Пусть расцветают сто цветов: Барышня-крестьянка Катерина Билокур

Историю Катерины Билокур часто начинают словами, приписываемыми Пабло Пикассо: «Если бы у нас была художница такого уровня мастерства, мы бы заставили говорить о ней весь мир». Якобы Пикассо увидел ее работы на выставке в Париже и был невероятно восхищен.

Сегодня сложно проверить достоверность этой фразы — но даже если ее не было, такую историю стоило бы выдумать. Хотя бы для того, чтобы осознать колоссальную, непреодолимую пропасть между миром прогрессивным, воспринимавшим Билокур как художницу-модернистку, и миром бедной крестьянской девушки, не имеющей даже возможности выезжать в город.

Вопреки всему

Катерина Билокур родилась в обычной крестьянской семье, где девочке не полагалось учиться, чтобы не отвлекаться от работы по хозяйству. Семилетнюю Катю, уже самостоятельно научившуюся читать и писать, родители решили не отдавать в школу, чтобы сэкономить на одежде и обуви.

Это стало определяющим в жизни будущей художницы. Когда Билокур подросла и захотела поступить в техникум художественной керамики в Миргороде, то получила отказ, поскольку не имела свидетельства об окончании семилетней школы. Неудачей заканчивались и более поздние попытки Катерины учиться какому бы то ни было ремеслу.

В отличие от большинства сверстниц Билокур мечтала не о замужестве, а о том, чтобы стать художницей. Не имея образования и даже элементарных материалов — бумаги и красок, — она рисовала используя самодельные кисти, а вместо холста — дощечки и клочки ткани (со временем это стало особенностью ее творчества).

Настойчивое желание рисовать и учиться выделяло Билокур среди других крестьян. Со временем в родном селе ее стали считать странной, полубезумной женщиной, непонятой даже близкими родственниками.

Спрятавшись за клише

Признание к Билокур шло долго. Весной 1940 года 39-летняя художница услышала по радио песню в исполнении Оксаны Петрусенко и написала ей письмо, к которому приложила свой небольшой рисунок. Работа очень понравилась певице, и та попросила Центр народного творчества обратить внимание на художницу. К Билокур приехали сотрудники центра, посмотрели ее работы и организовали небольшую персональную выставку в Полтавском доме народного творчества.

Тогда же Катерине устроили двухнедельную поездку в Москву, где она смогла посетить Пушкинский музей. Потом дом творчества иногда заказывал для Билокур автобус, чтобы она ездила в музеи, — но это было очень редко. Музеи стали ее лучшими учителями, но обычно были недоступны.

Имя Катерины Билокур появилось в официальной культуре в трудное для свободного творчества время. Сталинский режим жестоко расправился с художниками-модернистами, выдвинув в авангард своей новой политической программы искусство жизнерадостное, народно-фольклорное. Искусство должно было подкреплять главную мантру того времени «жить стало лучше, жить стало веселее». По всему СССР активно развивалась сеть домов творчества и кружков самодеятельности, создававшая иллюзию праздника и оптимизма в разоренной репрессиями и войной стране.

Клише «народного» искусства и по сей день неизменно маркирует работы Катерины Билокур. Это стало, с одной стороны, смысловой ловушкой, а с другой — лазейкой в каноне соцреализма, позволившей художнице писать внеидеологические картины и, по сути, незаметно продолжать прерванные модернистские поиски начала XX века.

Клише «народного» искусства и по сей день неизменно маркирует работы Катерины Билокур.

Красота как знак бренности

Катерина Билокур писала окружающую сельскую природу — но ее работы разительно отличаются от наивного взгляда многих художниц-примитивисток. Эстетика картин Билокур имеет гораздо больше общего с работами нидерландских мастеров XVII века, для которых изображение природы было способом выражения философских размышлений о быстротечности жизни и бренности земной красоты.

Билокур часто соединяет цветы и фрукты разных сезонов, которые не могли бы встретиться на обычном крестьянском столе первой половины XX века. Она заполняет ими все пространство картины, создавая иллюзию глубины и бесконечности. Как правило, художница писала цветы с натуры, не срывая их, а наблюдая в природе. Работа над некоторыми произведениями занимала месяцы — так на полотнах «сталкивались» цветы весны и осени.

Проработанные до мельчайших деталей, доведенные до совершенства, цветы на картинах Билокур остаются вечно прекрасными, а фрукты и овощи появляются на столе как из рога изобилия, открывая дверь в странное магическое зазеркалье, — ведь в это же самое время по другую сторону холста шла война, на столе едва хватало еды, а ежедневный тяжелый труд был единственным способом выжить.

Таким образом, искусство помогало Билокур пережить главную травму ее жизни: несоразмерность ее таланта и амбиций месту и времени, в котором она жила и работала.

Над картинами Билокур трудилась долго — неделями, чаще месяцами, не делая эскизов. Она начинала писать с отдельно взятых деталей, последовательно заполняя пространство. Такой подход напоминает принцип «органического роста художественной формы» Павла Филонова, согласно которому нужно двигаться от «частного к общему», включая в работу в том числе невидимую часть произведения. Удивительно, как Билокур, которая не могла знать об «аналитической живописи» Филонова, использовала модернистские практики, находившиеся под строгим запретом с клеймом «формализм».

Мечты о другом мире

В 1954 году три работы художницы — но не она сама — отправились на международную выставку в Париж: ту самую, на которой полотна якобы и увидел Пикассо. Две из этих картин («Березка» и «Царь-колос») так и не вернулись в Украину, где они сейчас — неизвестно.

Третья — «Колхозное поле» конца 1940-х годов по сей день хранится в Национальном музее украинского народного декоративного искусства. Почти весь холст занимают цветы, написанные плотным декоративным панно. И вдруг, неожиданно, словно окно в другой мир, в ковре цветов появляется иное пространство. Оно открывает бескрайнюю даль, похожую на морскую гладь с маленьким островком, плавно переходящую в небо.

И хотя из названия работы известно, что это обычное колхозное поле, а островок — всего лишь изображение трактора вдали, в работе присутствует нечто неуловимое, даже магическое, искривляющее обыденность. В ней есть ощущение подглядывания за внешним миром, который спрятан хоть и за прекрасным, но плотным забором.

В ней есть ощущение подглядывания за внешним миром, который спрятан хоть и за прекрасным, но плотным забором.

Этот невидимый, но высокий забор, всю жизнь стоявший на ее пути, Билокур неоднократно описывала в письмах другим художникам и искусствоведам. Из этих писем мы узнаем о невозможности рисовать (чего ей хотелось больше всего), о холодном сельском доме, о городе и музеях, о непонимании со стороны близких людей: «Я возле печки сижу в тулупе. Согнулась в три погибели. У Лермонтова сосне снилось, что где-то есть светлая страна, где растет красивая пальма, а я сижу и думаю, что есть на свете теплые и уютные дома, днем их освещают большие светлые окна, а ночью — электричество. И тепло в тех домах и не чадно. О, как в таких домах можно много и радостно работать и зимой, и с больными ногами».

Билокур очень хотела переехать в город, за нее ходатайствовали некоторые друзья и художники. Однако ничего не вышло — сохранилась даже такая цитата заместителя главы Совета министров УССР Гречухи в ответ на официальную просьбу: «Пусть сидит, где сидит. Пока живет в Богдановке, то она и Билокур, а как заберем ее в Киев, то уже Билокур не будет».

В городе крестьянская художница была не нужна — даже титулованная. Получив от государства всевозможные звания, в том числе народного художника УССР, 60-летняя Катерина Билокур умерла в бедности в холодной сельской хате, страдая от болей в ногах и желудке, всего на месяц пережив свою больную мать. Билокур оставила после себя совсем немного рисунков и полотен, цветы на которых напоминают, что все конечно.