Пётр Павленский на Майдане: «Я стремлюсь ничего не делать руками. Хочу, чтобы всё за меня делали представители власти»

С 2012 года Пётр Павленский воплотил шесть художественных акций. В «Свободе» использовал главные символы Майдана — баррикаду из горящих покрышек, флаг Украины, стук палок по металлическим листам — и посвятил её апатии российского общества. В «Угрозе» Пётр облил бензином и поджёг дверь Главного управления ФСБ России в Москве. Павленский объяснил акцию так: «Федеральная служба безопасности действует методом непрерывного террора и удерживает власть над 146 миллионами человек. Горящая дверь Лубянки — это перчатка, которую бросает общество в лицо террористической угрозе».

В отношении художника возбудили дело по статье «мелкое хулиганство», но позже переквалифицировали на «уничтожение или повреждение объектов культурного наследия или культурных ценностей». Обвинение утверждало, что здание на Лубянке, дверь которого повредил Павленский, имело ценность, так как «в 1930-е годы в нём содержались выдающиеся общественные деятели и деятели науки». Мещанский суд Москвы 8 июня признал художника виновным, приговорил к штрафу в размере 500 тысяч рублей и выплате компенсации за материальный ущерб.

Мы встречаемся с Павленским спустя пару недель после его освобождения — в Киеве, на расслабленном летнем Майдане. Он, как всегда, одет в чёрное, краток в формулировках и безапелляционен в оценках. Мы идём к месту, где зимой 2014-го художник строил свою баррикаду.

Когда разворачивалось твоё уголовное дело, почему-то за тебя не было страшно. Казалось, что это игра — и тебе в ней не страшно тоже. Это так?

Да, конечно.

Но тебя же могли посадить на годы…

Ну и что? Если ты поговоришь с арестантами, они скажут, что там, в тюрьме, точно такая же жизнь. Да, там пространства меньше, а тут его больше. Но в тюрьме недостаток пространства возмещается избытком свободного времени. Кстати, я не вижу разницы между тюрьмой и школой в том, как работают дисциплинарные практики, каким образом тебя заставляют, воспитывают, дрессируют.

Что тюрьма пытается дрессировать в человеке?

Привычку к подчинению, бездумное подчинение приказу. Им нужно сломать личность, уничтожить. Чтобы иметь в тюрьме чуть больше комфорта, ради сиюминутных выгод, человек несколько раз идёт на компромисс, привыкает и потом уже готов делать что угодно, подчиняться очевидной глупости… Большая часть ритуалов — руки за спину, лицом в стену — очевидно ненужные и глупые. Когда ты начал подчиняться глупости, это значит, что ты перестал думать.

Ты подчинялся?

Поначалу ты не знаешь, что тебя ждёт, выполняешь приказы, а потом думаешь — зачем? От меня, например, требовали вытащить шнурки из ботинок. Первый раз я вытащил. Потом подумал: «Что это вообще за унижение? Почему я должен ходить с вываливающимися язычками обуви?»

Во время своих акций ты намеренно не предпринимал никаких действий: не сопротивлялся, но и не подчинялся. Можешь объяснить правила, по которым ты выстраивал тактику своего поведения в суде и в тюрьме?

Находясь в заключении, я наблюдал за бюрократическими ритуалами: это действия, которые несут в себе подчиняющий смысл. Почему в суде есть регламент молчания? Потому что суд весь по регламенту, и все двигаются в одном ритме. Но если они придумали свои регламенты, почему я не могу придумать свой? Суд может выстроиться вокруг моего регламента, и тогда я буду уже в другом отношении к сложившейся ситуации.

От меня требовали вытащить шнурки из ботинок. Первый раз я вытащил. Потом подумал: «Что это вообще за унижение?»

Когда ты продумывал акцию «Угроза» (поджог двери здания штаб-квартиры ФСБ на Лубянке. — Прим. ред.), ты сразу решил посвятить её Олегу Сенцову?

Нет, когда меня арестовали и уже везли в суд. Я сопоставил в голове так называемых «крымских террористов» и АБТО (Автономная боевая террористическая организация. — Прим. ред.) Ивана Асташина. Они кинули бутылку с зажигательной смесью, загорелся подоконник, их объявили террористами. 17-летние дети получили сроки по 12 лет.

Своей «Угрозой» ты для себя, внутри, закрыл тему акций, которые вскрывают проблему тюремно-правовой системы России?

Не знаю. У меня же нет никакого долгосрочного плана. Это от других вещей зависит.

От каких?

Есть ткань действительности, в которой я нахожусь. Иногда я что-то катализирую. Над Россией надстроена такая декорация, что нужно её по возможности разрывать, чтобы действительность выходила на поверхность.

Почему в своих акциях ты не затрагивал тему религии, одну из самых острых в Восточной Европе?

Во-первых, ею занимаются. Группа «Война», Pussy Riot, Олег Мавроматти, Олег Кулик… FEMEN постоянно работает с этой темой.

Тебе нравится метод FEMEN?

Если смотреть по отдельности на каждую акцию, то не все из них мне нравятся, а в целом группа нравится очень. Только FEMEN — не художники. Это хороший, на мой взгляд, пример политического активизма. В этом есть традиция суфражизма, феминистского активизма.

Над Россией надстроена такая декорация, что нужно её по возможности разрывать, чтобы действительность выходила на поверхность.

Ты активно поддерживаешь феминистское движение. Кого ещё из него мог бы выделить?

Pussy Riot, когда они занимались акционизмом, были интересны. Очень серьёзный человек, достойный большого внимания, — это Валери Соланас. Она могла сказать то, что другие имеют в виду, но говорить боятся. Она искренняя феминистка, которая устала играть в политкорректность, не побоялась быть настоящей. Но она уже в прошлом. А в настоящем — FEMEN. Они создали свою феминистскую идеологию.

Вообще, чем интересен феминизм? Тем, что это такая точка в либерализме, где он ближе всего подбирается к фашизму.

А права ЛГБТ разве нет?

Наверное, да. Валери Соланас, будучи лесбиянкой, считала, что мужчин как биологический вид нужно уничтожить в принципе.

Чтобы вскрывать болевые точки в обществе, нужно обязательно быть радикальным?

Нет, это просто разные формы. Человек же может книгу написать. Вопрос в том, каким методом и с какими формами ты работаешь. Это может быть книга на 300 страниц, ты прочитаешь и всё поймёшь. Акция — другой язык коммуникации.

Если бы ты написал эссе о поджоге двери ФСБ вместо самого поджога, это прозвучало бы тише.

Я бы не писал эссе о поджоге. Я мог написать книгу о ФСБ как террористической организации. Возможно, интересная получилась бы.

Ты напиши.

Акция как книга. Пока я находился в судах и на экспертизах, все её читали, можно так сказать. В ней реальные действующие лица.

Какую роль в твоих акциях, в «следственных перформансах», играл адвокат и другие участники процесса?

У нас были такие ходы, как, например, подкуп свидетелей защиты, когда оказалось, что они не готовы меня защищать и по большому счёту ничем не отличаются от стороны обвинения. Это довольно рискованно для адвокатов. Они же ставят меня под удар, когда соглашаются на такую идею, и у них могут возникнуть проблемы с адвокатской коллегией. Защитники мне, конечно, очень помогли.

Ты не планируешь издать материалы дела? Я помню, во время лекции на Майдане ты показывал подпись следователя, которая выглядит как колючая проволока. Подобных вещей, наверное, у тебя много.

Документацию политического искусства совершает сама власть.

Каким образом?

Система начинает атаковать меня, совершает действия, которые должны работать против искусства. Они хотят задавить, ликвидировать, уничтожить. Моя задача — заставить их, движимых желанием ликвидации, разоблачать себя в символическом поле. Я стремлюсь ничего не делать руками. Хочу, чтобы всё за меня делали представители власти.

И всё-таки почему тебе не дали реальный срок? Потому что история с Pussy Riot вызвала такой резонанс?

И это тоже, безусловно. Тут всё вместе.

Они репрессируют искусство, но при этом его боятся, так получается?

Я думаю, это вопрос банальной выгоды. Наверное, моя ситуация была не очень приятной для власти, поэтому она решила показать свой деланый гуманизм. Там всегда стремятся к построению декорации.

Тем не менее тебя избили. Это не гуманизм.

Это другое. Бил меня конвой Мосгорсуда, который бьёт вообще всех. Обычное явление. 80% арестантов бывают избиты. Единственный такой уникальный суд, где конвою дозволено всё. Ему плевать, кого они бьют.

Тебе кажется, твоя история может отразиться на отношении российских властей к другим художникам и акционистам?

Посмотрим. Это зависит от того, как сами художники будут себя ставить, как будут работать с аппаратом. Система же всегда смотрит сначала, что это за человек, насколько он готов подчиниться. Потом уже начинает давить.

(Фото: Ольга Иващенко.)