Кто-то потерял лицо: Почему инсталляция Кесселса оскорбляет

Безликие

На время фестиваля четырехметровые работы Кесселса стали покрытием скейт-парка в небольшом нидерландском городе Бреда. Каждое изображение — это цифровая компиляция лиц, измененных пластической хирургией. Убрали инсталляцию досрочно.

Эрик Кесселс давно работает с найденной фотографией и архивами. Он публиковал фотокниги с тематическими коллекциями, где были, например, пожилая женщина, ежегодно стреляющая в тире; полная женщина, купающаяся в одежде в фонтанах; нацисты, справляющие нужду в импровизированных туалетах; и кролик, удерживающий на голове различные предметы.

Переход Кесселса к современным медиа, вроде инстаграма, был весьма предсказуемым. Социальные сети давно заменили классические фотоальбомы, и теперь уже не жизнь определяет фотографию, а наоборот: люди стремятся собрать как можно больше лайков, а значит, пытаются подогнать свою реальную внешность под стандарты, задаваемые медиумом. В результате унифицированный «инсталук» превратился в опасный тренд, а пластическая хирургия оказалась как никогда востребованной. Все это вылилось в массовое производство «монстров» с опухшими губами и скулами. Жертвами пластической хирургии обычно становятся женщины, ведь они чаще переживают из-за внешности.

Социальные сети давно заменили классические фотоальбомы, и теперь уже не жизнь определяет фотографию, а наоборот.

Обычно мы не решаемся сказать, что с ними что-то не так, — наш голос все равно утонет в море лайков. Эрик Кесселс же доводит свою точку зрения до абсурда: из сотен портретов, найденных в инстаграме, он создает набор фотороботов. В результате все лица похожи одно на другое, но при этом не на лицо обычного, немодифицированного человека.

Ничего нового

В социальных медиа лицо стало тиражируемым объектом, даже предметом торговли: прямой в случае моделей и косвенной в случае инфлюенсеров. Остановить эту тенденцию практически невозможно; люди стремятся распространить свой образ в сети, не задумываясь о рисках. Использовать чужие изображения из интернета может каждый — эта область пока слабо регулируется законодательством, а из-за шеров и копирований фото становится анонимным, теряет как автора, так и саму модель.

В истории современной фотографии были сотни проектов со снимками из соцсетей: например, Ричард Принс продавал чужие фото из инстаграма по $100 тысяч в галерее Гагосяна. По сути, эта тенденция является не чем иным, как естественным продолжением культуры реди-мейда, начавшейся с писсуара Марселя Дюшана. Мир полон вещей и изображений, нет нужды создавать новые, важно то, как мы помещаем объект в нужный контекст, заставляя смотреть на него с новой точки зрения.

Культура реди-мейда могла существовать только в индустриальную эпоху, когда производство стало отчуждено от производителя, максимально механизировано и нейтрально. В эпоху интернета такими же отчужденными становятся не только изображения, но и сама идентичность: можно создать сотни профилей в соцсетях, используя найденные и даже несуществующие изображения.

Культура захватывающая

Проект Кесселса не оказался бы настолько заметным, если бы не его конкретное воплощение. Портреты на площадке для скейтбордистов — такого, наверное, еще не случалось в истории выставочной фотографии.

Проезжая по лицу, пусть и не настоящему, скейтбордист активно взаимодействует с персонажем на снимке. Каждое движение колеса, кажется, непоправимо повреждает изображение. Таким образом попираются сразу две святыни — выставочная работа и человеческое лицо. Стоит разобраться с каждой.

Мы привыкли видеть ограждения в музеях: подойдешь к картине чуть ближе — начнет пищать сигнализация, подбегут охранники. Это воспитало в нас привычный трепет перед искусством. Существует теория, что сильная эмоция вроде страха может передаваться генетически, так что даже эволюция способствует тому, чтобы мы знали, как «правильно» относиться к художественным произведениям.

Но современное искусство постоянно пытается сломать эти барьеры, погружая зрителя в хаос. Мы больше не знаем, что можно трогать и пробовать, где можно топать, на каких стульях можно сидеть и на каких кроватях спать, если эти кровати стоят в музее. Здесь важен уровень осознанности публики, ее понимание культурного контекста.

Мы больше не знаем, что можно трогать и пробовать, где можно топать, на каких стульях можно сидеть и на каких кроватях спать, если эти кровати стоят в музее.

Фестиваль BredaPhoto, существующий всего около десяти лет и проходящий раз в два года, сумел сломать эти границы. Он выставляет работы не в музеях, а на открытом воздухе, посреди зрелищного дизайнерского парка, обрамленного футуристическими коробками жилых домов и театра. Изображения влагостойкие и держатся на металлических строительных конструкциях, создавая эффект постиндустриальной, другой, очень мощной культуры. Культуры, которая больше не ожидает своего зрителя, случайно забредшего в пустое пространство выставочного зала. Культуры, которая активно захватывает свои территории. Работа Кесселса — это интерактивная инсталляция, которая живет и меняется с каждым действием человека, вынужденного стать зрителем.

В теории Бориса Гройса есть два типа визуальной культуры: стремящаяся удовлетворить зрителя и стремящаяся раздражать его, разрушать привычные представления о мире. Первая продается через галереи, чтобы висеть в гостиных. С ее экономической моделью все более-менее понятно. Вторая больше подходит для фестивалей и биеннале, которые проводят все чаще, особенно в малых городах. Кому и для чего это нужно? По одной из версий, таким образом малые города наносят себя на культурную карту мира. А это уже немаловажно.

Всем неугодная

На BredaPhoto отличные работы иногда соседствуют с откровенно некачественными или скучными, но в целом фестиваль довольно прогрессивный и всегда исследует важные и острые вопросы. Тема нынешнего звучит как «Лучшее из времен, худшее из времен» — это фраза из «Сказки о двух городах» Чарльза Диккенса. Многие работы посвящены свободе в интернете или движению Black Lives Matter. Фестиваль нельзя назвать нейтральным или аполитичным, но при этом он стремится к широте высказываний и разнообразию эстетических форм фотографии.

В случае с работой Эрика Кесселса коммерческий скейт-парк стал партнером BredaPhoto, согласившись выставить проект «по наивности», как потом отметили недовольные. И в результате площадка, решившая совместить в себе две составляющие — спортивную и культурную, — оказалась между молотом и наковальней. С одной стороны, на парк начали давить спонсоры, среди которых крупные бренды. Все из-за петиции, инициированной анонимной группой активистов, которые даже не видели работу вживую, но разглядели в ней агрессию по отношению к женщинам.

С другой стороны, фестиваль явно не поддержал решение площадки свернуть дорогостоящую инсталляцию. В высказываниях дирекции BredaPhoto читается сожаление, а также скрытый упрек. Получается, парк прогнулся под давлением анонимной толпы, возможно состоящей из одного человека, и посягнул на свободу самовыражения в искусстве, даже на саму роль искусства: разрушать границы, задавать вопросы, быть критичным, острым и дерзким.

Магический радикализм

B критике инсталляции Кесселса есть отголоски магического восприятия изображения. Согласно теории канадского философа Маршалла Маклюэна, в магическом, дотекстовом сознании, которое можно отнести к примитивным культурам, изображение воспринимается как нечто неразрывно связанное с изображаемым объектом. В начале эпохи фотографии люди верили, что снимки воруют душу. В служении дьяволу обвинял фотографию даже известный поэт и критик XIX века Шарль Бодлер.

Во многих племенах индейцев до сих пор нельзя фотографировать людей; в исламе также существует жесткий запрет на изображения живых существ, поскольку это считается делом идолопоклонников и противоречит основе исламского учения о чистом единобожии. Приверженцы культа вуду уверены, что, разрушив портрет или проведя с ним какие-то магические действия, мы можем повлиять на судьбу изображенного.

Работа Кесселса оказалась болезненным воплощением подобных верований. Но «Уничтожь мое лицо» — это яркая метафора. Эти лица уже были уничтожены пластической хирургией. То, что мы имеем в сухом остатке, — компиляции изображений — отдано естественной разрушительной силе, в данном случае колесам скейтов.

«Уничтожь мое лицо» — это яркая метафора. Эти лица уже были уничтожены пластической хирургией.

Должны ли скейтеры чувствовать себя виноватыми в невольном оскорблении, а дирекция парка — инициатором этого, с точки зрения магической культуры, преступления? Ведь все в мире подвержено разрушению: дома, деревья, скалы, фотографические изображения, не говоря уже о самих лицах.

С точки зрения активистов, не принявших работу Кесселса, лица на картинках напрямую соотносятся с персонажами, пусть и фиктивными, а их естественное разрушение в скейт-парке является актом оскорбления и даже насилия. В этом случае критики проекта демонстрируют магическое, примитивное восприятие изображений. При этом они, обладая скорее силой агрессии, чем последовательной аргументации, с легкостью способны «отменить» все, что им кажется оскорбительным, некрасивым или неправильным.

Феномен культуры отмены

Сегодня любое публичное высказывание, в том числе художественное, может повлечь за собой снежный ком критики, способный уничтожить как самого говорящего, так и все сделанное им ранее. В культуре отмены (cancel culture) активисты не отделяют высказывание от автора, тем самым продолжая линию магического сознания, которая не отделяет изображение от предмета на нем. Обычно бойкотированию подвергаются авторы, чье высказывание показалось кому-то недостаточно политкорректным или чье поведение может быть расценено как неуважительное или преступное.

Критику в адрес инсталляции Кесселса озвучили в очень общих словах, типичных для культуры отмены. Протестующие выразили мнение, что пространство скейт-парка должно быть свободным местом, «где все могут чувствовать себя в безопасности и не чувствовать осуждения, основанного на том, как они выглядят».

В итоге досрочно закрытый проект охватил более многочисленную аудиторию, чем потенциально могла быть у проекта состоявшегося. Но если лет двадцать назад скандальный демонтаж был способен принести автору славу, то сейчас выставка, отмененная из-за давления общественности, фактически означает конец карьеры.

Если лет двадцать назад скандальный демонтаж мог прославить автора, то сейчас выставка, отмененная из-за давления общественности, означает конец карьеры.

Анти/утопия cancel culture

Культура отмены может оказать искусству большую услугу: творить для себя и для избранного круга понимающих людей станет новым трендом. Когда официальные источники будут транслировать примитивное мыло, а большинство книг сожгут, найти что-то интересное и заставляющее задуматься окажется непросто. Более явным станет разделение на «культурный авангард» и человека обыкновенного, с такой иронией описанного Булгаковым в «Собачьем сердце».

Люди чаще будут вооружаться камнями перед лицом искусства, поэтому оно захлопнет свои двери и перестанет приглашать тех, кто недостаточно образован для спокойной, цивилизованной дискуссии. На смену большим фестивалям придут квартирники, события начнут происходить в чистом поле, а не в больших городах. Художники станут закрывать свои соцсети от публики и выступать под множеством псевдонимов.

Как реальное, так и виртуальное пространство будет максимально защищено от непрошеных гостей: моралистов, активистов, государственных машин и коммерческих институций. Культура станет более элитарной, но не экономически, а интеллектуально. Автор поймет, что массовая публика только мешает ему производить смыслы, и уйдет в подполье. В итоге туда же рванут все модники, помогая создавать и развивать новую, независимую реальность.