Валерий Нистратов: «Всегда есть ощущение случайности всего, что происходит в России»

Ещё юношей Валерий Нистратов начал освещать военные конфликты. Правда, в какой-то момент решил, что это не его. Говорит, что, работая в горячих точках, он скорее решал личные проблемы: «Это был вопрос моего авантюризма, моей состоятельности или несостоятельности, потому что в детстве я был трусоватым парнем». Но с тех пор конфликт остался одной из главных тем его творчества. Уже более двадцати лет фотограф исследует взаимодействие человека с самим собой, с государством, социумом, природой.

Рассказывая о своих главных проектах в интервью Bird In Flight, Валерий объясняет, в чём особенность российской повседневности, что общего у России, США и Китая и какими он видит российских женщин.

— В конце 1993 года я понял, что не хочу делать карьеру военного фотографа. Там слишком много крови, чтобы открывать для себя какие-то истины. Я закрыл эту страницу, иначе, наверное, не дожил бы до этого разговора.

Я начал вникать в слои российского общества и стал снимать его маргинальную сторону. Это был 1994 год, постсоветский период, всё находилось в деморализованном состоянии. Я заинтересовался темой семей, их распадом, начал искать те, в которых существует какой-либо конфликт. Моя семья тоже была почти расколота: отец ушёл, сестра очень рано покинула дом. Так что на тот момент эта тема казалась мне близкой и была первой, которой я коснулся вне контекста военной фотографии.

Всюду, куда приезжал, я видел одни и те же проблемы: распад сознания постсоветского человека, незнание, что делать с этим гигантским складом пространства, который достался нам ещё со времён царской, а потом советской империи, теперь — в полуразрушенной России.

С того времени Россия ушла далеко вперёд, хотя и в совершенно загадочном направлении. Мы уже давно не наблюдаем визуальный ряд из девяностых. Пропало ощущение тотальной разрухи, смерти СССР, криминального государства, того понимания свободы, которое к свободе и не имело никакого отношения — скорее к беспределу.

Современная Россия — другое государство. Это классическая автократия, пытающаяся монополизировать всё то бывшее советское пространство, которое ушло. Меня не удивляет наша автократичность. Что вы хотели от страны с таким климатом и историей, страны, которая опять мечтает стать сверхдержавой?

Русская идентичность — это смесь подросткового максимализма с глубоким, мистически-религиозным обращением внутрь себя. Обращение в себя само по себе, возможно, и не плохо, но меня настораживает эта навязчивая идея сказать миру, что мы уникальные и исключительные.

«Титульная нация» родилась спонтанно. Мой друг, американский фотограф Джейсон Ашкенази, с которым я путешествовал по России, получил грант по программе Фулбрайт и, согласно условиям, должен был сотрудничать с одним из местных авторов. Он пригласил меня.

Мы решили снимать портреты на белом фоне, широкой камерой, чтобы создать антропологию российского общества. Разделили Россию на Север, Юг, Восток, Запад, Центр и просто снимали, где только возможно. Занимались этим полтора года. Как раз прошло пятнадцать лет после так называемой перестройки.

Мне тогда казалось, что русские всё же поменялись и что не нужно больше снимать бомжей, проституток и других маргинальных личностей, а всё-таки препарировать какими-то другими слоями общества. У нас с Джейсоном был постоянный диалог, мы много раз ссорились по поводу того, кого снимать.

Собственно «Титульная нация» — то же самое, что делал американский фотограф Ричард Аведон, когда снимал проект In the American West. В каком-то смысле мы сделали ремейк. Аведона тоже обвиняли в том, что он снял не тех американцев, а каких-то фриков. Слово «фрик» всегда звучало и в отношении наших героев. Я читал в интернете отзывы, и, как правило, они были негативными. Главный тезис — это не те русские.

Всегда кто-то скажет: «Почему вы этого сняли, а этого нет?» или: «Может, вы вообще совершаете диверсию против русского народа?». Тут вспоминается Борис Михайлов и его книга «Case History», где были собраны фотографии харьковских бомжей. В российском фотосообществе это почему-то трактовалось как его спекуляции на теме распада. Будто бы он хотел показать немцам, какие советские люди деграданты и моральные уроды. Но через тело бомжа он хотел показать метафору развала большой страны.

Однажды я ехал в электричке, смотрел на лица и понял, что мы не то что не пережали — мы недожали. Нужно было снимать ещё жёстче. Лица, которые я видел, были невероятными, я находил их красивыми.

Проект «Потерянный горизонт» состоит из трёх тетрадей, как я их называю. Самая большая тетрадь была снята в России, дальше Китай и самая маленькая — США. Они объединены желанием создать визуальную метафору того, как устроен современный мир, почувствовать дух времени, который связывает нас всех.

Эти три страны доминируют в мире. Я посещал их с выставками и начал замечать между ними много общего. Казалось, что мир в каком-то смысле — большой супермаркет.

Например, в Китае я снимал бордель, который находится рядом с буддийской святыней. Днём он салон красоты, а вечером — бордель. На одной из других фотографий у меня есть российская церковь и опять же салон красоты, который вечером становится борделем для дальнобойщиков. Я работал с вывесками, объектами, городским пространством, скользя преимущественно по поверхности, которая тоже способна выявлять суть. Всё вместе это закольцевалось, и получилась такая трилогия.

Моя последняя серия, Nope, посвящена русской женственности, феминности. В моих работах часто встречаются девушки, и в какой-то момент у меня возник вопрос: кто такая русская женщина и в чём её особенность?

Используя абсурдно-иронический стиль, я не пытался поднимать глубоких тем, связанных с проблемами насилия в отношении женщин, гендерного неравенства, коммерческого использования женского тела и так далее. Я старался изучить женскую составляющую нашего общества визуально.

Мне кажется, что в каком-то смысле Россия — женская страна. Когда ты сюда приезжаешь впервые или долго здесь не был, сразу видишь русскую женщину. Это то, что отличает нас от Парижа или Берлина. Когда иностранцев спрашивают о России, они сразу отвечают о балете и очень красивых девушках.

Иногда мне кажется, что современная русская девушка больше хочет быть художником в широком смысле этого слова, чем мужчина. Но ей приходится иметь дело либо с клерками и менеджерами, либо с истериками и психопатами в творческих профессиях. Выбор небольшой.

Название серии пришло ко мне в процессе съёмок, когда при первой же просьбе попозировать девушки почти всегда говорили «нет». Хотя «нет» могло означать и «да», и «посмотрим».

Я люблю выезжать из Москвы. Тип русского человека, который я вижу в других городах, мне интереснее, чем жителя мегаполиса. Всё-таки Россия достаточно провинциальная и периферийная, а по большим городам трудно судить, что это за страна.

Треть нашей страны всё ещё находится в руинах. Когда заходишь в какой-то дом, видишь, что живущие там люди застыли в своём времени, они в нём варятся. А в публичном пространстве чувствуешь отсутствие динамики и энергии развития, начитает казаться, что оттуда постепенно выкачивают воздух. Это привлекает, ведь и взаимоотношения между людьми, и лица у этих людей другие.

Ещё Гёте писал, что ландшафт сильно влияет на поведение и психику человека. Из-за глобализации, скорости происходящих процессов стираются вещи, связанные с идентичностью. И это вообще одна из самых важных тем в современной фотографии и искусстве в целом, ведь вопрос самоидентичности не только русский, но и венгерский, украинский, и чей угодно. Это постглобальный синдром.

Серия «Лесостепь» — это попытка найти код современной русскости. Вероятно, российскому обществу свойственно биполярное расстройство. Например, некоторые женщины, с одной стороны, хотят быть жёнами, а с другой — остаться полностью независимыми и свободными. Также мы хотим быть европейцами, но, с другой стороны, нас тянет в какое-то мрачное русское средневековье. Как это соединить — совершенно непонятно.

В современном историческом контексте существует интерпретация России как двух проектов: «Петербург» и «Москва». Питер — это некая сверхидея европейской России, а Москва — её азиатская часть. Как мы знаем, Пётр I ненавидел всё, что было связано с Москвой, — то, что пришло к нам от татар, азиатско-ордынское. Особенность Москвы состоит в том, что в отличие от Петербурга, который является городом-макетом, построенным в результате политической конъюнктуры, она — естественный город с естественно возникшей средой. Москва — ворота в Азию.

В этом смысле Россия так и живёт. Это хитрое копирование всего европейского, так как русская культура — часть европейской. А другая часть русского образа жизни — в дремучей азиатской составляющей: феодализме, поиске врага извне, монополия силы и убеждённость в собственной непогрешимости, ручное управление и вечное противостояние художника и государства.

Мне кажется, есть Россия, придуманная отечественными СМИ, а есть салтыково-щедринская вечная Россия со своей реальностью. Медиа сегодня — главное орудие, которым создаётся иллюзорное представление о том, что происходит в стране, особенно с гражданами. Это разливаемый СМИ позитив, отсутствие критического взгляда, попытка создать образ врага в лице западного мира. Не зря я начинаю эту серию со скриншотов телевизионных новостей.

Почему я взял название из книги Оруэлла? Там герой пытается заставить себя произнести, что дважды два — пять. Это в каком-то смысле демонстрирует фейк, декорацию, в которой живут люди сейчас. Это договор общества с властью в обмен на некое иллюзорное представление о стабильности. Разменной является свобода, к которой сложившаяся ситуация не ведёт. Думаю, что так или иначе это всё нехорошо закончится. Но у России большой запас прочности — создай народу самые страшные условия, и он всё равно будет получать от этого кайф.

В последнее время я представляю себе Россию как лоскутное одеяло. Несколько Россий в едином Союзе. Мы можем видеть нашу страну в больших миллионных городах, где, с одной стороны, происходит вечный алкогольный праздник в клубах, барах и парках, а с другой — предпринимается попытка что-то строить, отстраивать какие-то районы, класть повсеместно плитку и ездить за границу. Но есть места и регионы, которые до сих пор в руинах, и люди находятся на их обломках. В сотне километров от Москвы я видел, как прекрасные старинные деревянные дома прячут под сайдингом, доступным и дешёвым способом косметического ремонта. Но внутри-то всё остается прежним.

Думаю, если что-то и меняется, то через определённый период времени сразу же начинает ветшать. Это странный и необъяснимый парадокс. Эффект колеи. Всегда есть ощущение случайности всего, что происходит в России. Всё как-то неосновательно, нефундаментально, быстро и не носит системный характер. Совершенно невозможно нарисовать точную картину, и это естественное состояние для любви к такой уникальной и невероятной территории.