Майдан глазами Виктории Ивлевой
— Я сижу на высоком холме над Майданом. Над далёкими палатками по другую сторону Крещатика вьется дымок, на самой площади всем желающим раздают бесплатный суп, сегодня его сварил в большом котле какой-то поляк, завтра сварит другой человек, не важно, кто именно; рядом со мной — огромные чёрно-белые полотнища с портретами убитых, море цветов в их память, покрышки, остатки арматуры, булыжники, лампадки, бумажные ангелы на деревьях. Прямо подо мной — улица Институтская, ещё месяц назад залитая кровью граждан Украины.
Готова была бы я вот так погибнуть из любви к своей стране? Невидимый снайпер сделает ПУХ! — и я останусь только портретом в черной рамке…
Где бы я была на самом деле, если бы государство выставило против меня всю свою карательную мощь? Ползала бы с фотоаппаратом? Вытаскивала раненых? Приделывала бы тряпочные фитильки к бутылкам с «коктейлем Молотова»? Долбила бы мерзлую землю, стучала бы деревянной палкой по какой-нибудь тумбе — или, наоборот, зашторив все окна, сидела дома или пряталась в подвале?
Неведомо.
Ладно моя жизнь, но готова ли я ради свободы пожертвовать жизнями близких? Готова ли жить в свободной стране и до конца своих дней оплакивать рёбенка, родителя, родственника, друга?
Не готова.
И никто, сделанный из плоти и крови, а не из большевистской стали, не должен быть готов.
Родина и должна быть жизнь и свобода.
Ночь на 30 ноября, неспящий ночной студенческий Майдан, флаг Евросоюза, горячий чай, певица Руслана, танцы, сцена, серый монолит военных, дубинки, удивленный крик «я падаю», разбегающаяся толпа, пол Михайловского собора, на котором лежат впритирку раненые; спящие прямо под иконами мужчины и женщины; медики, оперирующие в трапезном храме, бинты, вата, струи крови, стекающие по лицам, звонящие в колокола монахи, волнующееся море народа…
Послушник Михайловского монастыря:
— Когда ребята с разогнанного Майдана добежали до монастыря, ворота были уже закрыты. Открыть их без благословения настоятеля, отца Агапита, мы не имели права. Побежали к нему, разбудили среди ночи. Он дал благословение — и толпа окровавленных людей устремилась в собор. А «Беркут» войти не посмел.
— Вы думаете, не посмел?
— Конечно, не посмел. Они же не вошли. А мы еще в колокола на всю округу звонили.
Я проецирую на Россию — ОМОН, НЕ ПОСМЕВШИЙ куда-то войти? Церковь, укрывшая людей от государственных штурмовиков? Нет, невозможно. Непредставимо.
Галя, 22 года: 30 ноября я стояла на Майдане до закрытия метро, 1-го утром примчалась к Михайловскому собору, люди шли, несли лекарства. Потом мы стали стоять посменно, домой только спать уходили. Когда была машина, ездила по спальным районам с громкоговорителем, звала людей на Майдан. Потом, надев каску и респиратор, в цепочке стояла, передавала камни, вокруг уже стреляли, я видела раненых… Я делала все это, чтобы нам опять не быть в СССР. Это была революция за себя как за человека.
Оля, 20 лет: Я не любила Януковича и всегда ходила на митинги. Ну а после разгона студентов просто злость взяла — у нас такого не было, мы к этому не привыкли. А потом уже не могла не ходить. Майдан шёл четыре месяца, а как будто четыре года, такая машина времени, скорость событий невероятная, новости менялись каждую минуту.
Дмитрий, 44 года: Я знал сразу, что могу быть убит. Я жене так и сказал, что свое пожил, сыну уже 16 лет. Мы считали, что каток просто пройдет по нам. И всё. Не верилось, что при таком раскладе можно победить. Если считать тех, кто был в касках да с палками в руках — ну тысяч пять нас таких было, — против двенадцати тысяч милиции и пяти тысяч спортсменов…
Крестящиеся старушки с иконками посреди площади, свист, летящие камни, пожарные машины, жовто-блакитное пианино в лютую звенящую стужу и играющий на нём мальчик, черные закопченные лица, люди с кетменями и молотками, выдирающие камни из мостовой, клубы дыма, водомёты, священник в каске, баррикады из шин, картона, арматуры, «Беркут», заглушающий стуком щитов разговоры людей, дым, дым, дым, хлещущая кровь, разноцветные фигурки, прыгающие в черные клубящиеся облака и обратно, смрад, огненные кольца горящих покрышек, пар, лязг, железные бочки, остовы сгоревших автобусов, зеленые жилеты прессы, оранжевые каски, фигурки, фигурки, фигурки, пятящийся «Беркут», костры, файеры, серые щиты, стук палок через плотную завесу дыма, крепнущее чувство товарищества, бесстрашие, катящиеся покрышки, крики: «Ми будемо вільні!»
Ярина, 40 лет: Муж приходил с работы, тепло одевался, опутывался специальной пленкой, чтобы было ещё теплее, и уезжал на Майдан. Иногда до утра. Я чувствовала себя женой фронтовика. Казалось, что выплакала все слезы…
Оля, 21 год: Мы ездили по магазинам секонд-хенд покупать тёплую одежду для тех, кто был на Майдане постоянно. Нам много отдавали продавцы бесплатно, узнав, для чего…
Стах, 46 лет: Мы сами гнули щиты и пошили двести бронежилетов за свой счёт. В один из последних дней я от отчаяния привез на Майдан ведро патронов. Думал, что это хана, что будут гнать нас до самой Польши…
Василь, 34 года: В январе я был на Майдане несколько дней, потом вернулся домой, старался меньше смотреть телевизор, так душа болела. 18 февраля, когда началась стрельба, не выдержал, через полстраны помчался, ночевал прямо там, в подвале КМДА (администрация города Киева). На Майдане было уже совсем не мирно: бросали газовые гранаты, поставили водомет, холодная вода фонтаном лилась на людей, ну мы гаки сделали, сдернули его. В гостинице «Украина» было много раненых и мертвых, мозги выбитые на дороге, потом увидел солдатиков ВВ, их в плен вёл мой знакомый, они плакали. Раненых сначала таскали на руках, потом раздобыли брошенный «Беркутом» металлический щит. На пятом раненом услышал выстрел, потом — дикая боль в животе, все так мгновенно, страха не было. Шесть часов меня оперировали, кишечник оказался пробит.
Чёрный дым, заволакивающий всё вокруг, огонь, люди, стучащие деревянными палками по рекламным тумбам, люди, стучащие деревянными палками по кускам железа, баррикады, сажа, плотные клубы серо-красного дыма, бронежилеты, брусчатка, каски, крики, стоны, кровавые сосульки, остервенение, гибель, плач матери: «как я это переживу, мне жизни без него нету, он у меня один — сыну, сыну, сыну», хвостатые кометы каких-то взрывалок, центурионы, страстное пение гимна, радость, счастье, надежда, боль, ужас, Украина, Украина, Украина, У…
Оля, 21 год: Был очень горький запах резины. Все, кто был ближе к шинам, были в саже. При сгорании шины превращались в метры проволоки, целые баррикады получались из снега и этой проволоки, и все в них путались. Но был и плюс, «Беркуту» было сложно на нас идти из-за этого!
Руслан, 37 лет: На Майдане было лишь четыре-пять кровавых дней. Причём один вообще ужасающий, там я увидел мгновенность смерти — ты говоришь с человеком, а через минуту — всё, лежит, подбородок подвязан… Но в остальное время Майдан был настоящей общиной, где каждый на своем месте делал все по максимуму для остальных.
Блогер YarYar: Это было бурлящее море самых разных людей, связанных незримыми узами товарищества. Каждый сам решал, что ему делать, и каждый делал больше, чем нужно.
Руслан, 43 года: Ты приходил на баррикады и сразу же соприкасался с волной любви людей друг к другу, там была такая высокая социальная температура — иначе какого бы хрена я, коммерческий фотограф, бросил всё и шесть недель пробыл на Майдане? Да Майдан и победил благодаря любви, это каждый, кто там стоял, скажет.
Сергей, 25 лет: Моя точка кипения — смерть Нигояна 19 января. Я приехал на Майдан не чтобы мстить, а чтобы стало понятно, что нам небезразлична судьба Украины… Здесь происходит полный перелом сознания, а чтобы он произошел, надо пропахнуть дымом, стать чёрным, три раза мыться и не отмыться, и потом вдруг понять, что ты сам, своими руками творишь историю.
Иван, 28 лет: Достаточно было один раз сюда приехать, чтобы сработал тумблер, который переключал человека из бессознательного состояния в другое, нормальное.
Стах, 46 лет: Мы вывозили людей из Киева, из больниц, потому что милиция уже ходила, проверяла, забирала всех с огнестрелами. Я позвонил ночью знаменитому хирургу: есть больной из эпицентра, срочно надо, он сразу понял: «Везите, готовлю операционную, какие там деньги! — И добавил: — Матиму за честь! (Почту за честь!)».
Ирина, 44 года: Раненые были в критическом состоянии, но многие не называли своих имён, боялись. Одного умоляла, скажи, как зовут, а он говорит — нет, жена на девятом месяце, я обманул её, что на заработки поехал… А я ж не могу ему сказать «Имя назови, ты ведь сейчас умрешь…».
Женщины, какими-то лопатками, как в блокаду, ковырявшие мерзлую землю, чтобы доставать из неё камни, баррикады из мешков, набитых снегом, кострища, палки, средневековье, трехметровый плакат «Бачу справи твої, людино» с безумными глазами Спаса, «Беркут» в полуприседе с выставленными вперед автоматами, похожие на рыцарей санитары с красными крестами, нарисованными на белых самодельных щитах. И опять и опять упрямо движущиеся вперед фигурки, вытаскивающие раненых из-под огня, завывание скорых, чей-то голос в громкоговоритель: «Кияне, кияне, улица Бориславска, 3, принимают кровь для раненых»; горький запах резины, фитильки из белых разорванных на полоски тряпочек, засунутые в бутылки и банки с «коктейлем Молотова», таинственные снайперы, простреленные металлические щиты из ржавого железа с пятнами крови, девочка-волонтёр, раненная в шею, серое обличье «Беркута», хлещущая кровь, черные закопченные лица, покрышки, огонь, хаос, хаос, хаос.
И внезапно из хаоса — рождение нации.
Новое и лучшее
