Сносу нет: Когда исчезнут памятники

На юго-западе Франции, у самого Атлантического океана, находится коммуна Бискарросс. В поселке постоянно живет всего 12 тысяч человек. Веками символом Бискарросса и его главной достопримечательностью служило дерево — Старый вяз. Его посадили в 1350 году, то есть вяз был ненамного младше самого города, основанного в 1277-м. На гербе Бискарросса также изображен Старый вяз.

С XIV века дерево пережило десятки войн и катаклизмов. В начале ХХ века в Европу из Азии проник графиоз ильмовых, известный как «голландская болезнь вяза». Многие растения на континенте погибли. Старому вязу почти век удавалось не подцепить грибок, но в 2010 году дерево все-таки заболело и погибло. 9 мая 2012 года его спилили. В Бискарроссе объявили траур.

Коммуна погрузилась в печаль, лишившись символа своей локальной идентичности. Среди посвященных вязу мемориальных проектов преобладали памятники, целиком или частично копирующие погибшее дерево. Победу, однако, одержал проект Biopresence художницы Ольги Киселевой, которая предложила посадить на том же месте новый вяз, но «вплести» в него ДНК старого. Так Бискарросс получил вяз, который стал своеобразным наследником предыдущего.

«Эта история дает нам три образа: загнившее старое, идеализирующее прошлое застывшее бронзовое и новое адаптировавшееся, — говорит историк и публицист Яков Яковенко. — Мне кажется, это отличная история для размышлений о мемориальной культуре и не только. Стоит ли восхвалять гнилое в мертвой бронзе, всего лишь фиксируя некий момент его в прошлом?»

История старого дерева действительно показательна, но не в полной мере: Старый вяз не совершал подвигов и преступлений, не был политической или просто спорной фигурой. Другое дело — одушевленный исторический деятель.

В 2010 году Старый вяз заболел и погиб. В Бискарроссе объявили траур. Коммуна лишилась символа своей локальной идентичности.

Проклятие памяти

Античная скульптура, хоть и является определенным образцом изображения человека в твердом материале, тоже имеет совершенно другой контекст, отличный от современного. Бюсты и маски предков были обязательной частью жизни любого уважающего себя римского рода. Образовывалась непрерывная связь между предками, богами (то есть легендарными предками), обществом и, в конце концов, государством, которое и формировалось как общее дело римлян и их родов.

При этом древние римляне узаконили памятникопад, сделав его обязательным по решению Сената в отдельных случаях. Memoria damnata, или «проклятие памяти», — это посмертное наказание, предписывающее уничтожить все изображения человека, запятнавшего себя преступлением и недостойным поведением. Вплоть до затирания надписей о нем и переплавки монет. Чаще всего, конечно, это касалось бывших императоров, полководцев и узурпаторов.

Иногда «проклятие памяти» принимало и жестокие формы. Например, император I века Домициан казнил юриста Гая Кассия Лонгина за то, что тот сохранил у себя дома изображение своего прадеда, проклятого за участие в заговоре против Гая Юлия Цезаря. В 96 году сам Домициан был убит заговорщиками, а Сенат применил к нему Memoria damnata.

Образ небесный и образ земной

Начиная с раннего Средневековья в Европе почти не ставили индивидуальных памятников конкретным людям. По крайней мере, в том контексте, в котором существуют современные монументы. Теоцентричная эпоха диктовала смыслы — индивидуальные черты человека не имели значения.

В начале V века галльский епископ Сульпиций Север и священник Павлин Ноланский, оба — будущие святые, в переписке обсуждали портрет Павлина, который Сульпиций очень хотел повесить у себя в кабинете. Павлин спрашивал друга, в каком именно образе он хочет его видеть — в грешном земном, со всеми изъянами, или в идеальном небесном, в котором Бог задумал всех людей, но который люди потеряли. Этим вопросом он описал одну из ключевых особенностей средневекового понимания личности. Человек грешен и оттого уродлив, странно было бы увековечивать это. Поэтому та европейская эпоха оставила нам в основном статуи святых (в их небесном образе) и обезличенные религиозные символы — часовни, кресты.

В период Высокого Средневековья встречаются исключения вроде Бамбергского всадника XIII века в Германии. Хотя и его нельзя с уверенностью отнести к индивидуальным памятникам — доподлинно неизвестно, кого именно изображает эта конная статуя, но все версии — от Иштвана I Святого до римского императора Константина I — говорят о том, что речь идет не просто о правителе, а о человеке, много сделавшем для христианской церкви. Возможно, о святом. То есть памятник посвящен скорее образу, чем личности.

Средневековье оставило нам статуи святых и обезличенные символы — часовни, кресты.

Также показательна история конной статуи императора Марка Аврелия в Риме. Считается, что ее создали в 176 году, но в Средневековье полагали, что скульптура изображает не язычника Марка Аврелия, а все того же главного христианизатора Рима Константина I. И почитали памятник именно как христианский. Другие античные конные статуи до наших времен не сохранились. Античным языческим красавцам и красавицам не было места в теоцентричной Европе.

Культ государства

Все меняется в XIV—XV веках с наступлением Ренессанса. Сначала эстетически, ведь возрождается античная скульптурная традиция. А с приходом Нового времени свое слово говорит и большая политика. С XVIII века индивидуальные скульптуры в Европе ставят повсеместно. Монархи Европы, вырвавшись из церковных оков и сосредоточив в своих руках абсолютную власть, немедленно принялись себя увековечивать.

Один из самых известных скульпторов той эпохи Жан-Батист Лемуан по заказу Людовика XV и его придворных изготовил множество статуй и бюстов — прижизненных. Одной из клиенток Лемуана в 1771 году стала супруга будущего короля Людовика XVI Мария-Антуанетта. Она тогда еще не была королевой и никаких особых общественных заслуг не имела, но без собственного бюста знатная дама выглядела несолидно.

Однако не только склонность к самолюбованию и богатство заставляли европейских аристократов заказывать себе прижизненные памятники. Раз государство — это сам король, как, например, заявлял о себе Людовик XIV, значит, и его изображение — это не просто изображение человека, а символ государства и политический вектор.

После Войны за независимость в США и Великой французской революции символическая роль памятника для европейской цивилизации меняется незначительно. Просто на смену фигуре монарха постепенно приходят другие персонажи, оставаясь символами текущего политического пути народа и государства.

«Статуя правителя или короля (в виде полководца или мудреца) — это промежуточный этап. Монарх — правитель и помазанник, у него есть связь и со страной, и с Богом. И вот теоцентризм в истории и политике переходит к группам людей — нациям. Французский Пантеон — это групповой мавзолей со множеством статуй. Наступает эпоха романтизма, на первый план выходит фигура героя», — конкретизирует Яковенко.

Тут и формируется современное понимание исторических личностей и их памятников. Государственные культы превращаются в культы государства. История — в способ воспитать правильного гражданина или подданного.

XIX век для Европы — это эпоха империй и зарождения национальных государств. И те и другие старались во что бы то ни стало объяснить подданным и гражданам, что их исторический путь является самым правильным, непрерывным и бесспорным. А чтобы население не забывало об этом, ему напомнят статуи королей, героев и первопроходцев.

Вырвавшись из церковных оков и сосредоточив в своих руках абсолютную власть, монархи Европы немедленно принялись себя увековечивать.

Войны памятников

Национальные государства, появившиеся в Европе после Первой мировой войны, отказывались от символов старой имперской власти. Чтобы обосновать новый исторический путь, им приходилось нырять все глубже в историю и извлекать оттуда свежих героев. Так появились памятники вождю племени даков Децебалу из I века над Дунаем в Румынии и князю Великой Моравии Святополку I из IX века в столице Словакии Братиславе (насколько даки могут считаться предками современных румын, а Святополк, который в Братиславе никогда не был, мог быть «королем древних словаков», как гласила уже снятая с его монумента табличка, — вопросы дискуссионные).

Примечательна история памятников Александру Македонскому и его отцу Филиппу в столице Македонии Скопье. Скульптуры установили в 2011 году, что очень разозлило Грецию, которая официально потребовала их убрать — ведь центр государства Филиппа и Александра располагался в Пелле, в Центральной Македонии, которая сейчас находится на территории Греции. И современная независимая Македония, населенная славянами, не имеет прямого отношения к Македонии древней. В 2018 году Македония согласилась не только переименоваться в Северную Македонию, но и пообещала убрать памятники античным царям.

Борьба монументов, как между государствами, так и внутри одной страны, — это симптом нашего времени. «Мы можем говорить об изменении визуальных ориентиров: в широком смысле эпоха модерна строилась на вере в Прогресс, поэтому памятник был якобы „разметкой“ на пути Истории (именно с большой буквы — как целенаправленный процесс, определяющий смысл человеческой жизни), — объясняет Оксана Довгополова, профессор Одесского национального университета, доктор философских наук, куратор проекта „Минуле / Майбутнє / Мистецтво“. — Памятник строится „навечно“, а его смысл не может меняться. Чем выше значимость события или личности, тем больше памятник, обязательно на высоком монументе и из „вечных“ материалов. Когда идея Прогресса окончательно поблекла после Второй мировой, возникло понимание, что трактовка одного и того же события может меняться — как может меняться язык, на котором мы о событии говорим».

Бюст австрийского императора Франца Иосифа I в венгерском Сегеде сближал Вену и Будапешт, напоминал венграм о генеральной политической линии и едином историческом пути: мы вместе, мы под властью Габсбургов, так было, так есть и так будет. Те же функции выполнял и памятник Николаю I в Киеве, поставленный его внуком Александром III и снесенный большевиками в 1920 году.

«Трактовка одного и того же события может меняться — как может меняться язык, на котором мы о событии говорим».

Но если раньше собственную версию исторического пути продвигали политические группы и государства, заменяя одних героев другими, то сегодня этот процесс стал внутренним, идущим снизу вверх: граждане сами ставят под сомнение пантеоны героев и спорят об их исторической роли. В условиях всеобщего доступа к информации, плюрализма мнений и развитой демократии камень и бронза памятников оказались менее хрупкими, чем их символическое значение. Единой трактовки исторических личностей и событий больше нет.

Что дальше?

«Герой — заложник своих функций. Парадоксально, но процесс героизации — это тоже форма дегуманизации. Человек подгоняется под некий шаблон, универсализируется. Героизированный образ в современную эпоху столкнулся с феноменом доступности информации. Происходит реверс дегуманизированного образа героя — демонизация. Образ рыцаря без страха и упрека замещает кровавый феодал», — рассуждает Яков Яковенко.

Сегодняшний памятникопад — следствие устаревания ценностей, представленных определенным набором героев. Так же падали каменные античные боги, когда стали неактуальными для средневекового общества. И если на олицетворяющий универсальные гуманистические ценности монумент Ричарда Киркланда — солдата-конфедерата, который на поле боя поил водой всех раненых, не разделяя на северян и южан, — пока никто не посягает, то вокруг символов попроще разворачивается борьба. Статуя генерала или вождя ввиду разности трактовок его роли скорее будет разделять общество, чем объединять. Именно поэтому символизм памятников сегодня усложняется.

«Появляются „человекоразмерные“ памятники, на которые не надо смотреть снизу вверх. В них важно не „сообщение“, а опыт, который человек получает от пребывания в „зоне действия“ мемориала. Среди примеров — Мемориал убитым евреям Европы в Берлине или памятник жертвам Холокоста в Будапеште (металлические копии обуви на набережной Дуная)», — отмечает Оксана Довгополова.

О том, что памятники и мемориалы становятся ближе к человеку и символически, и функционально, говорит и Яков Яковенко: «Даже в финале трилогии Кристофера Нолана о Бэтмене — вот уж кто абстрактный герой! — кроме монументального памятника мы видим табличку на особняке „Детский приют имени Томаса и Марты Уэйн“. Можно вспомнить эксперимент с мемориальным парком, посвященным погибшим солдатам Вермахта в Нордхорне».

С людьми, олицетворяющими недолговечные идеалы, конечно, сложнее, чем с безобидным Старым вязом из Бискарросса. И все же история французской коммуны показательна: человечество отступает от традиции заливать исторических персонажей и их идеи в бронзу.

«Памятникопад начался не сегодня и связан с радикальным переосмыслением основ существования общества, с перезаключением общественного договора. Чем больше напряжение в обществе, тем принципиальнее отношение к памятникам. Их и демонизируют, и видят в них гарантию своей идентичности. Как будто памятник — это такая специальная вышка, излучающая идеологию, — говорит Оксана Довгополова. — Но можно работать с перезагрузкой сообщения, вложенного в памятник, — добавляя какую-то информацию и визуальные ориентиры, перемещая в пространстве, изменяя посыл созданием парков прошлых эпох. Памятники важны — чтобы не потерять возможность видеть идолов прошлого».

Приходится признать, что в XXI веке традиционные памятники — слишком простые и однозначные символы, которые не находят отклика у человека, способного к самостоятельному анализу информации. Монументальная скульптура все еще актуальна, но уже не как средство утверждения единой интерпретации истории и увековечивания героев, а скорее как фиксация исторических моментов, которые побуждают к диалогу и обсуждению того, что мы считаем важным сейчас. Памятники нового типа уже не диктуют человеку, что думать, но задают вектор — о чем ему стоило бы задуматься.