Моя семейная рабыня

(Bird in Flight публикует перевод рассказа в сокращении, оригинал можно прочитать на сайте The Atlantic.)

Пластиковая урна с пеплом была не больше тостера и весила около полутора килограммов. Я положил ее в холщовую сумку с орнаментом и упаковал в свой чемодан перед трансатлантическим перелетом в Манилу в прошлом июле. Там я взял автомобиль, чтобы добраться в одну из многочисленных деревушек, затерянных в глубине страны. Приехав, я передал все, что осталось от женщины, которая провела 56 лет в моей семье в качестве рабыни.

Ее звали Эдосия Томас Пулидо. Мы называли ее Лола. Метр пятьдесят ростом, с кофейно-коричневой кожей и миндалевидными глазами, которые я помню и сейчас — мое первое воспоминание. Ей было 18 лет, когда мой дедушка подарил ее моей маме, а когда мы всей семьей переехали в США, то взяли ее с собой. Я не знаю ни одного более точного термина, способного описать ее стиль жизни, кроме как «рабыня». Она просыпалась до того, как все проснутся, и заканчивала работу после того, как улягутся. Она готовила трижды в день, убирала дом и присматривала за мной и моими четырьмя братьями и сестрами. Мои родители никогда не платили ей, зато постоянно ругали. Просто не счесть, сколько раз по пути в ванную я обнаруживал ее спящей в углу на куче белья — она сжимала в руках наполовину сложенную одежду.

Для наших американских соседей мы были классическими иммигрантами с плакатов. По крайней мере, они нам так говорили. У отца научная степень в юриспруденции, мама была на полпути к получению высшего образования в медицине, а я и мои братья с сестрами прекрасно учились и всегда говорили «пожалуйста» и «спасибо». О Лоле мы не говорили никогда.

В 1999 году от лейкемии умерла моя мать, и Лола переехала ко мне в маленький город к северу от Сиэтла. У меня была семья, карьера, дом в пригороде — воплощение американской мечты. А потом у меня появилась рабыня.

На багажном контроле в Маниле я открыл свой чемодан, чтобы убедиться, что пепел Лолы все еще на месте. Выйдя на воздух, я вдохнул знакомую густую смесь автомобильных выхлопов, океана, сладких фруктов и пота.

Утром следующего дня я нашел водителя, приветливого мужика средних лет, представившегося как Дудз. Я запрыгнул в его трейлер, и мы отправились в путь. Я и Дудз держали путь к месту, где брала начало история Лолы, — в провинцию Тарлас. К дому не вынимавшего сигары изо рта лейтенанта армии по имени Томас Асунсьон, моего деда. Судя по семейным рассказам, лейтенант Том был грозным и эксцентричным мужчиной, который имел много земли, но мало денег и который в каждом из своих домов содержал по любовнице. Его жена умерла при родах первого ребенка — моей матери.

На этих островах рабство имело долгую историю. До того как территорию захватили испанцы, одни островитяне делали рабами других островитян — обычно военнопленных, преступников или должников. Рабы были разных типов и умений: от воинов, которые имели шанс завоевать свободу своей доблестью и отвагой в бою, до домашней прислуги, которую продавали и покупали как скот. Рабам с высоким статусом разрешалось иметь рабов с низким статусом, а те, в свою очередь, могли иметь рабов с самым низким. Некоторые добровольно выбирали рабство для того, чтобы выжить. В обмен на труд им предоставляли кров, еду и защиту.

В начале XVI века нагрянули испанцы и поработили всех жителей островов, а позже привезли сюда рабов из Индии и Африки. В конечном итоге испанская корона начала поэтапное искоренение рабства у себя дома и в своих колониях, но некоторые части Филиппин были настолько обширны, что власти попросту не могли за всем уследить. Рабовладельческие традиции сохранялись в том или ином виде и после того, как в 1898 году островами завладели США. Сегодня даже у бедняков есть «катулонг» — прислуга, которая еще беднее.

У лейтенанта Тома было ни много ни мало три семьи «катулонгов», живших на его территории. Весной 1943-го, когда японцы оккупировали острова, он привез домой девочку из соседнего села. Лейтенант был человеком проницательным — он видел, что девушка была нищей, необразованной и, скорее всего, очень покладистой. Родители хотели выдать ее замуж за владельца свинофермы вдвое старше. Она была абсолютно несчастна, но особого выбора не имела. Предложение Тома оказалось достаточно простым: у нее будут еда и крыша над головой, если она согласится присматривать за его дочкой, которой недавно исполнилось двенадцать. Лола согласилась, не подозревая, что сделка будет на всю жизнь.

«Она — мой подарок тебе», — сказал Том моей матери. «Она мне не нужна», — ответила мама, зная, что выбора у нее нет.

Лейтенат Том улетел сражаться с японцами, оставив маму с Лолой в их старом доме. Лола кормила и одевала мою мать, ухаживала за ней. Когда они шли на рынок, Лола держала зонтик, чтобы защитить ее от палящего солнца. Ночью, когда все остальные обязанности — покормить собак, погладить белье, которое Лола руками стирала в реке недалеко от дома, — были выполнены, она сидела на краю маминой кровати и пела ей колыбельные.

Однажды во время войны лейтенант Том приехал домой и поймал мою мать на лжи — что-то там с парнем, с которым она не должна была общаться. Взбешенный Том приказал ей стать возле стола. Мама забилась в угол, прикрывшись Лолой, и дрожащим голосом сказала, что та примет наказание за нее. Лола умоляющее посмотрела на маму и, не произнеся ни звука, подошла к столу. Том снял ремень и десять раз ударил ее, отчеканивая с каждым ударом: «Ты. Не. Будешь. Мне. Врать. Ты. Не. Будешь. Мне. Врать».

Позже, вспоминая эту историю, мама восхищенно приговаривала: «Ты можешь себе представить? Как я до этого додумалась!» Когда я напомнил об этом Лоле, она попросила рассказать мамину версию. Внимательно выслушав, Лола посмотрела на меня глазами, полными грусти, и тихо сказала: «Да. Все так и было».

Семь лет спустя, в 1950 году, мама вышла замуж за моего папу, и они переехали в Манилу, взяв Лолу с собой. Лейтенант Том продолжительное время был одержим какими-то демонами, и в 1951-м он решил заставить их замолчать, приставив пистолет тридцать второго калибра к своему виску. Мама практически никогда не говорила об этом.

Мой брат Артур родился в 1951 году. Я был вторым, а вскоре появились на свет и остальные. Мои родители ожидали, что Лола будет предана нам так же, как когда-то моей матери. Пока она присматривала за нами, родители получили профессиональную квалификацию, примкнув к армии дипломированных безработных специалистов. А потом случился перелом — отцу предложили роль аналитика в министерстве иностранных дел. Зарплата была довольно скудной, но работа находилась в Америке — в месте, о котором они с мамой мечтали с самого детства.

Отцу было позволено перевезти с собой семью и одного человека для помощи по дому. Рассчитывая, что они оба будут работать, мои родители нуждались в Лоле, чтобы было кому присматривать за детьми и жилищем. Мама сообщила об этом Лоле, и та согласилась не сразу, чем вызвала мамин гнев. Годы спустя Лола говорила мне, что она очень испугалась. «Это было слишком далеко, — объясняла она. — Возможно, твои мама с папой никогда бы не отпустили меня домой».

В конце концов отец убедил Лолу, пообещав, что в Америке все будет совсем по-другому. Он говорил, что как только они с мамой встанут на ноги, то начнут платить Лоле пособие. Лола смогла бы высылать деньги своим родителям и остальным родственникам в деревне. Ее родители спали на грязном полу в жалкой лачуге. Лола смогла бы построить для них настоящий дом и навсегда изменить их жизнь.

Мы приземлились в Лос-Анджелесе 12 мая 1964 года вместе со всеми нашими пожитками, запакованными в большие картонные коробки. К тому времени Лола находилась рядом с мамой уже около 21 года. Во многих случаях она была мне большим родителем, чем мои мама и папа. Ее лицо было первым, что я видел, просыпаясь, и последним, когда засыпал. Я произнес «Уо-уа» гораздо раньше, чем впервые сказал «мама». А будучи ребенком, я отказывался засыпать до тех пор, пока Лола меня не обнимет.

Мне исполнилось 4, когда мы переехали в США, — я был слишком маленьким, чтобы понимать место Лолы в нашей семье. Но поскольку мы с моими братьями и сестрами росли на другом континенте, то смотрели на мир по-другому. Изменение места жительства вызвало изменение в сознании, которое мама с папой понять не могли. Или делали вид, что не могли.

Лола никогда не получала обещанное ей пособие. Она намекнула об этом несколько лет спустя после переезда. Ее мама подхватила дизентерию, и семья не могла себе позволить лечение. «Pwede ba?» — спросила Лола у моих родителей («Возможно ли это?»). «Как ты можешь такое спрашивать?! — ответил отец на тагальском. — Ты разве не видишь, как тяжело нам приходится? Постыдилась бы!»

Мои родители одолжили денег, чтобы переехать в Америку, а затем одолжили еще, чтобы остаться. Отца перевели из консульства в Лос-Анджелесе в консульство в Сиэтле. На то время его зарплата составляла $5 600 в год. Он устроился на вторую работу, чистильщиком трейлеров, и на третью, коллектором. Мама была техником в нескольких медицинских лабораториях. Мы едва видели родителей, а когда видели, то всегда уставшими и раздражительными.

Мама приходила домой и отчитывала Лолу за недостаточно выдраенный дом или за забытую на улице почту. «Разве я тебе не говорила, что хочу видеть письма на столе, когда прихожу домой?! — кричала она. — Это же не так сложно! Даже идиот смог бы запомнить!» Потом с работы возвращался отец и принимал эстафету. Когда он повышал голос, все в доме вжимались в стены. Иногда мать с отцом объединяли свои усилия и кричали до тех пор, пока Лола не начинала плакать, как будто это было их единственной целью.

Это сбивало меня с толку — родители всегда были добры к нам, и мы любили их. Но они могли быть ласковыми к нам и в тот же момент ужасными по отношению к Лоле. Когда мне стукнуло 11 или 12, я начал понимать положение Лолы в нашей семье. К тому времени Артур, будучи старше меня на 8 лет, закипал уже довольно давно. Именно он впервые познакомил меня со словом «раб», которым в моем понимании была Лола. До этого я думал, что она являлась просто бездольным членом нашей семьи. Я ненавидел родителей, когда они кричали на Лолу, но мне и в голову не могло прийти, насколько ужасной и аморальной была ситуация в целом.

«Знаешь ли ты кого-либо еще, к кому бы относились так, как к ней?» — спрашивал Артур. «Кто живет так же, как она? Ей не платят. Она пашет каждый день. Ей достается за то, что она слишком долго сидела, или за то, что она слишком рано заснула. Ей достается за пререкания. Она носит обноски. Ест объедки на кухне в одиночку. Практически не выходит из дома. У нее нет друзей. Нет увлечений. Нет своей комнаты. Нет даже постоянного места для сна».

Однажды, когда отец узнал, что моя сестра Лин, которой на тот момент было 9 лет, пропустила ужин, он накричал на Лолу за ее лень. «Но я пыталась накормить ее», — оправдывалась Лола. Ее робкая защита еще больше разозлила отца, и он ударил ее в плечо. Лола выбежала из комнаты, воя как раненый зверь. «Лин сказала, что она не голодна», — произнес я.

Родители резко повернулись и посмотрели на меня. Они выглядели испуганными. Я почувствовал предательское першение в горле, которое обычно предшествовало слезам, но в этот раз я не плакал. В маминых глазах промелькнуло что-то, чего я не видел ранее. Ревность?

«Ты защищаешь Лолу? — спросил отец. — Ты это делаешь?» «Лин сказала, что она не голодна», — почти прошептал я.

Мне было 13 лет. Это была моя первая попытка встать на защиту женщины, целыми днями присматривавшей за мной. Женщины, которая убаюкивала меня тагальскими мелодиями, а когда я стал постарше, она одевала и кормила меня, провожала до школы по утрам и забирала домой после уроков. Однажды, когда я слег из-за продолжительной болезни, она пережевывала пищу и клала маленькие кусочки мне в рот, чтобы я мог их проглотить. Она никогда не жаловалась и не теряла терпения. И теперь, слыша ее рыдания, я сходил с ума.

В стране, где мы жили раньше, мои родители не видели никакой необходимости скрывать их отношение к Лоле. В Америке же отношение к ней было еще хуже, но требовались немалые усилия, чтобы скрыть это. Когда приходили гости, родители или игнорировали Лолу, или, если им задавали вопрос, лгали и быстро меняли тему разговора. На протяжении пяти лет в Северном Сиэтле мы жили напротив семьи Мисслер, которая познакомила нас с такими простыми американскими вещами, как горчица, ловля лосося и стрижка газона. А еще — футбол по телеку. Когда мы смотрели матчи, Лола подносила нам напитки и еду. Родители улыбались и благодарили ее до того, как она быстро исчезала. «Кто эта маленькая леди на кухне?» — как-то спросил Большой Джим, глава семейства наших соседей. «Так, далекая родственница. Очень стеснительная», — ответил отец.

Билли Мисслер, мой лучший друг, на это не купился. Он проводил достаточно времени в нашем доме, иногда даже выходные напролет, чтобы начать замечать скелеты в шкафу нашей семьи. Однажды Билли услышал мамин крик, и когда он забежал на кухню, чтобы понять, что случилось, то обнаружил ее в ярости: мама надвигалась на сжавшуюся в углу Лолу. Я вбежал несколькими секундами позже. На лице Билли читались смущение и недоумение. Я махнул рукой, сказав ему не обращать внимания.

Мне кажется, Билли было жаль Лолу. Он всегда говорил комплименты по поводу ее стряпни и смешил до слез, когда оставался у нас на ночь. Она всегда готовила его любимое филиппинское блюдо — говядину тапа с рисом. Готовка была единственной отдушиной Лолы. По ее блюду я мог определить, это она нас просто кормит, потому что должна, или говорит, что любит нас.

Когда я однажды упомянул, что Лола — это моя дальняя тетка, Билли напомнил мне, что при знакомстве я представил ее как свою бабушку.
— Ну, она как бы и то и другое…
— Почему она постоянно работает?
— Просто она любит работать.
— Твои родители — почему они постоянно кричат на нее?
— Она просто не очень хорошо слышит.

Признаться означало бы подставить всех нас. Мы провели первые 10 лет в США, пытаясь вписаться в эту страну. А наличие рабыни в семье никак нас в нее не вписывало. Положение Лолы посеяло во мне сомнения по поводу того, какими людьми мы были и что это было за место, откуда мы приехали. Достойны ли мы вообще, чтобы нас тут приняли после всего этого? Мне было безумно стыдно за все, включая мое безмолвное соучастие. Разве я не ел пищу, которую готовила рабыня? Разве я не надевал вещи, которые она стирала и гладила? Но потерять ее для меня было невыносимо.

Была еще одна причина для скрытности — срок проездных документов Лолы истек еще в 1969 году, спустя пять лет после нашего переезда. Она прилетела по специальному паспорту, привязанному к отцовской работе. После нескольких конфликтов с начальством отец уволился из консульства, но смог получить вид на жительство. Это распространялось на всех членов семьи, но не работало для Лолы. Папа должен был отправить ее назад.

Мама Лолы, Фермина, умерла в 1973 году; ее отец, Хиларио, — в 1979-м. Оба раза она рвалась домой. И оба раза родители говорили: «Извини». Нет денег, нет времени. Дети нуждаются в ней. Как мама с папой потом признались, они также боялись за себя: если бы власти узнали о Лоле (а они бы узнали в любом случае, если бы она попыталась выехать из страны), у родителей тоже были бы проблемы. Возможно, их даже депортировали бы. Они не могли так рисковать. После папиного увольнения официальный статус Лолы стал TNT — «в бегах». В этом статусе она пребывала больше 20 лет.

После того как родители Лолы умерли, она замкнулась и не разговаривала ни с кем на протяжении нескольких месяцев. Она едва реагировала на родительские издевки. Но это совсем не означало, что издевки прекратились, — Лола лишь опускала голову ниже и продолжала делать свою работу.

С увольнением отца в жизни нашей семьи начался неспокойный период. Денег стало еще меньше, и родители ополчились друг на друга. Мы снова и снова переезжали с одного места на другое: из Сиэтла в Гонолулу, из Гонолулу в Южный Бронкс и, наконец, из Бронкса в маленький городишко с населением 750 человек на юге Орегона. Во время всех этих бесконечных переездов мама круглые сутки работала в госпиталях: сначала в качестве интерна, а потом — уже на постоянной основе. Папа в это время находил какие-то странные подработки, пропадал по несколько дней и, как мы потом узнали, изменял маме. Однажды он пришел домой и сказал, что проиграл наш новенький «универсал» в блек-джек. Единственным взрослым в доме все это время была Лола.

Когда мне исполнилось 15 лет, папа ушел навсегда. Я не хотел верить в то, что он бросил маму после 25 лет брака и нас. Мама не смогла получить лицензию терапевта в тот год, как планировала, а ее специальность на то время не была особо прибыльной. Отец не платил алименты, поэтому денег не хватало совсем.

Если днем мама хоть как-то держалась, то по ночам она была абсолютно безутешна, и ее единственной отдушиной стала Лола. И хотя мама срывалась на ней еще больше, чем раньше, Лола старалась угодить ей как никогда — она готовила маме ее любимые блюда и убирала ее спальню с особой тщательностью. Я нередко натыкался на них на кухне по ночам, сплетничающих и обсуждающих отца. Они даже не обращали на нас, детей, внимания.

Однажды ночью, услышав, как мама тихо всхлипывала, я забежал в гостиную и увидел ее рыдающей в объятьях Лолы. Она что-то ласково приговаривала маме таким же голосом, каким обычно разговаривала с нами, когда мы были маленькими.

Заснув, как мне показалось, на минутку, я проснулся от веселой мелодии, которую насвистывал Дудз. «Еще пару часов», — сказал он. Я проверил пластиковую коробку в моей сумке — все на месте — и поднял глаза на дорогу. Трасса Макартура. Я взглянул на часы: «Эй, ты сказал „пару часов“ пару часов назад!» Дудз лишь продолжал насвистывать свою песенку.

То, что Дудз ничего не подозревал о цели моего визита, было облегчением — мне с головой хватало внутренних терзаний. «Я ничуть не лучше своих родителей. Я мог бы сделать больше, чтобы освободить Лолу. Сделать ее жизнь лучше. Почему я ничего не предпринял?» Я мог бы заложить своих родителей властям. Это разрушило бы мою семью в мгновение. Но я предпочел оставить все как есть и наблюдать, как моя семья рушилась постепенно.

Я и Дудз ехали через всю страну. Горы располагались параллельно дороге с обеих сторон: Самбалес на западе и Сьерра-Мадре на востоке. От хребта до хребта, с запада на восток я мог видеть каждый оттенок зеленого вплоть до почти черного.

Дудз указал на участок в тени где-то вдалеке. Вулкан Пинатубо. Я приезжал к нему в 1991 году, чтобы задокументировать последствия извержения, второго по величине в ХХ веке. Вулканические селевые потоки (лахары) продолжали свое разрушительное движение на протяжении более 10 лет, пожирая целые села, заполняя собой реки и долины, уничтожая целые экосистемы. Лахары достигли самого низа провинции Тарлас, где родители Лолы провели всю жизнь и где Лола с мамой какое-то время жили вместе. Так много истории нашей семьи было утеряно из-за войн и наводнений. И вот теперь еще одна ее часть погребена под 7 метрами грязи.

Катаклизмы для этих мест — обычное дело. Смертельные ураганы налетают несколько раз в год. Нападения бандитов не прекращаются никогда. Спящие горы, которые однажды решили проснуться. Филиппины — это не Китай или Бразилия, огромное население которых способно поглотить любую катастрофу. Эта нация — как галька на пляже: когда налетает волна, целый участок уходит под воду на какое-то время. Потом камни всплывают, и жизнь продолжается. И тогда можно увидеть страну, по которой в то время ехали мы с Дудзом, — уже тот факт, что она продолжала существовать, делал ее прекрасной.

Пару лет спустя после того, как отец нас покинул, мама снова вышла замуж и стала требовать от Лолы верности ее новому избраннику — хорватскому эмигранту Ивану, с которым она познакомилась через своих друзей. У Ивана было неоконченное среднее образование, он был женат четыре раза, а также являлся закоренелым игроком, наслаждавшимся мамиными деньгами и Лолиной опекой.

Иван пробудил в Лоле черты характера, которых я никогда не видел до этого. Брак мамы с Иваном был нестабилен с самого начала. И деньги, особенно их использование, становились главной причиной ссор. Во время одной из них, когда по обыкновению мама рыдала, а Иван кричал на нее, Лола вошла в комнату и встала между ними. Она повернулась к Ивану и строго произнесла его имя. Иван посмотрел на нее, моргнул и медленно сел.

Мы с сестрой были поражены. Иван весил больше 150 килограммов и обладал басом, способным сотрясать стены. Лола поставила его на место одним словом. Впоследствии я наблюдал это еще несколько раз, но большую часть времени Лола обслуживала его беспрекословно, как мама того хотела. Мне было очень тяжело смотреть на то, как Лола прислуживала кому-то другому, особенно такому, как Иван. Впрочем, причина, повлекшая мой большой скандал с мамой, была куда более приземленной.

Мама всегда злилась, когда Лола заболевала. Она не хотела мириться с нарушением привычного распорядка и дополнительными тратами, поэтому всегда обвиняла Лолу в притворстве или в отсутствии банального умения позаботиться о себе. Мама выбрала тактику номер два в конце 1970-х, когда у Лолы начали выпадать зубы. На боль во рту она жаловалась месяцами. На это мама ей просто отвечала: «Видишь, вот что бывает, когда недостаточно тщательно чистишь зубы».

Я сказал, что Лоле нужен врач. На тот момент ей было 50 и она никогда в жизни не посещала стоматолога. Я учился в колледже в часе езды от места, где жила наша семья, и поднимал эту тему каждый раз, когда приезжал домой. Прошел год. Затем второй. Лола каждый день пила обезболивающие, а ее зубы выглядели, как полуразрушенный Стоунхендж. Однажды, когда я увидел ее жующей кусок хлеба на одну сторону, на которой чудом уцелело несколько более-менее здоровых зубов, у меня лопнуло терпение.

С мамой мы ругались всю ночь. Она рассказывала, как она устала пахать как вол, таща всех на своем горбу, как она устала от нас, постоянно принимающих сторону Лолы, и почему мы в принципе взяли эту долбаную Лолу, которую она не хотела брать с самого начала, и вообще, знала бы — не рожала бы такую неблагодарную, эгоистичную фальшивку, как я.

Я дал ей выговориться. А потом набросился снова, заявив, что она уж точно должна знать, каково это — быть фальшивкой, что вся ее жизнь — сплошной маскарад и что если бы она прекратила себя жалеть хоть на минуту, то увидела бы, что Лола едва может есть, потому что ее чертовы зубы прогнили насквозь, и не могла бы она хоть раз отнестись к Лоле как к человеку, а не как к рабу, единственное призвание которого — обслуживать ее.

«К рабу?! — вскрикнула мама. — К рабу?!»

Ночь закончилась на ее заявлении о том, что она никогда не поймет наши отношения с Лолой. Никогда. Ее тон был настолько едким и болезненным, что когда я вспоминаю об этом сейчас, через много лет, то до сих пор возникает ощущение, будто мне дали под дых. Это ужасно, когда ты ненавидишь собственную мать, но в ту ночь я чувствовал именно это. И в ее глазах я видел то же самое.

Наша ссора только укрепила мамины опасения насчет того, что Лола украла у нее детей. И она заставила Лолу заплатить за это. Она днями изводила ее, говоря: «Надеюсь, ты счастлива теперь, когда мои дети ненавидят меня». Когда мы помогали Лоле по дому, она едко комментировала: «Ты бы пошла отдохнула, Лола. Ты настолько сильно работала. Твои детки беспокоятся о тебе». Она уводила Лолу в комнату поговорить, и позже Лола выходила с опухшими глазами.

В конце концов Лола начала умолять нас о том, чтобы мы прекратили помогать ей. «Почему ты все это терпишь? Почему ты не уходишь?» — спрашивали мы ее. «Кто тогда будет готовить?» — отвечала она. Для меня это означало: «Кто будет делать все остальное? Кто позаботится о вас? О вашей маме?» В другой раз она отвечала: «И куда я пойду?» И этот ответ приблизил меня к истине. Сам переезд в Америку являлся безумной затеей, и к моменту, когда мы хоть как-то смогли перевести дух, прошло 10 лет. Волосы Лолы уже украсила седина. Она слышала, что ее родственники на Филиппинах, не получившие обещанной поддержки, интересовались, что с ней случилось. Ей было попросту стыдно возвращаться.

У нее не было никаких знакомых в Америке, как и возможности их завести. Телефоны сбивали ее с толку. Любая механическая вещь — банкоматы, домофоны, торговые автоматы, все, что имело клавиатуру, — вселяло в Лолу страх. Она боялась людей из-за своего плохого английского. Она не могла записаться на прием к врачу, купить билеты, заполнить форму, заказать еду без посторонней помощи.

Я привязал кредитку Лолы к своему счету и показал, как пользоваться. Она преуспела лишь однажды, а на второй раз запуталась и больше не пробовала никогда. Она хранила кредитку, но только потому, что считала ее моим подарком.

Я также пытался научить Лолу водить машину. Она сразу же отбросила эту идею, но я сумел вытащить ее из дома и усадить в водительское кресло. Я потратил 20 минут, показывая и рассказывая, что и как надо делать, чтобы двинуться с места. За это время веселье в ее глазах сменилось ужасом. Когда я наконец повернул ключ зажигания и появилась подсветка на приборной панели, Лола выскочила из машины и убежала в дом до того, как я успел произнести хоть слово. Впоследствии я безуспешно пытался еще несколько раз.

Мне казалось, что вождение сможет изменить ее жизнь. Она бы увидела другие места. И если жизнь с моей матерью стала бы совсем невыносимой, Лола смогла бы уехать от нее навсегда.

Четыре полосы движения сузились до двух, а асфальтированный тротуар сменился гравием. На дороге стали все чаще появляться мопеды с кузовами и буйволиные повозки, груженные бамбуком.

Я достал карту и посмотрел, как добраться до села Маянтос, точки нашего назначения. За окном крохотные фигурки людей, сгорбившись, трудились на рисовых полях. Мы приближались. Я постучал по коробке из дешевого пластика и еще раз пожалел, что не купил нормальную урну, из дерева или фарфора. Что подумают родственники Лолы? Хотя их осталось всего ничего — только ее 98-летняя сестра Грегория, которая, как мне сказали, страдала от склероза. Родственники говорили, что когда бы она ни услышала имя Лолы, всегда сразу начинала плакать, но затем быстро забывала, из-за чего.

Я списался с одной из племянниц Лолы. Она распланировала для нас весь день: по прибытии сначала небольшой мемориал, потом молитва и погребение урны на одном из участков маянтокского мемориального парка Вечного Блаженства. Прошло уже пять лет с тех пор, как Лола умерла, но я до сих пор не сказал последнее «прощай», и вот наконец скоро это должно было случиться. Весь день я испытывал сильную скорбь и сопротивлялся желанию выпустить ее, опасаясь разрыдаться перед Дудзом. Больше, чем стыд, который я испытывал за то, как моя семья относилась к Лоле, больше, чем тревогу, которую я испытывал из-за того, как ее родственники в Маянтоке отнесутся ко мне, я испытывал сильное чувство утраты, как будто Лола умерла только вчера.

Дудз вырулил на Ромуло-хайвей, затем резко ушел влево на Камилинг — город, где жили мама с лейтенантом Томом. Две полосы сузились до одной, а гравий сменился грязью. Дорога шла вдоль реки Камилинг с одной стороны и нескончаемого ряда бамбуковых домиков — с другой.

На маминых похоронах я произнес речь, и все, что я сказал, было чистой правдой. Что она была храброй и энергичной. Что ей досталась не самая легкая судьба, но она делала все, что было в ее силах. Что она вся светилась изнутри в моменты, когда она была счастлива. Что она обожала своих детей и делала для них все, чтобы они не чувствовали себя обделенными даже в самые безденежные моменты. Что я бы хотел сказать ей спасибо за все еще раз. Что мы все ее очень любили.

Не сказал я только о Лоле. Как будто я специально заблокировал все воспоминания о ней в моей голове, когда я был с мамой в ее последние годы. Это был единственный способ для нас быть матерью и сыном — чего я и хотел, особенно после того, как в 90-х ее здоровье стало резко ухудшаться. Диабет. Рак груди. Острая лейкемия, прогрессирующий рак крови и костного мозга. Из крепкой и здоровой мама превратилась в хрупкую, казалось, в одночасье.

После той большой ссоры я практически не появлялся дома и в 23 года переехал в Сиэтл. Когда я приехал домой, то увидел небольшие перемены. Мама оставалась мамой, но не настолько жестокой, как раньше. Она поставила Лоле отличные зубные протезы и позволила ей иметь собственную спальню. Она помогала, когда мы с братьями решили изменить Лолин TNT-статус. Рейгановский исторический закон об иммиграции 1986 года дал миллионам нелегалов право на амнистию. Это был долгий процесс, но в октябре 1998-го Лола стала гражданкой США — четыре месяца спустя после того, как у мамы диагностировали лейкемию. Мама прожила еще год.

В течение того года они с Иваном ездили в Линкольн на побережье и иногда брали Лолу с собой. Она обожала океан. На другой стороне океана находились острова, куда она мечтала вернуться. И не было человека счастливее, когда мама расслаблялась. Несколько часов на побережье — и Лола, казалось, забывала об издевательствах и мучениях всех этих лет.

Я же так быстро забыть не мог. Но я приходил, чтобы увидеть маму в другом свете. Перед смертью она отдала мне свои дневники — два забитых доверху ящика. Листая страницы с записями, пока мама спала в метре от меня, я открывал для себя стороны ее жизни, которые отказывался видеть годами. Она смогла поступить в медицинскую школу в то время, когда для женщин это было совсем непросто. Она переехала в Америку и боролась за уважение и как женщина, и как иммигрант. На протяжении двух десятилетий она работала в Учебном центре Фэрвью и в Сейлеме, в государственном учреждении для людей с ограниченными возможностями. Несмотря на то что карьера давалась маме с большим трудом, коллеги ее обожали. Женщины на работе стали близкими подругами. С ними она проводила много времени и делала все то, что обычно делают девчонки: они ходили на шопинг, устраивали костюмированные вечеринки друг у друга дома, обменивались дурацкими подарками, к примеру мылом в форме пениса или календарями с полуобнаженными мужчинами, — все, само собой, всегда сопровождалось смехом. Только смотря на их фотографии с вечеринок, я осознал, что у мамы была жизнь и помимо семьи. И, конечно же, Лолы.

Мама очень детально написала о каждом из своих детей и о том, как она относилась к нам в каждый из дней — с любовью ли, с гордостью или с обидой. Огромную часть воспоминаний она посвятила своим мужьям, стараясь описать их как сложных персонажей, повстречавшихся на ее жизненном пути. Роль Лолы в мемуарах была как бы случайной. Когда она в принципе упоминалась, то фигурировала как часть чьей-то истории. «Лола провела моего любимого Алекса в школу этим утром. Я надеюсь, он быстро заведет новых друзей и не будет грустить по поводу очередного переезда…» Далее следовали еще две страницы обо мне — и ни единого упоминания о Лоле.

За день до того, как мама умерла, в дом пришел священник, чтобы провести последние ритуалы. Лола сидела рядом с мамой, держа чашку с соломинкой, готовая подать ее маме. Лола стала очень внимательной и доброй к ней. Она могла бы воспользоваться маминым состоянием и отомстить за все, но сделала совсем другое.

Священник спросил у мамы, есть ли что-то, за что она хотела бы попросить прощения. Не произнеся ни слова, мама обвела комнату тяжелым взглядом и, не смотря на Лолу, положила руку на ее голову.

Лоле было 75 лет, когда я забрал ее жить к себе. К тому времени я уже обзавелся семьей. Мы с женой и двумя дочерьми жили в доме недалеко от города. Я выделил Лоле свою комнату, а также предоставил полную свободу действий — хочешь спи, хочешь смотри мыльные оперы дни напролет, хочешь вообще не делай ничего. Она могла расслабиться и быть свободной. Впервые в жизни. Я должен был догадаться, что это будет непросто.

Я позабыл о всех тех Лолиных мелочах, которые сводили меня с ума. К примеру, она всегда говорила мне надеть свитер, чтобы я не простудился (на то время мне было уже хорошо за 40). Или она постоянно ворчала по поводу отца и Ивана: один был лодырем, второй — приспособленцем. Но я научился осаждать ее. Гораздо сложнее было справляться с ее фанатичной бережливостью. Лола не выбрасывала просто ни-че-го. Более того, она перебирала мусор, чтобы убедиться, что никто из нас не выбросил ничего полезного. Она стирала и использовала хлопчатобумажные полотенца вновь и вновь до тех пор, пока они не распадались у нее в руках. Кухня постоянно была забита целлофановыми пакетами, бутылочками из-под йогурта, банками из-под солений — в какой-то момент часть нашей кухни превратилась в мусорник.

Лола постоянно готовила завтраки, невзирая на то, что никто из нас по утрам не ел ничего кроме банана или энергетического батончика. Она застилала наши кровати и стирала нашу одежду. Она убирала весь дом. Поначалу я мило пытался отговорить ее: «Лола, ты не обязана это делать», «Лола, девочки уберут за собой», «Лола, мы сами это сделаем». Та кивала головой, но продолжала убирать.

Меня дико раздражало, когда я на кухне натыкался на нее, жующую стоя в углу, или видел, как она бросает тряпку и делает вид, что просто смотрит в окно, когда я вхожу в комнату. Спустя несколько месяцев я не выдержал, взял ее за руку и усадил на стул. «Я не отец, а ты здесь не рабыня», — произнес я и принялся рассказывать, что тот образ жизни, который ее заставляли вести, никак по-другому и не назовешь. В середине моего монолога я увидел ее пораженное лицо, осекся, взял его в ладони и поцеловал в лоб. «Теперь это твой дом, родная, — сказал я. — Ты здесь не для того, чтобы нам прислуживать. Пожалуйста, расслабься». «Окей!» — ответила Лола. И вернулась к уборке.

Она не знала, как можно жить по-другому. И я понял, что мне самому стоит последовать своему же совету и расслабиться. Если она хочет приготовить ужин — позволь ей. Поблагодари и помой посуду. Мне приходилось постоянно себя одергивать: пусть делает что хочет.

Как-то ночью я вернулся домой и застал ее, собирающей пазлы с включенным телевизором. Она взглянула на меня, улыбнулась своими белоснежными протезами и вернулась к пазлам. «О, прогресс!» — подумал я.

Лола разбила небольшую клумбу на заднем дворе, посадила розы и тюльпаны и целыми днями ухаживала за ними. Когда ей было около 80 и артрит совсем разыгрался, она начала ходить с тростью. На кухне из кухарки, подающей в режиме 24/7, она превратилась в шеф-повара и творила, когда ее посещало вдохновение.

Проходя мимо комнаты Лолы, я часто слышал, как она слушала кассету с филиппинским фольклором. Одну и ту же кассету снова и снова. Я знал, что все свои карманные деньги (мы с женой выделяли ей $200 в неделю) она отправляла родственникам за океан. Однажды я обнаружил ее сидящей за столом и пристально смотрящей на фотографию родной деревни, которую ей прислали оттуда. «Лола, ты хочешь домой?» Она перевернула снимок, провела пальцем по подписи, затем перевернула назад и посмотрела еще раз. «Да».

Сразу после 83-летия Лолы я купил ей билет домой. Себе я купил билет на месяц позже — чтобы привезти ее назад в Америку, если она захочет. Лола никогда это не озвучивала, но все понимали, что цель ее поездки — понять, осталось ли место, в котором она когда-то провела много лет, ее домом. И она нашла ответ.

«Все не так, как было раньше», — сказала она мне во время нашей прогулки по Маянтоку. Старых ферм больше не было. Ее дома больше не было. Ее родителей и большинства братьев и сестер тоже больше не было. Есть еще какие-то друзья детства, но после стольких лет разлуки это скорее были незнакомые люди. Было приятно увидеть их, но все не так, как раньше. Лола сказала, что не прочь провести здесь последние годы жизни, но она еще не была готова. «Ну что? Вернешься к своему саду?» — «Да! Поехали домой».

Лола была так же предана моим дочкам, как когда-то мне, когда я был ребенком. Она встречала их после школы, слушала их истории и готовила им обед. И в отличие от нас с женой, Лола просто обожала всякие школьные концерты и мероприятия. Она всегда сидела в первом ряду и внимательно следила за происходящим на сцене.

Сделать Лолу счастливой было несложно. Мы всегда брали ее с собой на отдых, но она была в не меньшем восторге и от похода на фермерский рынок в паре километров от дома. «Посмотрите на эти цукини!» — вскрикивала она, смотря на нас широко открытыми глазами. Первое, что она делала по утрам, — это открывала все жалюзи в доме и подолгу смотрела в окно.

Она сама научилась читать. Ей всегда нравились головоломки, где нужно найти и обвести слова в беспорядочном наборе букв. Ее комната была просто забита книжицами с такими заданиями. Каждый день она смотрела новости и вслушивалась в знакомые слова. Потом она выискивала эти слова в головоломках, смотрела на написание и искала в газетах, чтобы понять смысл по контексту. Папа всегда говорил, что она деревенщина, но мне интересно, что было бы, если бы вместо того чтобы пахать на рисовых плантациях с 8 лет, она научилась читать и писать.

В течение тех 12 лет, которые она провела с нами, я часто спрашивал Лолу о ее жизни, пытаясь по крупицам собрать ее историю. На мои вопросы она часто сначала недоумевала, зачем я спрашиваю. Зачем я хочу знать о ее детстве. Или о том, как она впервые встретила лейтенанта Тома.

Я пытался привлечь Лин, мою сестру, к расспросам Лолы о ее личной жизни — думал, что Лоле было бы более комфортно говорить об этом с ней. В ответ на мою просьбу Лин лишь фыркнула, что в переводе с ее языка означало, что она не со мной. Как-то раз, когда мы с Лолой разбирали сумки после супермаркета, я просто выпалил: «Лола, у тебя когда-нибудь были романтические отношения?» Она улыбнулась и рассказала об одном случае. Ей было около 15, и на соседней ферме жил симпатичный парень по имени Педро. В течение нескольких месяцев они собирали рис бок о бок. Однажды она выронила свои грабли, он их быстро подобрал и подал Лоле.

— Мне он понравился.
Тишина.
— И-и-и?
— И потом он ушел.
— И?
— И это все.
— Лола, у тебя когда-нибудь был секс? — я не верил, что я это спросил.
— Нет.

Она не привыкла, чтобы ей задавали личные вопросы. «Katulong lang ako», — говорила она. «Я просто прислуга». Часто она отвечала односложно — «да/нет», — и иногда на то, чтобы выпытать у нее коротенькую историю, могли уйти недели.

Вот что мне удалось разузнать. Она была очень зла на маму все эти годы за ее жестокость, но, несмотря ни на что, скучала по ней. Иногда, когда она была моложе, она чувствовала себя настолько одинокой, что рыдала днями напролет. Я знал, что было время, когда она мечтала быть с мужчиной. Я понял это, когда увидел, как она оборачивает подушку вокруг себя, как будто обнимаясь с ней. Хотя когда Лола уже была в возрасте, то сказала мне: глядя на маминых мужей, она начала склоняться к мысли, что быть одной — не такая плохая идея. Вот по кому она точно не скучала, так это по этим двум. Быть может, ее жизнь сложилась бы лучше, если бы она осталась в Маянтоке, вышла замуж и создала семью, как ее друзья. А может быть, и хуже. Две ее младшие сестры, Франческа и Зеприана, заболели и умерли. Брат Клаудио был убит. «Какой смысл думать об этом сейчас?» — говорила она. «Bahala na» было ее девизом. «Будь что будет». И в ее случае это была другая семья. И в семье было восемь детей: мама, я с братьями и сестрами и теперь мои две дочки. И восьмеро нас, как она говорила, придали смысл ее жизни.

Никто из нас не был готов к ее внезапной смерти.

Сердечный приступ застал ее на кухне, когда она готовила для нас обед, а я в это время выбежал за чем-то. Когда я вернулся домой, приступ был в разгаре. Несколькими часами позже в больнице, до того как я хоть немного начал осознавать, что вообще произошло, ее не стало. В 10:56 вечера. Дети и внуки не знали, как к этому относиться, — она ушла 7 ноября, в тот же день, что и мама. Двенадцать лет спустя.

Лола дожила до 86 лет. Она до сих пор у меня перед глазами на носилках «скорой помощи». Я помню себя, смотрящего на медиков, которые суетятся возле желтокожей женщины размером с ребенка, и думающего о том, что они и понятия не имеют, какой была ее жизнь. Лола не имела амбиций, которые подталкивают двигаться вперед большинство из нас. Что у нее было — так это желание пожертвовать всем для окружающих ее людей со всей любовью и преданностью. В моей семье она стала святой.

Перекладывая коробки Лолы на чердаке, я нашел вырезки рецептов из журналов 1970-х, которые она откладывала до поры, когда научится читать. Альбомы с фотографиями матери. Наши школьные награды, которые мы с братьями и сестрами выбрасывали, а она сохраняла. А однажды я плакал как мальчишка, когда наткнулся на стопку пожелтевших газетных вырезок со статьями, которые написал сто лет назад и о которых совершенно забыл. Естественно, на тот момент Лола не могла их прочитать, но все равно сохранила.

Грузовик Дудза остановился возле небольшого дома посередине полосы точно таких же домов, в основном построенных из дерева и бамбука. Рисовые поля вокруг казались бесконечными. До того как я открыл дверь машины, люди начали выходить из жилищ.
Дудз с довольным видом откинул сиденье и приготовился поспать. Я перевесил сумку с заветным грузом через плечо, сделал глубокий вдох и открыл дверь.

«Сюда, пожалуйста», — услышал я мягкий голос, и меня провели по тротуару до двери дома. Далее я помню линию из 20 человек, как старых, так и молодых, но преимущественно старых. Когда мы наконец все зашли в дом, они расселись на стульях и лавках вдоль стен, оставив для меня место в центре комнаты. Я не решился сесть и ждал хозяйку дома. Комната была маленькой и темной. Все в комнате выжидающе смотрели на меня.

«Где Лола?» — раздался нежный голос из соседней комнаты. В следующее мгновение, улыбаясь, вошла женщина средних лет. Это была племянница Лолы, Эбия. Дом был тоже ее. Она обняла меня и снова спросила: «Так где Лола?»

Я снял сумку с плеча и протянул ей. Она, так же улыбаясь, посмотрела мне в глаза, взяла сумку и села с ней на деревянную лавку рядом. Она засунула руку внутрь, достала коробку и осмотрела ее со всех сторон. «Где Лола?» — все так же нежно спросила Эбия. Люди в этой части страны редко кремируют своих близких. Не думаю, что она знала, чего ожидать. Она положила коробку на колени и склонилась над ней, практически касаясь коленей лбом. Сначала я подумал, что она смеется, но через секунду ее плечи затряслись, и она издала протяжный жалобный вой.

Я мог бы привезти пепел Лолы и раньше, но я не был уверен, что тут остался еще кто-то, кому она была небезразлична. Честно говоря, я не ожидал такого. Эбия, практически незнакомый мне человек, просто вышла из кухни, крепко обняла меня и начала скорбеть. Следующее, что я помню, — старики, кто-то слепой, кто-то беззубый, все плакали без каких-либо стеснений. На протяжении минимум 10 минут. Я был настолько поражен тем, что люди помнят и искренне переживают, что не заметил, как у самого начали течь слезы.

В какой-то момент Эбия шмыгнула носом и сказала, что время ужинать. Народ с опухшими от слез, но просветлевшими глазами начал стекаться к кухне, попутно делясь какими-то историями. Я посмотрел на свою пустую холщовую сумку, лежащую на скамье, и поймал себя на мысли, что все-таки это была правильная идея — привезти Лолу туда, откуда она родом.

Перевод Тона Травкина.