Дима Гавриш: «Война отпускает тебя на собственных условиях»

Дима Гавриш называет себя деревом без корней: живёт на две страны, США и Украину, много путешествует, снимает для личных проектов, берётся за коммерческие заказы, в Киеве — занимается баром «Буду позже», будучи его совладельцем.

Карьеру документального фотографа Дима начал в 1998 году. В начале 2000-х перебрался в США, где сотрудничал с AP, Time, Bloomberg, ООН, организацией «Врачи без границ». В 2009 году по заданию AP вместе с американскими военными впервые отправился в Афганистан. После этой поездки, кардинально изменившей его взгляд на фотожурналистику, Дима решил изменить направление своего творчества и поступил в Род-Айлендскую школу дизайна, где получил степень магистра в области изобразительных искусств.

Второй раз Гавриш поехал в Афганистан в 2011 году. Результаты двух этих поездок стали основой проекта Inshallah, в котором он исследовал последствия советской и американской оккупации Афганистана. Проект был отмечен на Международном фотофестивале в Токио и на недавнем конкурсе Photo Annual Awards, организованном журналом PDN. Выставки Inshallah прошли в США, Канаде и Греции. В 2015 году издательство Kehrer Verlag выпустило одноимённую книгу, которая получила приз Die Schönsten Deutschen Bücher.

Мы встретились с Димой в «Буду позже». Небольшой бар в центре Киева, дизайн которого Дима спроектировал сам: необлицованный кирпич, стены выкрашены в белый. Дима говорит, что изначально хотел создать место, похожее на нью-йоркские бары, в которых привык проводить время. «Когда я приехал в Украину, заведения, в которых бармены понимали, что они делают, можно было пересчитать на пальцах одной руки. И ни в одном из мест мне не было комфортно», — вспоминает он. На вопрос о том, как идут дела у бара, Дима признаётся, что переоценил экономическую ситуацию в Украине, но несмотря на это бар приносит доход. На вопросы о фотографии отвечает более развёрнуто.

Расскажи для начала: как создавался проект Inshallah?

Проект начался как чисто документальная история и эволюционировал в мой персональный катарсис, для которого эта война стала просто фоном. Я узнал о себе вещи, о которых не подозревал, и получил ответы на вопросы, о которых не думал. После того как я пять лет проработал в Нью-Йорке для Time, Bloomberg, ООН, «Врачей без границ» и других, я понял, что сильно разочаровался в документалистике как таковой. Нью-Йорк оказался таким же, как Киев, с поправкой на масштаб. В обоих городах есть свои парады и вечеринки, а звёзды на красных дорожках отличаются лишь уровнем популярности. Когда я посмотрел на всё, что сделал за пять лет, то был очень разочарован, потому что мои фотографии не заставляли думать. Я крутился как белка в колесе, а сказать по факту мне было нечего. Я понял, что нужно полностью изменить режим работы и подход. Пришёл к Сантьяго Леону, фотодиректору AP, и сказал, что хочу в Афган.

Почему твой выбор пал на Афганистан?

Я смотрел новости оттуда и находил множество параллелей между тем, что я видел в американской прессе, и тем, что я помнил, когда был ещё ребёнком. При этом картинка в телевизоре — это одно, а рассказы самих ветеранов — это какая-то другая реальность. Я понял, что должен увидеть всё своими глазами. Когда я туда попал, то мне показалось, что я очутился в «Замке» Кафки. Kазалось, что я смогу получить ответы на интересующие меня вопросы, а получилось наоборот: я ещё больше запутался.

А какими были изначальные вопросы, что ты хотел понять?

Как вышло, что самая мощная армия в истории человечества не в состоянии победить кучку засранцев в шлёпанцах со старыми «калашами»? Ну как? Я не хотел в Ирак — это была не моя война. В Афганистане всё шло как по маслу, пока американцы воевали. Но потом они начали строить демократическое общество в стране, жители которой сейчас и 500 лет назад отличаются только наличием сотового телефона и автомата в руках. В остальном ничего не поменялось. Тут вдруг приезжают американцы в костюмах и начинают рассказывать про права человека. Увидев это всё, я был потрясён тем, что американцы ведут ту же самую войну, что и СССР. Получилось, что я родился и вырос в совке, потом переехал в Штаты, и обе эти империи вели бесконечную войну в Афганистане.

Это и стало катарсисом?

Нет. Когда я начал отправлять фотографии в AP, я пришёл в полный ужас от того, что они появлялись не только в Wall Street Journal, например, но и на джихадистских сайтах. Только тогда я осознал, насколько фотография зависит от контекста. Грубо говоря, моя работа использовалась против моих же убеждений. Второй аспект — это то, что от меня хотели экшена: взрывы, стрельба, вот это всё. Но когда я приехал, то понял, что весь «сок», требуемый редакторами, это процентов 15–20 от того, что происходит. Я хотел показать то, что видел и чувствовал, но оказалось, что это никому не нужно. Моей задачей было проиллюстрировать стереотипы о войне, которыми нас пичкают через красивые фильмы. И я понял, что не вижу смысла продолжать заниматься документалистикой, я не хочу транслировать чьё-то искажённое видение. Объективности не существует, и максимум, на который я могу надеяться, — это быть честным. Начиная с себя. Когда я начал задавать себе эти вопросы, я ушёл из фотожурналистики и поступил на программу MFA.

И как ты оказался в Афганистане во второй раз?

Я понял, что должен туда вернуться, чтобы всё же разобраться в себе до конца. Я остался в хороших отношениях с AP, и они написали мне рекомендательное письмо. Поехать туда в качестве фотографа не составляет большого труда: нужно просто доказать, что ты профессионал. Когда я начал снимать во второй раз, меня неприятно удивили собственные фотографии: красивые, резкие — они казались чужими. Я был как лошадь с шорами на глазах, которая приучена бежать прямо. Мне понадобились два болезненных года, чтобы снять их и задать вопросы: куда, как и зачем я бегу?

В какой-то момент я понял, что у меня накопилось достаточно материала: часть снята на мобильный, часть — на зеркалку. Когда я начал их просматривать, то прозрел: фотографии из телефона кардинально отличались. Тёплые, живые, нестандартные, нарушающие все правила репортажной съёмки, они были цитатами моиx личныx эмоций и переживаний, в отличие от рафинированных фото, сделанных на зеркалку. Так и родилась идея книги. Я решил забыть всё, что знал раньше о документальной фотографии, отказаться от принятых установок. Но этих фотографий было недостаточно, а поехать в Афганистан ещё раз у меня не было возможности. Такая патовая ситуация. Решение пришло внезапно: я разложил на полу своей студии снимки из первой поездки в 2009 году. Использовать их я не имел права, копирайт был у AP. На помощь опять пришёл смартфон: я выбрал интересующие меня фрагменты и репродуцировал их, тем самым вернув эти работы себе.

Были ли в Афганистане вещи, ситуации, которые запомнились тебе больше всего?

Одна из баз, на которой я находился, была в пяти километрах от высоты 3234, места, где сражалась 9-я ротa. Я решил туда попасть, отдать дань уважения моим сверстникам, которые там погибли. Благодаря американским военным я нашёл карты и материалы, в которых был задокументирован этот бой, и обратился за информацией в различные организации ветеранов за помощью в поиске чётких координат. Они облили меня говном и отказались говорить. В результате я объединил уже имеющиеся данные и нашёл место, где всё происходило. Добраться туда можно было только на вертолёте из-за скалистого ландшафта. Пошёл к капитану базы. Он отнёсся к моей истории с энтузиазмом, но не стал ничего обещать. Через пару недель влетает ко мне в палатку боец и говорит, что через полчаса у меня вертолёт. Это был самый запоминающийся полёт в моей жизни: нас сопровождали два «Апача». Aмериканцы по-другому не делают. Долетев туда, мы сделали около шести кругов на расстоянии нескольких метров от земли, так как сесть не было никакой возможности, и я сделал фотографии. Меня поразило такое отношение американцев к нашей истории — отличное от того, как повели себя советские ветераны.

Другая ситуация: приехали мы к Хаджи тор Гани, полевому командиру, который снабжает американцев гравием, в его огромный дом. Я смотрю — у него в руках старый, до блеска отполированный АК-74У. Попросил посмотреть и спрашиваю: «Откуда?» Он улыбнулся и сказал, что трофей. Получается, что сейчас мы с ним пьём чай и мило общаемся, а 25 лет назад он снял его с нашего десантника. Мне стало не по себе.

Мой тезис такой: есть какая-то универсальная правда. Кардинально неправильно, когда в исламском мире женщин запрягают в бурки и камнями забивают. Мне как-то стало интересно, что видят женщины в бурках, я купил в Афганистане одну, надел и ох…ел: 80 % аварий в Афганистане и Пакистане с участием женщин происходят потому, что они через бурку не видят, куда идут, а притормаживать ради женщины никто не будет. Нельзя резать головы: это не способ решения вопроса. Если ты не согласен с карикатурой на пророка, не стоит убивать. В журналистском кодексе, в общечеловеческом, главный принцип — «не навреди».

Как происходило твоё возвращение к нормальной жизни после поездки в Афганистан?

Я вернулся в Нью-Йорк и не мог найти контакт со своими друзьями: они говорили о какой-то своей фигне, я их просто не понимал. Их налоги шли на то, чтобы в другой стране убивали людей, а их это не заботило. В этом плане в Штатах философия, идентичная украинской: «Моя хата с краю». Просто представь, пока один галлон горючего доставят на базу в Афганистане, его цена возрастает почти до 480 долларов.

У меня было много вопросов. Почему война? Почему армия? В поисках ответов я пошёл к психологу. Тут же так: даже если ты не принимаешь непосредственного участия в войне, она всё равно тебя достаёт. Ты едешь в огромном броневике, заполненном солдатами, и в какой-то момент начинаешь узнавать их истории: вот, к примеру, парень из Вирджинии, женат, двое детей, хочет поступить и ради этого пошёл служить. На обратном пути его подрывают, и всё, что остаётся — это окровавленная винтовка. Война отпускает тебя на своих собственных условиях. Нельзя вернуться и сказать, что теперь всё будет как прежде. Вот почему ребята, которые воевали, очень редко находят себе место в жизни. Примерно так случилось с ребятами, которых я снимал в серии «Солдаты Зерока»: кто-то от передоза умер, кто-то покончил с собой, кто-то напал на свою жену и выбежал к полицейским с оружием, а те его пристрелили. Но люди, которые не были на войне, просто не понимают, о чём я говорю.

С психологом мы начали постепенно раскручивать эту тему и пришли к тому, что с помощью образа идеализированной армии, которая воплощала силу, порядок, все мужские качества, я заменил для себя фигуру отца. Формально она присутствовала, но де-факто её не было в моей жизни. Вот так, погрузившись в самые дебри моего личного подсознания, я смог найти ответы. В итоге книга стала для меня своеобразной терапией, катарсисом, благодаря которому я многое отпустил.

Разработка этого проекта и книги совпала с твоим обучением в магистратуре Род-Айлендской школы дизайна в области изобразительных искусств. Почему ты выбрал именно этот курс, а не документалистику?

Она позволяет задавать больше вопросов. Как бы печально это ни было, огромное количество журналистов, которых я знаю, зациклены на публикациях и наградах. Они не ставят себе целью рассказать историю, понять, как и почему что-то происходит. Когда я вернулся в 2014 году, на Майдане все фотографировали горящие шины, но никто не мог дать ответа на вопрос «Что происходит?». Поэтому я решил не ограничивать себя фотографией. Не медиум диктует идею, а идея — медиум. Если мне понадобится видео, я сниму видео. Если понадобится инсталляция, сделаю и её.

Каким образом проект превратился в книгу?

Я пришёл к своему преподавателю графического дизайна, чтобы просто показать фотографии, и он сказал: «Я хочу сделать с тобой книгу». Эта работа стала дипломным проектом, с которым я окончил школу. Потом я поехал на портфолио-ревью, где встретил редактора из Kehrer Verlag, и он мне сразу предложил опубликовать книгу. Могу сказать, что завести ребёнка было легче. Книга — это как оркестр, где каждый инструмент должен играть в унисон.

А вот формат проекта как книги — почему он для тебя так важен?

Книга — это не просто сосуд с идеей, это тактильный мост между мной и читателем, с её помощью можно заставить зрителя смотреть на проект так, как ты задумал. В отличие от выставки, когда зритель может бегать от одной фотографии к другой и пропускать их, в классической книге есть чёткое начало и чёткий конец.

Можно сказать, что этой книгой ты закрыл для себя тему войны?

Этой — да. Я никогда не думал, что война начнётся в Украине. Могу сказать, что начал работать над новым проектом. Объездил всю страну, кроме Луганска, когда всё начиналось. Везде я говорил с людьми, и это было безумно интересно. То, что я узнал, и то, что я увидел, кардинально отличалось от того, что нас окружает. Фактически в Украине нет журналистики: отсутствуют деловая этика и элементарная логика. Сплошной непрофессионализм, всё поделено на два сектора: первый — коммерческие проекты, и второй — медийные ветви политических сил. В Штатах же есть издания, где журналисты по полгода могут работать над одной историей, чтобы выдать качественный материал. Мы застряли меж двух огней: с одной стороны Россия на нас выливает кучу говна, а с другой — к нам приезжают западные профи, у которых, к сожалению, нет времени и возможностей полноценно рассказать историю. Своих же профессионалов у нас практически нет.

Чем ты занимался в промежутке между обучением и изданием книги?

Снимал на заказ. Деньги на публикацию книги было очень трудно найти, но в какой-то момент на одной из съёмок в Нью-Йорке я разговорился с одной состоятельной женщиной, и она, впечатлившись моей историей, дала мне 10 тысяч, которые я удвоил, вложив в фондовый рынок. Так я получил возможность сделать книгу, не идя на компромиссы.

Лично для тебя где эта грань между искусством, личным восприятием и объективной документалистикой?

Нет этой грани. В своё время Джон Шарковски сказал, что все фотографии делятся на два типа: это окна и зеркала. Окна позволяют увидеть диковинку. Зеркала заставляют тебя думать, переживать. Когда возникает диалог с работой, то она становится настоящим мерилом. Фотография сама по себе реальна, а всё, что на ней изображено, — нет. Всё зависит от контекста.

Сейчас важно не создание новых фотографий, а появление новых кураторов и способов обработки существующей информации. Мы пресытились изображениями. В конечном счёте, если тебе есть что сказать, ты найдёшь способ это сделать. С помощью скульптуры, фотографии, живописи, чего угодно. Главное — это идея.

Какими умениями должен обладать фотограф в современном мире, чтобы быть в авангарде? Например, есть мнение, что фотографы обязаны уметь снимать видео.

Я сейчас читаю Бунина и могу сказать, что за сто с лишним лет он не стал хуже. Как и вся мировая классика, вне зависимости от медиума. Я предпочитаю быть мастером в чём-то одном и не распыляться. Можно было бы сверстать самому книгу и самому мешать коктейли, но я считаю, что каждый должен заниматься своим делом. В противном случае найдётся тот, кто любит это дело больше, и он будет в нём лучше.

Фото: Александр Чекменев