Ноев ковчег: Как прошла ярмарка Paris Photo

— Ну сколько же удивительной красоты вокруг, — захотелось сказать мне, вставляя в промежутки между всеми словами что-то матерное от переизбытка чувств. Париж характерен именно этим — переизбытком чувств, который могут вызвать у неподготовленного зрителя все эти завитушки и подвывихи искусства.

Большой Дворец, в мурлыкающем французском варианте звучащий как «Гран-Пале», разместил у себя ежегодную выставку достижений мировой фотогалерейности. Как всегда, время это попадает на сезон мировых катастроф. В прошлом году весь Париж накрыло ужасом терроризма. В этом году весь мир накрыло шоком пострашнее. Все знают, о чем речь, тихонько намекают на это во время лекций, делают большие глаза и качают головами во время частных разговоров. Хотя на этот раз все обошлось без закрытия культурных заведений.

Гран-Пале похож на дирижабль — огромный воздушный корабль, прозрачный пузырь в форме креста с бледно-зелеными прожилками цвета, напоминающего отдаленно стены туалета родной коммуналки и вагонов РЖД, но гораздо более благородного оттенка. В дирижабль, как в Ноев ковчег, вместился весь цвет буржуазного процветающего фотоискусства.

— Боже, какой китч! — сказал я вслух, разглядывая в очередной раз портреты каких-то пестрых людей в пестрых костюмах на фоне пестрых тканей.
— Да-да, очень мило, — поддакнула мне упитанная бодрая американка, видимо, в силу национальных особенностей не до конца способная уловить моей мировой скорби при виде всего этого.

Удивительно, как при этом обилии цветастых картинок все присутствующие на контрасте одеты в черное. По крайней мере те, которые считают себя частью успешных торговых операций. Только одна бабушка на каталке превратила себя в объект искусства, нарядившись в золотисто-желтый костюм и нацепив на голову дорожный оранжевый конус. Она представляет собой концентрат фотографического недееспособного мира. И катит ее на каталке приличного вида тоже одетый в черное молодой человек.

Все, что мы видим здесь, — это не те изображения, которые призваны изменить мир, но те, которые созданы, чтобы быть пригвожденными у этих снобов над диванами.

— Какая же красота, — в сотый раз повторяю я. Мне вторит лазерное сияние в одном из лайт-боксов над профилем модели: «Способна ли эта красота уменьшить чувство страдания от уродства остального мира?»

Подумываю скептически покачать головой, но тут натыкаюсь на стенд с найденными китайскими любительскими архивами. Маленькая женщина, позирующая слишком далеко от камеры и слишком близко к гигантскому осьминогу, на несколько секунд полностью захватывает мое сознание. Пока она победила всех остальных — даже картины с вышивками и тесемками на лицах, порванные и склеенные отпечатки, гвозди, воткнутые в лица, и прочую изощренность современных авторских «очумелых ручек», призванных создавать уникальные объекты на продажу. Осьминог был, конечно, искусственным, а все изображения галереи — часть 500 тысяч негативов, найденных на пекинской свалке.

Огромное панно из фотографических коллажей, автопортретов, дохлых крыс и голых девиц подкрепляет мою идею о том, что искусство — суть новая религия для избранных, своего рода закрытый кружок. Рядом куратор коллекции центра Помпиду рассказывает, почему было важно приобрести в коллекцию автопортреты сумасшедшего, создаваемые в фотобудке после каждого сеанса психоанализа.

Без этих лекций, своего рода проповедей и толкований в мире прекрасного не выплыть на ровный берег. Галеристы работают, как заводные говорильные машинки, включающиеся, если кто-то стоит у картины достаточно долго и одет достаточно прилично. Ценники за винтажный отпечаток известного автора, равные средним ценам на недвижимость в центре любого известного города, лишь подстегивают интерес.

Улыбчивый немецкий художник, сидя на полу, долго рассказывает мне, как он несколько лет работал над химическим составом закрепления красок у струйного принтера, который тек, потому что автор вставлял фотобумагу обратной, невпитывающей стороной.

— Но где же наши? — риторически вздыхаю я. Или все-таки никаких наших и ваших нет — есть только единое поле культурного безумия и отчаянных попыток кому-то что-то впарить, таким образом поставив еще одно клеймо в вечности?

Мысль мою прерывает огромный мужик, нагнувшийся в профиль, так что сзади видно свисающие, словно зрелые груши, мужеские признаки — все на фото, естественно. Это пародия на прошлогоднего Бориса Михайлова. А вот и снова автопортреты того же Михайлова с той же самой прошлогодней клизмой. Ничего нет нового под луной.

Я увидел живого Мартина Парра. Кто-то бросился показывать ему свою жидкую фотокнижицу, долговязый Мартин неловко присел на ступеньку рядом с чужой баночкой кока-колы — и тут же набросились папарацци-шакалы. Позже я заметил того же Парра в очереди за восхитительными французскими булочками. Еще позже — на книжном фестивале в другом конце города. Еще позже — на раскачивающейся тесной книжной лодке. И каждый раз он беседует с очередным знакомым, умудряясь оставаться таким доброжелательным ко всем, кто не оставляет его в покое ни на минуту. Не иначе как у Парра по крайней мере десяток клонов, разосланных повсюду. И везде эта добрая и немного издевательская улыбка чистопородного англичанина.

А вот настоящий старичок Элиот Эрвитт подписывает свои книги — почти такой же забавный, как некоторые из его фотографий. На его фото собаки часто становятся похожими на своих хозяев (или наоборот). В результате фотограф тоже становится похожим на свои фото. Рядом припаркована пенсионная опорная тележка.

Снова сбежались фотографы, вот Сальгадо изящно щелкает вечной «лейкой». Нет, это не Сальгадо, а просто человек, похожий на него, с такой же ослепительной, словно нимб, лысиной. Рядом — испанский фотограф, тоскливо ждущий клиентов во время автограф-сессии, чудовищно копирует Стенли Грина с его пилоткой, брутальностью, бородкой и хрипотцой. А вот и сам Стенли в окружении свиты. Вот и Ольга Львовна (Свиблова) в своем мельтешащем и никого-не-видящем режиме, узнаваемая по ожерелью и оправе очков.

Весь фотомир пародирует и мимикрирует сам себя, отчаянно корчась в гримасе повторений, вежливых улыбок и разговоров с самим собой.

Где же можно забаррикадироваться от этой красоты? Мне захотелось просить защиты у местных сил. На лодке было гораздо спокойнее — там, под низким потолком собрались маленькие книгоиздатели, которых экономическая волна не донесла до снобского дирижабля. Лодку иногда раскачивало, или это был эффект морской болезни от перенасыщения изображениями.

В фотокнижном мире, однозначно, больше жизни, чем в ископаемой и стерильной галерейной настенности. В нем воздвигаются сложные повествования и нарративы, постмодернистские монологи, архивные изыскания, дигитальные трансформации и кустарные безделки. Хороших книг очень много, и их все хочется утащить к себе в норку, чтобы там долго и с удовольствием в одиночку разглядывать. Кажется, книги — это единственное, куда можно спрятаться, чтобы не разговаривать с этими людьми. Но удивительно: чтобы действительно что-то понять про хорошую современную книгу, нужно оросить продавца десятком вопросов, не освещенных в самой книге. Если при взгляде на книгу все понятно, значит, книга либо не удалась, либо несовременна.

Но книг слишком много, и какая из них действительно хорошая, разгадать сложно. В момент продумывая этой мысли я снова ощутил качание лодки и чудовищно и неосторожно забрызгал рвотой прилавок каких-то национальных рукодельных малотиражек.