Время супергероев: Жизнь и мода 20-х в книге Ольги Хорошиловой

Альбом «Молодые и красивые» — третья книга Ольги Хорошиловой, петербургского искусствоведа, историка костюма, коллекционера и лектора Русского музея и Музея Фаберже. В книге семь глав, и в каждой автор выразительно рассказывает о разных аспектах жизни сияющих 1920-х: законодательницы стиля, модельеры, флапперы; спорт, искусство, стили в костюме; двадцатые в Советской России.

Молодых эмансипированных женщин, которые олицетворяли поколение «ревущих двадцатых», называли флапперами. Девушка-флаппер коротко стригла волосы, курила, водила автомобиль, ярко красилась и слушала джаз. Флапперы презирали условности викторианского воспитания, общались с мужчинами на равных и представляли собой воплощенную свободу, но не на баррикадах, а в коктейль-барах и джазовых «дансингах».

Список богинь двадцатых годов открывает златокудрая Зельда Фицджеральд — американская писательница и светская львица, считавшая себя первым и единственным аутентичным флаппером Америки. Вся ее жизнь была ловко срежиссирована так, чтобы остаться в вечности, — и в режиссерском кресле была сама Зельда. Получив предложение о замужестве от Скотта Фицджеральда, Зельда поставила условие: он должен разбогатеть. Тот быстро сочинил роман «По ту сторону рая», одновременно починяя крыши автомобилей. Роман имел успех, Фицджеральд получил щедрый гонорар и Зельду, а вместе они получили алкоголизм и безумие, но сначала — яркую и короткую жизнь самых знаменитых тусовщиков Америки двадцатых.

Хорошилова рассказывает и про других икон: Клару Боу, «джоконду ар-деко» Нэнси Кунард, Луизу Брукс, Джозефин Бейкер — танцовщиц, певиц, актрис, которые, пробиваясь сквозь осуждение, придумывали себя на новый лад — и помогли сегодняшней культуре стать такой, какая она есть. Невольно задаешься вопросом: сложилась бы нынешняя мода на андрогинность без тех коротких стрижек? И какими были бы шоу современных поп-звезд без «Танца с бананами» Джозефин Бейкер?

«В 1926 году Бейкер подписала договор с Полем Дервалем из „Фоли Бержер“ и придумала новый скандальный номер — „Танец с бананами“. Собственно, было все то же — верчение вокруг оси, выпячивание обнаженной груди и ягодиц, дерганье ногами, шпагаты, элементы дикой пляски вуду и глаза, аккуратно собранные в кучку. Но вместо перьев, прикрывавших небольшие части тела, на талии повисла жирная связка эрегированных бананов, которая аппетитно тряслась во время танцев. Парижане, искушенные в любви и эротике, прекрасно поняли этот грубый намек и отвечали грохотом аплодисментов, щедрыми чаевыми».

Гендерная граница свободных двадцатых колебалась: девушки примеряли фраки, юноши — фижмы и напудренные парики, «garçons» походили на реальных мальчиков до степени смешения. «Дамы находили своеобразную прелесть в грубых френчах и шинелях, не могли расстаться с удобными бриджами-галифе и эффектными кожаными крагами… Обрюченные берлинские фрау, эмансипированные американские спортсменки, стамбульские таксистки, освобожденные Ататюрком, — все они родом из военной травестии».

Хорошилова описывает бесчисленное количество модных течений того времени. Если идеал предыдущего поколения был единственным и понятным — томная «девушка Гибсона», то в двадцатые позволяли себе: яркий макияж или полное его отсутствие; меха и вечерние платья в стиле «все лучшее сразу» или мужской костюм; стрижку короче, чем у мужчины, или длинные волосы, уложенные волной; быть музой или творцом; работать и быть финансово независимой или прожигать состояния многочисленных ухажеров. Свобода выбирать — главное достижение женщины двадцатых, вышедшей из Великой войны.

«В 1928 году гениальный Кокто, впорхнув в кафе и вкусно затянувшись сигареткой, на лету, на случайном листке набросал сценку. Условная линия горизонта, буграстый гриб, увенчанный нелепым эгретом, печально удаляется. Он делает прощальный длинный глаз скупой фигурке на первом плане — острые ключицы, уголки расставленных локтей, колечки бижу, дымок. Подпись: „Пуаре уходит, Шанель приходит“. Кокто, шутя, нарисовал смену эпох — модерн уступал место модернизму, … дамы-грибы — безгрудым неврастеничкам. Пуаре уходил, подбадриваемый Шанель: „Давай-давай“».

В каждом десятилетии есть свои визионеры от моды: они что-то ниспровергают, что-то создают, каждый раз одевая «новую женщину эпохи». Но модельеры двадцатых — Шанель, Ланвен и Вионне — сами были новыми женщинами эпохи. Они хотели веселиться, ездить на автомобилях, бегать по пляжу, танцевать допоздна; не носить каждый день три смены одежды, не тратить время и силы на пустяки.

После пяти бесконечных лет в окопах все словно старались жить «за себя и за того парня»: путешествовать, любить, наслаждаться прекрасным, проверять свое тело на прочность. «Путешественники двадцатых могли дать фору кабинетным ученым. Они знали, когда ждать муссонов в Индокитае, как звучат древние ледники Гриндельвальда, умели забраться в заснувший вулкан Аризоны и отлично выкупаться в тропическом водопаде… Двадцатые были веком не только сверхскоростей, но и сверхчеловеков. Спорт стал необходимостью. Тело опускали в сероводородные кадки и подставляли испепеляющему солнцу, трясли на электрических тренажерах и взбивали на боксерских рингах, растягивали в гимнастических залах, подбрасывали на батутах, скручивали, выгибали, мучили массажами. Супергерой Великой войны был одет в стальные латы. Супермен двадцатых имел стальную мускулатуру. И лучше держал удар».

Автомобили, самолеты, дирижабли, яхты; конный спорт, теннис, плавание, водные лыжи — все это так модно, что элементы специальных костюмов носят даже те, кто к спорту равнодушен, а авангард в искусстве и вовсе будто бы создан, чтобы быть отраженным в моде: ар-деко, прямые силуэты, острые фигуры. Художники с мировыми именами создают текстиль, который затем копирует, как сейчас бы сказали, масс-маркет. Первые звездные фотографы ловят эпоху своими камерами, редакторы модных журналов охотятся на лучших из них — именно в двадцатых индустрия глянца обретает свой влиятельный голос.

До 1917 года модного разрыва между Россией и Западом практически не существовало: выписывались парижские журналы, покупались туалеты, дамы были неотличимы от европеек ни манерами, ни костюмом. И если Европа в двадцатые оживала, неистово плясала и веселилась, то Россия лежала в руинах. Однако между Гражданской войной и сталинским террором у России были восемь лет НЭПа — двадцатые в сжатом виде. За это недолгое время относительной свободы и жуткой разрухи русский авангард сумел войти в историю современной культуры.

«Люди не мылись, потому что застыл водопровод и лопнули трубы. Техническую желтую жидкость нужно было носить ведрами, но сил не хватало. Нечистоты выливали из окон. Петербург погружался в темное средневековье, которого не знал генетически. Электричество пропало в 1918 году, а в следующем закончился керосин, желтым светом изредка всхлипывали по углам газовые фонари. Автомобили тоже исчезли — не было бензина… И в этом безвременье, на дне вонючей выгребной ямы Петрограда, находились такие, кто согревался мыслями о прекрасном, воплощая собой афоризм Уайльда: „Мы все погрязли в болоте, но некоторые из нас смотрят на звезды“. Поэты продолжали разговаривать с дистрофичными музами, писатели перебивались рассказами на злобу дня и упорно сочиняли в стол для вечности… И все пытались одеваться, пытались выглядеть по-светски. „Во мне, как в очень многих теперь, проснулась «гордость бедности» — правда, «позолоченной бедности». Ведь мы все еще прекрасно одеты и живем в больших барских квартирах“, — утешала себя Ирина Одоевцева.

Впрочем, „прекрасно одеты“ значило совсем не то, что в былые времена. Петроградские интеллектуалы и бонвиваны 1918—1920 годов придумали какой-то невообразимый сумасшедший гротескный костюм из всего, что еще оставалось в их шкафах и сундуках. Смело соединяли несоединимое, новое с заношенным до дыр, вечер с неглиже, зиму с летом, военное с гражданским. „Перелицованное ватное пальто, зеленая шапка «мономаховского» фасона, валенки, сшитые на заказ у вдовы какого-то бывшего министра, из куска бобрика (кажется, когда-то у кого-то лежавшего в будуаре), на медных пуговицах, споротых с чьего-то мундира“ — так одевалась зимой Нина Берберова. Ирина Одоевцева выходила на улицу в демисезонном пальто военных лет, в непременной шляпке — девичьей, соломенной, родом из Прекрасной эпохи — и белых бальных перчатках: „Их у меня было множество — целые коробки и мешки почти новых, длинных бальных перчаток моей матери, сохранявшихся годами аккуратно, «на всякий случай». И вот, действительно, дождавшихся «случая»“. Дамы донашивали то, в чем провожали на фронт Великой войны братьев и мужей. „А вдруг в Европе за это время юбки длинные или носят воланы? Мы ведь остановились в 1916 году — на моде 1916 года“, — спрашивала Ахматова у Чуковского, а тот лишь смущенно плечами пожимал. Некоторые вытаскивали из нафталина „хромые“ юбки Пуаре, а в юбках на „кринолинах“, популярных в 1915—1917 годах, и серых валенках отправлялись в театр. Проклиная бедность, шили нарядные платья из занавесок, а из драпировок — шубы, и не думали, что через несколько лет Соня Делоне и Эльза Скиапарелли сделают то же самое в авангардной и свободной Европе».

После Второй мировой войны мода зацикливается, и в последующие десятилетия мы наблюдаем несколько волн интереса к эстетике двадцатых — например, в 2013-м такую волну вызвала экранизация «Великого Гэтсби» Базом Лурманом.

Лавочку свободных нравов свернули к середине тридцатых, вспомнив о «Kinder, Küche, Kirche», а после войны модный курс повернулся в сторону ультраженственности. Впервые о «ревущих двадцатых» как следует вспомнили в шестидесятые, Сен-Лоран представил женский смокинг, а чуть позже — стиль сафари, переработанный популярный в двадцатые стиль «негро». Именно в шестидесятые был придуман искусствоведческий термин «ар-деко».

Книга Хорошиловой имеет пласты: в зависимости от того, что вы ищете, она покажет вам историю моды, или историю повседневности, или историю войны и мира. Главное — не питать иллюзий о том, что вы не имеете отношения к моде.