Жертвоприношение у грецкого ореха: земля друидов в фотопроекте Станиславы Новгородцевой

Шапсуги — один из 12 адыгских субэтносов, исторически населявших побережье Северного Кавказа. Древняя Шапсугия располагалась на обоих склонах Главного Кавказского хребта, на территории нынешних Туапсинского и Лазаревского районов Сочи. Сегодня в этих местах насчитывается 11 аулов компактного проживания шапсугов. Основное место в вероисповедании адыгов тысячелетиями занимали языческие обряды. Местами поклонения становились священные деревья, рощи, дольмены, камни, почитаемые захоронения. Христианство и позднее ислам были приняты шапсугами формально. Языческие обряды продолжали существовать, только роль старейшин в них заняли христианские и мусульманские священнослужители, а молитвы у священных деревьев предназначались не языческим богам, а Иисусу и Аллаху. Русско-кавказская война прервала естественный ход развития черкесского народа. Было истреблено и выселено более 90% коренного населения, утрачено подавляющее большинство традиций и обрядов. Вопреки последствиям нескольких войн, череде репрессий и навязчивой ассимиляции советского периода священные деревья продолжали выполнять важную религиозную и общественную роль. Древо жизни — один из древнейших космогонических образов, он выступает в мифологии адыгов мостиком между силами природы и человеком. В историческом контексте священные деревья являются для шапсугского народа местом пересечения нескольких религиозных парадигм и символом связи поколений.

Хасан Шалихович: «У нас в ауле несколько старинных дубов, в моем детстве под ними совершали языческие обряды и читали мусульманские молитвы. У нас особое отношение к деревьям. Садоводство — это в крови. Даже Мичурин отзывался о черкесских садах с восхищением. Мы, шапсуги, вроде не глупые, но порой посмотришь на нас, и непонятно, откуда такие люди берутся. Отзывчивые, наивные, открытые — до глупости. Мы не научились нормально торговать, торговаться, мудрить, хитрить. А еще мы с полной серьезностью и уважением относимся к любым религиям. Сейчас мы мусульмане. Честно говоря, назвать себя мусульманином я не имею права. У нас вино пьют и свинину едят».

Батмиз Мухдинович: «На моей памяти под этим дубом проводились языческие обряды, но уже без жертвоприношений. Сюда же приходили читать мусульманские молитвы. Хотя для мусульманина неважно, где молиться Господу. Молитва имеет значение, и когда я в машине еду. Мой прадед говорил: настанут времена, если адыг на своем языке не скажет ни слова, — не узнаешь, какой он национальности. К этому и пришли. Ни одежды, ни других отличий, да и язык уходит… Мы не голодные, в любую семью зайдите — стол накрыт, слава богу. И вы не встретите среди нашего народа нуждающихся, просящих подаяния. Если в аул беда пришла, кто-то заболел, работать не может, народ пищу будет приносить, чтоб человек не нуждался. А в городе, где миллион людей, если бабушка голодная сидит, никто и не знает об этом».

Касполет Рамазанович: «Я посадил этот тополь в 1985 году. Это потомок того самого, священного дерева, к которому еще мои старики ходили. Когда дерево стало погибать, я посадил на его месте черенок, выращенный из его же семечка. Шапсуги — превосходные садоводы. Раньше, уходя в поход, человек брал с собой черенки и прививал дикие деревья — так на многие километры вокруг поселений появились плодоносящие деревья. Я по мере сил продолжаю эту традицию. Мой перочинный ножик со мной с 50-х годов, им привиты тысячи деревьев в округе».

Мадин: «„Импортные“ религии, христианство и ислам, — это пепси-кола, то есть не наш народный напиток. Это навязывалось в интересах определенных групп, как правило, корыстных, чтоб превратить людей в стадо и управлять им. Наш пантеон богов привязан к этой экосистеме, и мой народ — ее часть. Численность народа определялась количеством пищевых ресурсов. Мы не кочевали, а возделывали землю вокруг себя. Моя религия — это мой дом, моя река, мой лес».

Мамед Мусович: «В 1991 году, после большого наводнения, было последнее на моей памяти жертвоприношение в нашем ауле. Раньше такие обряды проводили минимум дважды в год — во время посева и уборки урожая. Отдельные обряды существовали на случай засухи. Эти деревья — последние свидетели нашей истории, жаль, говорить не умеют. Давно нет в живых носителей нашей культуры, которые знали все обряды и традиции. После всего, что им пришлось пережить, они опасались делиться знаниями со следующими поколениями. У нас вот борются за сохранение исчезающих зверей, растений и червяков, а исчезновение человека со своим языком и культурой волнует куда меньше».

Мухдин Османович: «Это тюльпановое дерево всех пережило. Что помню — расскажу. Вот когда долго нет дождя, засуха — проводили обряд. Собирались у дерева, пели песни богу дождя, обливали водой всех встречных. Даже русские, зная, не обижались. Сейчас редко, но бывает, что старушки приходят к дереву, молитвы читают, пекут лепешки. А 21 мая, в День памяти жертв Кавказской войны, адыги собираются возле тюльпанового дерева, чтоб почтить память предков. К религии отношение у меня спокойное. Я атеист. Отец мой был верующим, окончил в Уфе медресе. Занимать должность священнослужителя ему не пришлось. В пиковое время, когда была борьба с религией, его судили».

Рамазан: «В 2006 году последний раз был обряд вызывания дождя в нашем ауле. Ханцегуаше — так назывался праздник. Собирались у этого дуба, делали жертвоприношение, раздавали всем в ауле мясо. Еще пекли ритуальные лепешки, поливали друг друга водой. Мы много веков были язычниками, но сейчас номинально мусульмане. Мы русеем. Лет 10 назад какой-то переломный момент был, когда кончились ритуалы. Вы к нам в следующий раз приедете — от нас еще меньше останется. Наши дети по-адыгейски понимают, но не говорят. Раньше мы выезжали раз в полгода из аула и жили в своей среде, а сейчас все ежедневно в город с детского сада ездят».

Замира: «В сезон к этому дубу приезжают туристы. Ему более 500 лет. Дерево находится на нашей частной территории, но мы не вправе кому-то запрещать приходить сюда. Это священное место. Люди приходят с надеждой. Единственная просьба от нас — не сорить и уважать это место. Ветки, упавшие со священного дерева, трогать нельзя. Они должны сами сгнить. Здесь другая обстановка, климат. Чувствуешь себя спокойно, расслабляешься. Сейчас обряды не проводят. Каждый под дубом свою молитву читает».

Маджид Шихамович: «Участвовать в съемках, посвященных языческим ритуалам, даже как артист, я не могу, я мусульманин. Обряды у нас в ауле давно не проводили. Язычество для меня в прошлом. А деревья — моя профессия. Я с 16 лет с лесом, институт окончил по специальности „инженер лесного хозяйства“. В каждом ауле свои отличительные черты. У нас разница с соседним Большим Кичмаем колоссальная. Вся Россия знает Большой Кичмай. У нас, слава богу, аул не популярный для туристов. У нас нет массовой торговли вином, сырами. У нас не проводят туристические вечеринки. У нас тут „Советский Союз“ и больше традиционного».

Муслимет Аюбовна: «Старого священного дерева, под которым мы собирались в детстве, в ауле уже нет. Оно раскололось от нескольких ударов молнии. Если молния попадала в дерево — оно становилось священным. Если от молнии погибал человек, то весь род человека становился почитаемым. Те, кто знал, как проводить языческие обряды, — на другом свете. Когда засухи, горести, проблемы, то приходили к этому дереву всем аулом. Потом все перестали — и я перестала к нему ходить. Я на своем языке читаю молитвы как могу. Нас специально не учили этому… У нас особые отношения с деревьями. Во время войны лес нас от голода спас: собирали каштан, фундук, кислицу, дикую грушу, грецкий орех».

Мурат Аисович: «Священные деревья — это со времен язычества, я не много застал обрядов. Помню, воду носили из озера Хуко, выливали ее в реку, а когда она достигала моря, начинался ливень. Это правда работало. Но я не поклоняюсь деревьям и язычником себя не считаю. Рос я в исламе. Впрочем, Коран я не читал, молитвам меня не учили и намаз я никогда не совершал. До ислама у шапсугов еще христианство долгое время было, бабушка рассказывала, что христиане в ауле свиней держали… Каштан — это уважаемое дерево. Из него одного десятки блюд готовят. Суп, подлива, лобио, мука из каштана, жареный-пареный, вареный. Раньше никому в голову не приходило срубить каштан. Но в 90-е его распродавали, как весь лес вокруг, полный беспредел был».

Аис Султанович: «Каштан этот еще во времена моего деда был стар и могуч, тогда вокруг был густой лес. Дед рассказывал, как охотился тут на кабанов. Сейчас нет той охоты. Сегодня вместо нее умышленное уничтожение природы. Хотя каштан на Кавказе рукотворный, он — важная часть нашей экосистемы. У нас традиционно, когда замуж выдавали, дарили корзину каштана, фундука или грецкого ореха в качестве приданого. Весной, уходя в лес, любой уважающий себя адыг брал черенки фруктовых деревьев, дичку колировал, и она вырастала в плодоносящее дерево. Знали: когда трудные времена настанут, кто-нибудь поест. Сейчас люди индивидуалисты, сажают только для себя… Язычество у нас не ушло. Мы до сих пор своим богам молимся, но в связи с коммунистическим строем многое уничтожено. У нас были бог солнца, бог ветра, бог дождя».