Ветераны Второй мировой войны в проекте Саши Маслова
В День Победы, отмечаемый в США и Европе 8 мая, фотограф Саша Маслов открыл на своём сайте проект «Ветераны», на съёмки которого у него ушло пять лет. Bird In Flight публикует 12 портретов и историй из этой серии.
В проекте «Ветераны» я анализирую и сравниваю жизни тех, кто выжил на войне. Я снимал и брал интервью у ветеранов в Австрии, Великобритании, Финляндии, Франции, Германии, Греции, Венгрии, Индии, Италии, Японии, Казахстане, Латвии, Польше, России, Словении, Украине, США и на Шри-Ланке. Так мне удалось составить мозаику портретов людей из разных уголков планеты, которые были вовлечены в одни и те же трагические события.
В портретах мне хотелось объединить документалистику с личным интересом. Первая съёмка была в Москве в 2011 году, а закончилось всё спустя четыре года в Будапеште и Нью-Дели. Иногда ветераны не хотели давать интервью. В Венгрии, например, один столетний ветеран отказался от съёмки дома, хотя именно в этом и заключается суть проекта. Некоторые рассказы я слушал с комом в горле. Почти каждая история заканчивалась тем, что война — самое ужасное событие в жизни человека.
Такие серии можно снимать, пока живы герои. У меня получилось сделать около 130 портретов, большая их часть попала на сайт, а в книге появятся где-то 50–60 снимков.
Герберт Киллиан (Вена, Австрия)
В начале 1945 года в Бельгии нас с однополчанами взяли в плен американские войска и переправили в лагерь для военнопленных во Францию. Мы жили зимой в палатках, без кроватей, без тёплых вещей, практически без еды. В один прекрасный день нам вдруг выдали солому, много пищи и плитку для готовки. Оказалось, что к нам должна была пожаловать комиссия, которая проверяла наши условия содержания. Как только комиссия уехала, всё это добро у нас забрали.
В лагере у меня был друг, и мы с ним замыслили побег. Сбежать было несложно — лагерь стоял посреди поля и практически не охранялся. Через три дня мы встретили фермера. Мы немного говорили по-английски и сказали ему, что мы американцы. Он не поверил и пошёл докладывать властям. Другие жители деревни схватили нас и передали французской полиции. И нас вернули в лагерь.
В марте стали набирать добровольцев на строительство трудового лагеря. Я согласился, потому что нас должны были повезти на восток, ближе к Германии. Нас там было трое друзей, один работал на кухне, и у нас было полно консервов. Мы зарывали их во дворе, готовя ещё один побег. Через три недели мы сбежали. Мы добрались до Вердена и там запрыгнули в поезд, идущий на восток. Въехав в Германию, мы сошли с поезда и за полтора месяца прошли до Австрии.
В мае 1947-го я вернулся доучиваться в школу. Поселился в квартире, окна которой выходили на бараки, где жили русские. Однажды, готовясь к занятиям, я услышал шум под окном — дрались австрийские и русские дети. Я вышел, врезал одному из них, и меня арестовали. Дали три года — максимальный срок за хулиганство — и этапировали в Магадан. Нас еле кормили, я не мог выполнять план и от этого получал ещё меньше пайка. Через какое-то время я высох до 36 килограммов.
Я сбежал из лагеря и девять дней скитался без еды, надеясь, что мне повезёт так же, как во Франции. Через девять дней я каким-то чудом добрался обратно до лагеря и упал без чувств. Это было очень сложный период в жизни, и я думал, что уже никогда оттуда не выберусь. Тем было удивительнее, что наконец меня освободили.
Я устроился работать при больнице. Через четыре с половиной года кто-то надоумил меня написать в австрийское посольство. Мне прислали паспорт, но я не имел права выезжать дальше чем за 20 километров от посёлка, где жил. Я писал письма в разные инстанции, и наконец в октябре 1953-го мне разрешили выезд. Я приехал в порт накануне окончания сезона навигации. На следующий день отходил последний корабль, на который я так и не смог попасть. Моё разрешение на выезд заканчивалось через несколько недель, и я пешком пошёл 13 километров до аэропорта, где узнал, что рейс будет через три недели. Тогда я подошёл к офицеру НКВД, показал ему свой паспорт и соврал, что я — австрийский журналист, который приехал на конференцию в Москву, но случайно оказался здесь. В паспорте не было штампа о въезде, однако он поверил мне и отправил меня самолётом на следующий же день.
Сложно было вновь вернуться в европейское общество. Я ушёл из дому в 15 и вернулся в 28. Кое-как я всё-таки окончил школу, но так и не смог социализироваться и устроился работать лесником.
В конце войны американцы показывали нам хронику из концентрационных лагерей. Мы были уверены, что это пропаганда, и смеялись над ней. Никто из нас не знал о преступлениях нацистов. Много лет спустя мы узнали, что это правда, но всё равно не могли в это поверить. Только вернувшись из России, я понял, что так всё и было.
{"img": "/wp-content/uploads/2015/05/maslov_03.jpg", "alt": "Veterans", "text": ""}
Джек Дж. Даймонд, 89 лет (Майами, Флорида)
Когда началась Вторая мировая война, я только окончил среднюю школу. На последнем году обучения мой дядя отправил меня в военную академию, и я записался в армию ещё до моего восемнадцатилетия. Я прошёл короткую подготовку в военной школе, затем мы сели на корабль и высадились во Франции. Первые наши боевые позиции мы заняли в Бельгии. Это было уже после Дня-Д (высадки союзников в Нормандии), поэтому во Франции оставалось не так много немцев — боевые действия переместились в Германию.
Арденнское наступление стало нашим первым боевым опытом, и после 19 дней боёв почти всё наше подразделение было разгромлено, а я попал в плен. Я еврей, поэтому так и сказал немцам: «Я еврей и американец, делайте со мной что хотите».
Это была одна из самых холодных европейских зим, и я успел обморозить ноги в галошах. Немцы узнали об этом и отвезли меня в госпиталь, но доктор ничем не мог мне помочь, так как у меня не было ботинок. Еды не хватало и для самих немцев, потому нам почти ничего не доставалось. Так обращались со всеми пленными, не только с евреями. Разделяли нас только по странам — отдельно канадцы, отдельно американцы.
Командование отправило ко мне домой телеграмму, что я пропал без вести в Германии. Только потом из другой телеграммы моя мать узнала, что я в плену. Позже нас переправили в лагерь в Восточной Германии, где я пробыл до мая 1945 года.
После прихода русских ощущения были такие, будто я попал из немецкой тюрьмы в первоклассный парижский отель, хотя с едой у русских было всё так же плохо. Какое-то время мы помогали русским, пока за нами не приехали наши на военных грузовиках и не увезли нас во Францию, откуда мы прямиком попали на курорт Майами-Бич в США.
По прибытию в США нас осмотрели доктора и никто из нас не мог похвастать хорошей формой. Я был в армии, пока мы не сбросили атомную бомбу на Хиросиму. Когда меня демобилизовали, я решил продолжить образование. Позже я получил диплом в университете Майами и планировал тут и оставаться.
У меня появился торговый киоск в клубе у пляжа, затем киоск в отеле, потом я занялся продажей алкоголя, работал на собачьих бегах. Затем я даже начал работать в сфере сёрфинга — у меня был прокат досок для сёрфинга и я давал метеосводки по телефону своим клиентам. У меня были лучшие прогнозы для сёрферов, без шуток!
Я много работаю с американской организацией бывших военнопленных. После ухода на пенсию в 62 года я стал волонтёром и помогал в госпитале Майами ветеранам получить компенсацию за плен и увечья в ходе войны. К 2014 году я наработал 24 000 часов и стал в госпитале волонтёром года.
{"img": "/wp-content/uploads/2015/05/maslov_06.jpg", "alt": "Veterans", "text": ""}
Хакушу Кикучи, 85 лет (Цукуба-Ши, Япония)
Я начал тренироваться в 1941 году в городе Касима. Мне было 12 лет, я был молод, и мне хотелось помочь стране. Я не боялся смерти. У каждого были промыты мозги — считалось благородством умереть за Японию, не испытывая страха. Когда мне исполнилось 14, я стал ребёнком-пилотом.
Американские самолёты бомбили наши города. Это было очень страшно. Однажды прилетела целая куча самолетов P-51. Их было так много, что я не видел неба.
Император Хирохито имел абсолютную власть над японцами. Когда я услышал, что война закончена, то не мог в это поверить. Я даже не думал, что такое может произойти, ведь нам всегда говорили, что мы победим. Мы верили, что император был богом. Когда император признался, что не был богом, мы потеряли нашу волю к победе. Мы были растеряны, и у нас больше не было сил бороться.
Американцы устроили на месте наших военных баз свои. Они ждали, что местные жители начнут что-то делать против них. Мне никогда не приходило в голову нападать на американцев — они не сильно влияли на нашу жизнь после войны. Мой отец немного знал английский и даже ходил с американцами на охоту. Он отзывался о них как об очень дружелюбных людях.
После войны мне исполнилось 18, и это было сложное время — чтобы стать сильнее, ты был вынужден выживать. Я попал под влияние не тех людей и стал якудзой. Позже я понял, что пошёл по неверному пути, и начал работать в правительстве. У меня много хобби, и каждую неделю я встречаюсь с молодыми людьми, чтобы выслушать их и дать совет.
{"img": "/wp-content/uploads/2015/05/maslov_07.jpg", "alt": "Veterans", "text": ""}
Алексей Георгиев (Москва, Россия)
Я вырос в Ленинградской области. Когда немцы напали, нас эвакуировали на восток. Мы жили очень бедно, нам едва хватало одежды, и мы были счастливы, если было что поесть. Но несмотря ни на что местные жители были добры к нам, и сейчас я думаю, что у меня было счастливое детство.
Потом мы снова переехали. В город Горький, ныне Нижний Новгород. Мама работала в госпитале. В 1944 году его решили сделать полевым, и мы снова должны были переезжать. Путешествие заняло целый месяц. Я видел разрушенные деревни и города, настоящий ужас. К моменту, когда мы добрались до Западной Украины, мне исполнилось 17. Я поехал на ближайшую станцию Коломыя и вступил в ряды Красной Армии. Мне дали оружие, и я стал солдатом. Мама не спорила со мной, она понимала, что я сам несу ответственность за свои решения.
Я начал службу в Западной Украине. Сначала мы не знали, кто наши враги. Многие украинцы не хотели, чтобы мы находились на их территории, и не признавали в нас освободителей. Я просто исполнял приказы. Я никогда не думал, что делаю что-то плохое, ни разу не выстрелил в человека передо мной, только если он находился далеко. Многих украинцев мы арестовывали и отправляли в Сибирь. Я никогда не чувствовал ненависти к украинцам или немцам.
Мы услышали о том, что Германия капитулирует, 8 мая 1945 года. Я даже не могу объяснить, как мы были рады, это была эйфория. Но это вовсе не означало, что войне конец. Вражда с украинскими партизанами продолжалась до 1950-х. И ещё продолжалась война с Японией, так что через месяц после победы над немцами я поехал во Владивосток воевать с японцами. Но пока мы туда добирались, война закончилась, и мы повернули обратно. Я думал, что там демобилизуюсь, но нет. Меня отправили работать охранником в трудовой лагерь на Камчатке.
Я вернулся домой в 1951 году. Моя мать не узнала меня, когда увидела. Ушёл мальчиком, вернулся мужчиной. У меня была долгая захватывающая жизнь, и я часто сижу в этой комнате, листаю фотоальбомы и с гордостью вспоминаю обо всём.
{"img": "/wp-content/uploads/2015/05/maslov_08.jpg", "alt": "Veterans", "text": ""}
Анна Потапова (Харьков, Украина)
Я была совсем маленькой, когда умерли мои родители. Я не ладила с женой брата, поэтому, когда война началась, я отправилась на фронт. Я сказала, что я медсестра, времени разбираться не было, поэтому меня взяли в поезд, который уехал в Восточную Украину. Мне было 15 лет, и я провела на фронте два года.
Я работала медиком, телефонным оператором и наводчиком в противовоздушной артиллерии. Благодаря таким вот девочкам как я мы сбили много самолётов. Там было около 90 девчонок, и когда кого-то убивали, другая должна была занять её место, чтобы не пропустить самолёт.
Мой командир всегда пытался отправить меня в убежище, когда были обстрелы. Но как я могла? Я была вместе со всеми в траншее. Пыталась помогать раненым.
Среди нас находились люди, которые распускали деморализующие слухи, что война уже проиграна. Я всегда сообщала о таких людях специальному человеку. У меня за это есть награда.
Один раз я попала под бомбёжку, и меня завалило обломками убежища. Когда я очнулась в госпитале, то просила у доктора дать мне пилюлю, от которой больше бы не проснулась. Но доктор был хороший, со смешной бородой, как у Мичурина, он сказал, что я красивая и молодая и ещё замуж выйду. И я поправилась.
После войны у меня было много ухажёров. Среди них был пилот, самый настойчивый. Однажды я скопила на пару новых туфель, но в магазине вдруг появился он и купил мне эти туфли. Но я не любила его! А он ходил за мной по пятам, мне говорили, что никто меня больше так не полюбит, и я сдалась и вышла за него замуж. По работе нам пришлось переехать на Сахалин, где мы пробыли шесть лет. Там было много снега, поначалу мы жили в подвале с солдатами, ели тушёнку. Потом я забеременела, и нам дали отдельную комнату. Спустя шесть лет, когда мужа демобилизовали, мы поехали в Украину. Тогда мы зажили нормальной жизнью: ходили на танцы, я играла в волейбол, у нас появилась своя квартира. Сейчас я ухаживаю за мужем, который почти недееспособен после двух инсультов. И иногда я думаю, что бы стало с моей жизнью, если бы я не вышла замуж за человека, которого никогда не любила.
{"img": "/wp-content/uploads/2015/05/maslov_09.jpg", "alt": "Veterans", "text": ""}
Мортон Розенберг, 98 лет (Саммит, Нью Джерси)
В 1941 году я поступил в докторантуру в Университет Висконсина. На следующий день после Пёрл-Харбора я оставил учёбу, поехал на военно-морскую базу Грейт Лейкс и поступил на службу, не дожидаясь призыва. Я считал, что мы подверглись подлой атаке и должны защищать свою страну.
Я был фармацевтом, и меня отправили в качестве инструктора в госпиталь Сан-Диего, а потом — в амфибийное соединение, где я поступил на службу на десантный корабль. Мы постоянно двигались на Запад — через Панамский канал вышли в Тихий океан и там 22 месяца участвовали в сражениях. Затем переместились в Пёрл-Харбор, где наш корабль был подготовлен к высадке десанта в Гуаме.
Всю черновую работу проделывали морпехи. Я чувствовал себя виноватым, когда мы достигали берега, бойцы высаживались и мы оставляли их там. Было ясно, что они несли на себе основной груз войны. Солдаты, которых мы подобрали после Гуама, были контужены, страдали от лихорадки денге. Они прошли через страшные испытания. Рассказывали о тактике японцев, которые на английском просили американского солдата сигарету и стреляли в него, пока он её доставал.
За всё время нашего пребывания в море у нас было мало контактов с противником. Однажды корабль, движущийся за нами, торпедировали. Мы услышали взрыв в темноте и получили приказ отступить и перейти в режим ожидания. В итоге мы отбуксировали судно на 15 000 миль и, в конечном счёте, оставили его в Пёрл-Харборе.
Наш корабль ни разу не подбивали, но однажды мы попали под обстрел и один снаряд угодил в место на палубе, где я стоял всего минуту назад! Мне очень повезло — я прошёл пять военных операций и был в опасности лишь единожды.
Война — самое ужасное, с чем кто-либо может столкнуться. Она искажает личности и выявляет худшее, что в нас есть.
{"img": "/wp-content/uploads/2015/05/maslov_10.jpg", "alt": "Veterans", "text": ""}
Рональд Х. Куадт (Флорида, США)
Я родился в Южном Амбое, штат Нью-Джерси. Когда мне было восемь лет, мой отец подарил мне малокалиберную винтовку. Так что четырнадцать лет спустя, когда я попал в армию, я метко стрелял. И, по правде говоря, я боялся, что меня зачислят в снайперы — не лучшая в мире работа.
Незадолго до операции в Нормандии мне дали гору патронов, чтобы я практиковался в прицельной стрельбе. Наверное, я не должен этого рассказывать, но я устроил себе небольшое развлечение в те дни. Я стрелял по этим больших канюкам, которые всегда летали вокруг. Ради забавы. И, как я уже сказал, я стал очень хорошим стрелком.
В день высадки десанта в Омахе, к счастью, мы не были в числе первых — пошли уже после полудня. В холодной воде было много трупов, которых ещё не подобрали. Когда мы добрались до пляжа, то заметили, что на крыше дома, в четверти мили от нас, за дымоходом прячется снайпер. Наш капитан подогнал танк, и я выстрелил — завалил снайпера, вместе с ним дымоход и всё остальное. Это был мой первый выстрел.
Во Франции в 1943 году мы по ночам переходили из города в город, расставляли в каждом орудия, прокладывали телефонный кабель. Однажды ночью мы его не проложили и вдруг услышали, что приближается танк. Мы не могли встать, потому что нас бы увидели, и выжидали. Когда танк подобрался к нашей третьей пушке, наш сержант поднялся и выстрелил в него из базуки. И тут появилась дюжина немцев. Когда взошло солнце, мы увидели ещё один танк. Начался бой, наши танки выстрелили друг в друга одновременно. Я пролетел около двадцати футов и остался цел, а стрелку оторвало руку. Мы побежали в укрытие, а там я обнаружил четыре или пять отрядов СС. Я взял их в плен, но, к счастью, не начал стрелять, потому что вскоре подъехал джип с немцами. Они бы убили меня, если бы я стрелял. Мне оставалось только сдаться.
Отряд SS посадил меня в танк поменьше и начал обстрел американской линии. Через некоторое время американцы были вне досягаемости. Отряду пришла в голову идея вытолкать меня вперёд. Так что я вёл немцев, но американские отряды не стреляли в меня. Потом меня отвели к их офицеру. Он говорил по-английски, учился в Калифорнии и в результате спас мне жизнь — остановил мальца, который хотел выстрелить мне в голову.
Он дал мне белое полотенце, чтобы я пошёл им размахивать. Американцы остановились. Когда немцы сдались, я снял свой мундир и сказал им сложить туда пистолеты. Я собрал тридцать штук и принёс своим офицерам. Перед тем, как взять пленных, мне выстрелили в пятку, и моя лодыжка стала огромной, так что мне пришлось провести несколько дней в госпитале после операции. Однажды к нам пришла группа King Sisters. Одна из них села на мою койку и начала петь. Это было очень мило.
{"img": "/wp-content/uploads/2015/05/maslov_11.jpg", "alt": "Veterans", "text": ""}
Сурьян Сингх, 95 лет (Нью Дели, Индия)
Когда мне исполнилось 15, семья решила, что мне пора работать на семейной ферме. Детскому веселью пришёл конец, и я наконец понял, насколько плохо дела. Британия контролировала Индию, и они практически грабили нашу землю. Многим людям приходилось заниматься сельским хозяйством, и добиться успеха стало очень сложно. Кроме того, по всей Индии было полно людей, которые очень мало ели, и моя семья это прочувствовала так же сильно. Наша маленькая ферма не давала достаточно пропитания.
Как я мог выжить, если буквально умирал от голода? К восемнадцатилетию я решил, что лучше всего пойти добровольцем в армию. Платили 15 рупий в месяц, это был жизненно важный доход для моей семьи. Вдобавок, я хотел помочь своей стране в этом ужасном конфликте.
Во время вербовки меня отправили в Мардес для базовой тренировки. Мы, индийцы, были низшим рангом во всех союзных войсках. Нашими командирами были британцы. Они даже не потрудились учить наш язык, мы должны были знать их.
Сначала нас дислоцировали в Бирме. Япония была опасным врагом. У нас были танки, пулемёты, даже боевые лошади. Мы все подготовились к худшему, но вскоре стало очевидно, что мы не были готовы к тактике японцев. Они атаковали нас с воздуха, стреляя и сбрасывая бомбы с самолётов. Наш полк провёл большую часть времени, прячась в горах и лесах от атак с воздуха.
Когда я вернулся в Индию, то столкнулся с теми же проблемами, что и в прошлом. У меня не было образования, я не мог получить приличную работу. Я вернулся на родительскую ферму и жил на пенсию от индийской армии.
{"img": "/wp-content/uploads/2015/05/maslov_12.jpg", "alt": "Veterans", "text": ""}
Сидней Джеймс Тейлор, 95 лет (Нортон Кейнс, Англия)
Впервые я услышал танки 10 июня 1940 года. Мы не смогли противостоять наступлению, поэтому очень скоро нас взяли в плен. Немцы сказали, что на этом война для нас заканчивается, посадили в грузовики и отправили в Нидерланды. Оттуда — в польский концлагерь Шталаг XXA, где мы провели 4 месяца, а потом в лагерь смерти в Быгдоще. Там мы ремонтировали дороги и работали в лесу. Летом 1943-го меня отправили работать на ферму в Малборке. Помню, однажды я пахал и забыл загнать трактор обратно в гараж. За это меня чуть не расстреляли.
На ферме я познакомился с военнопленным японцем. Однажды он получил письмо от родителей, в котором сообщалось, что его жена ушла к другому. Мой друг стал одержим идеей побега. Он мечтал о возвращении на родину к любимой. Я согласился бежать вместе с ним, и в один из дней мы попытались отбиться от группы рабочих, удрать и спрятаться, но немцы нашли нас и открыли по нам огонь. Я выжил. А японца застрелили. Теперь я понимаю, что решение бежать было глупым. Из 5 000 заключённых нашего лагеря только 29-ти людям удалось удрать. Но они были местными и имели связи. Мы же даже не представляли, где находимся.
Работа на ферме закончилась внезапно, когда немцы начали отступать и решили забрать нас с собой. Тогда мы не знали, что это США и Россия освободили Польшу, не понимали, что происходит и куда нас ведут. 12 000 военнопленных плелись по зимним лесам, проходя от 25 до 30 километров в день. Когда кто-нибудь из заключённых падал от усталости, мы поднимали его и несли на руках. Позже немцы начали стрелять в каждого обессилевшего. Когда через четыре месяца мы добрались до Дрездена, нас осталась ровно половина — 6 000 солдат. Сразу после того, как мы вошли в город, армия союзников начала бомбёжку. Немцы разбежались, бросив нас, а американцы начали отправлять нас по домам. Я хорошо помню, как постучал в двери своих родителей и услышал: «Кто там?».
{"img": "/wp-content/uploads/2015/05/maslov_13.jpg", "alt": "Veterans", "text": ""}
Микки Ганитч, 95 лет (Сан Леандро, Калифорния)
Меня призвали в военно-морской флот 21 января 1941 года. В учебном лагере в Сан-Диего спросили, чем бы я хотел заниматься. Я стал интендантом, который совершал рулевое управление кораблём и помогал ориентироваться. Меня отправили в Пёрл-Харбор на линкор «Пенсильвания» 15 августа 1941 года. Ещё я стал играть в корабельной футбольной команде. В декабре, когда мы стояли в сухом доке из-за механических проблем с пропеллером, началась японская атака. В тот день мы запланировали игру с линкором «Аризона». У нас была настоящая схватка за мяч, когда вдруг зазвонил телефон.
Моим боевым постом был наблюдательный пункт, около семидесяти футов над землёй. У меня не было времени переодеться. На мне была вся экипировка, кроме шлема и шиповок, и я залез наверх. Пока я взбирался, вокруг гудели самолеты, горели постройки, горели корабли, все стреляли во всех направлениях.
После окончания войны я был в Японии много раз. На войне они были врагами, теперь они наши хорошие друзья. Для меня это как футбольный матч, как спорт. На поле вы враги, но, может быть, после этого вы будете вместе ужинать. У меня нет никакой неприязни. Я езжу на японской машине. То, что сделано, вы не можете изменить. Вы смотрите в будущее.
{"img": "/wp-content/uploads/2015/05/maslov_14.jpg", "alt": "Veterans", "text": ""}
Альфонс Бинк (Регенсбург, Германия)
Я сказал священнику, что настроен скептически: «Теперь мы вторглись во Францию и всё идёт хорошо, но давайте подождём и посмотрим, чем всё закончится». Я был не в восторге от войны, потому что мы уже пережили Первую мировую. После семи лет учёбы в школе меня отправили в Нидерланды для военной подготовки. Мы шли по улицам и скандировали. Меня это смущало.
Включился в войну я в Монте-Кассино. Нас начали бомбить, но для сопротивления не было боеприпасов. Стало понятно, что мы не выиграем. Я помню, как ездил на велосипеде по Италии, перемещался из одного места в другое и думал, что американцы высадятся там, но они так и не высадились.
В конце войны я вернулся в Дрезден, и русские были уже там. Они никого не схватили, потому что были пьяны. Они праздновали. Я сбежал и был взят в плен американцами в Баварии, но они меня отпустили. Я один из первых вернулся домой. На мне была форма, но без единого жетона моего подразделения, потому что русские сняли их. Выглядел я невзрачно.
{"img": "/wp-content/uploads/2015/05/maslov_16.jpg", "alt": "Veterans", "text": ""}
Дмитро Верхоляк (Маркова, Ивано-Франковская область, Украина)
Я родился в Галичине. Когда началась первая волна советизации, брат сказал мне, что он лучше убежит на запад, но не будет служить русским. Я нашёл его только через полвека — в Австралии. Мою родню жестоко репрессировали в первую волну, а вторая практически полностью уничтожила наше семейство.
Во время немецкой оккупации я подался в Тернопольскую область и устроился работать на ферме. Когда я покидал отчий дом, мать сказала мне: что бы ни случилось, я не должен накладывать на себя руки, потому что это самый тяжкий грех. Я не раз вспоминал её завет, будучи в лагере.
Четыре года я проработал на ферме, и когда я вернулся домой, пришли так называемые «освободители» — русские. Они бросали людей в тюрьмы, отправляли работать в шахты на восток. Я видел, как они пытали и унижали украинцев. И попросился в Украинскую повстанческую армию. Пришёл к партизанам и сказал: «Я пойду с вами». Я был ещё ребёнком, и со мной не хотели связываться, сказали приходить лет через двадцать. Я ответил, что не отстану.
Через год меня первый раз ранили, всадили пять пуль в ногу. Нас было пятеро, все дети, мы жили в лесу. Нас накрыли бойцы НКВД. Когда меня ранило, я хотел подорвать себя гранатой, чтобы не сдаться живым, но поняв, что могу идти, бросил гранату куда-то в сторону, откуда стреляли, и побежал за остальными. Всего меня ранило трижды, пока я был с повстанцами. Но то первое ранение преследует меня всю жизнь. Медсестра сразу перевязала меня, а потом три или четыре недели до моей раны никому не было дела. Она так смердела, что никто не хотел сидеть со мной рядом.
Однажды меня оставили в лесу одного, потому что я не мог ходить, а сами отправились за едой в село. Меня нашёл старый партизан по имени Гонта. Он спросил меня, почему я один, и я рассказал ему всё, и про рану тоже. Он рассвирепел, приказал мне держаться, объяснил, что так быть не должно, пообещал позаботиться обо мне, сказал, что меня никогда больше не бросят, и ушёл.
Вечером за мной вернулись мои ребята и поклялись, что никогда меня больше не бросят. Утром к нам пришла медсестра. Когда она сняла повязку, то увидела, как рана кишмя кишит всякими жучками. Она приговаривала: «Ничего-ничего, если есть жучки, значит нет микробов». Я понятия не имел, где она этого набралась, но сейчас-то уже понимаю, что это она так говорила, чтобы меня успокоить. Она стала разрезать мне штанину ножницами, а я думал: это мои единственные штаны, как мне быть дальше? Медсестра ответила, что будешь жить — добудешь себе новые штаны, а мёртвым штаны не нужны.
Потом она переключилась на командира отряда, с которым пришла: «Как вы допустили такое?! Ваши солдаты что, даже перевязать раненого не способны?!». И командование решило, что медсёстры должны обучить солдат оказывать первую помощь. Я учился на своей ране.
Когда я немного натаскался и снова смог ходить, меня отправили в соседнее село, где нужно было ухаживать за раненым. Я учился делать уколы на подушках. После этого меня стали отправлять из станицы в станицу — как медбрата и как посыльного с донесениями.
Мы продолжали воевать даже после того, как война закончилась. Советские были как немцы, если не хуже. Они запугивали и подкупали людей, чтобы выйти на нас. Меня арестовали в 1952 году. Допрашивали, пытали, травили ядом. И на двадцать пять лет упекли в мордовские лагеря. Там быстро узнали, что я медбрат, и направили меня работать в лагерную больницу. Начальник лагеря был против, он кричал: «Да вы знаете, кто это? Он националист, бандеровец!», а медсестра ответила ему: «Мне плевать, кто он такой, но пока он может лечить людей, он будет работать здесь».
Двадцать пять лет меня «исправляли», но так и не исправили. В 1980 году я вернулся в Украину. Я не мог работать врачом, не мог выезжать из села, не мог выходить из дому после десяти. Такая была моя свобода.
Каким-то чудом мне удалось устроиться массажистом. Я проработал им десять лет, с 1981 по 1991 годы. Теперь я живу в Маркове. Мне здорово помогают соседи, у меня есть пенсия. Так я наконец в восемьдесят лет стал свободным человеком.
{"img": "/wp-content/uploads/2015/05/maslov_04.jpg", "alt": "Veterans", "text": ""}
Остальные портреты и рассказы ветеранов — на сайте проекта.
Новое и лучшее
