Стэнли Грин: «Мне вообще нравится жизнь, это крутой опыт. Все должны попробовать»

В среде фотожурналистов Стэнли Грина знали все. Обладатель 5 наград World Press Photo, один из основателей фотоагентства NOOR, автор «Черного паспорта» — одного из сильнейших примеров авторского повествования о войне — был очевидцем падения Берлинской стены и расстрела Белого дома, освещал военные конфликты по всему миру, в том числе Чеченскую войну, конфликты в Грузии, Ираке, Сомали и Ливане.

Стэнли Грин родился в Нью-Йорке. Мать была актрисой, отец — театральным режиссером и актером. В 11 лет родители подарили Стэнли его первый фотоаппарат. В 22 года, будучи членом «Черных пантер», по рекомендации Юджина Смита он поступил в Школу визуальных искусств в Нью-Йорке. В начале карьеры Грин документировал жизнь местных рок-групп. В 1986 году переехал в Париж, где начал сотрудничество с глянцевыми журналами. Работа фэшн-фотографа навевала скуку, от которой Грин, по собственным воспоминаниям, спасался с помощью проституток и героина.

Путь в фотожурналистике для Стэнли Грина начался с падения Берлинской стены. Его снимок девушки, перебирающейся через стену в балетной пачке с бутылкой шампанского, стал символическим.

«Мы познакомились со Стэнли в жюри SlovakPressPhoto. Меня поразило, как быстро он разбирал конкурсные работы, сразу находил стоящие, — вспоминает украинский фотограф Александр Чекменев. — После презентации своей серии про Донбасс, которую я устроил в рамках фестиваля, Стэнли подошел ко мне и обнял. Это было больше чем похвала».

«Впервые я встретил Стэнли в 2011 году на мастер-классе NOOR-Nikon, — рассказывает фотограф Артур Бондарь. — У Стэнли была очень мощная харизма. Он был удивительным симбиозом шоумена и фотографа. Он рассказал нам историю, которая навсегда изменила мое отношение не только к фотографии, но и к миру. Однажды Стэнли пришел в студию к Юджину Смиту со своей новенькой камерой в еще пахнувшем кожей чехле. Юджин Смит взял у него эту камеру, снял чехол и выкинул его в корзину для мусора. После чего достал огромный гвоздь и заколотил камерой этот гвоздь в свой деревянный стол. Потом протянул фотоаппарат ошарашенному Стэнли со словами: „Запомни, камера — лишь инструмент“».

Этим летом Школа Bird in Flight планировала воркшоп Стэнли Грина в Киеве, а в прошлом году редактор Ольга Осипова встретилась и побеседовала с Грином на фотофестивале в Перпиньяне. Интервью проиллюстрировано фотографиями из его последнего проекта «Путинская Россия — Мрак России», документирующего жизнь россиян в «империи» своего президента — от Курска до Сахалина.

«Прежде, чем мы начнем разговор, ты должна посмотреть это видео», — говорит мне Стэнли и протягивает наушники. Мы сидим на втором этаже Дворца конгрессов в Перпиньяне. Во время ежегодного фестиваля фотожурналистики здесь размещаются десятки стендов самых известных фотоагентств мира. Ко многим выстраиваются очереди из молодых фотографов, желающих показать свои работы маститым коллегам. Вокруг суета. Стэнли — традиционно в круглых темных очках и бандане — невозмутим. На экране его телефона под тревожную музыку мелькают снимки: протесты, войны, кровь, скальпы, беспорядки, рыдающие дети, кричащие женщины, стреляющие мужчины.

— Это хардкор. Цель нашего агентства [NOOR] — видеть и показывать правду, пусть это даже та правда, что скрыта в темноте. Мы стараемся вернуть наше агентство к такому образу мысли, конечно, брыкаясь и крича на своем пути. Мы расслабились, и я с помощью этого видео ищу способ встряхнуть своих коллег.

— Вы хотите, чтобы фотографы стали жестче?

— Да! Потому что это нужно для создания таких историй. Я не считаю, что все должны снимать подобное, но должен быть кто-то, кто поедет и снимет этот ужас.

— Думаете, что фотография может что-то глобально изменить? У вас есть такие примеры?

— Если уже замечаешь что-то болезненное, используй свою камеру как скальпель. Если ты не пробуешь, то никогда не узнаешь. Но я знаю.

— Как думаете, среди ваших фотографий есть такая, которая что-то изменила?

— Я не уверен, что какие-то мои снимки могут изменить многое. Мои фотографии из Чечни позволяют людям увидеть эту страну с человеческим лицом — не только терроризм, джихад и все такое. Они дают понять, почему люди там так раздражены. Мне показалось, что это важно. Чтобы фотографии могли что-то изменить, важно показывать публике, говорить о них, делиться ими.

— Вы ведь работали в Чечне с Анной Политковской?

— Да, мы были друзьями.

— Вы думаете, мы можем как-то защитить журналистов от насилия?

— Нет. Раньше еще были какие-то неписаные правила. В «Неприкасаемых» был такой эпизод, где журналиста хотят убить, а большой босс говорит: «Вы что, сумасшедшие? Нельзя убивать журналистов».

— Вчера была презентация книги о «Черных пантерах», и я подумала, что мы многое знаем о вас как о фотожурналисте, но совсем мало — о том, чем вы жили до этого, о времени, когда вы состояли в «Черных пантерах».

— Я был увлечен политикой. Мой отец состоял в компартии, даже был в черных списках во время охоты на ведьм. Он верил в семью, верил в человека. Не был религиозен. Я находился в такой политической среде все время, состоял в разных политических организациях. У меня даже была собственная, антивоенная, называлась «Мир умам» (Peace for Minds). Я все время занимался чем-то подобным, поэтому стать «пантерой» для меня было естественно. Это было очень интересно. Потом, когда я уже был в Ипсиланти, в Мичигане, меня снова вовлекли в «Пантеры», но уже для взрослых. Так что я был среди них дважды: юным и зрелым.

Но проблема «Пантер» в том, что они дезориентировались в какой-то момент, сбились с курса. В организацию внедрились провокаторы и настроили ее членов друг против друга, это вызывало серьезные конфликты внутри. Джорджа Джексона застрелили охранники в тюрьме Сан-Квентин после неудачной попытки побега в 1971 году. А один из моих менторов вообще умер во время банковского ограбления.

— Сталкиваясь с несправедливостью, что вы чувствуете? Что должны бороться?

— Честно говоря, кто-то должен быть плохим парнем, но никто не хочет. Когда американцы были в Ираке, в некоторых городах им следовало просто сравнять все с землей. Начали взрываться смертники, и американская армия оказалась по уши в дерьме. Но если бы наши военные были жестче, противоборствующие местные силы объединились бы для борьбы с ними, и это спасло бы тех невинных, которые оказались между молотом и наковальней. Американская армия прибегла к полумерам, а нужно было дожать. Когда ты хочешь быть защитником мира, нужно быть готовым к тем серьезным шагам, которые с этим связаны.

Я наблюдал ситуации, когда невинных людей — детей, инвалидов, женщин — использовали в качестве арсенала то военные, то повстанцы. Убийства журналистов, работников негосударственных организаций остаются безнаказанными. Это неправильно. Мы дошли до того, что обсуждаем такого демагога, как Трамп, в качестве кандидатуры на президентский пост. Даже тот факт, что у нас идет эта дискуссия, сам по себе невероятен. Я до сих пор не понял, как так получилось. Этот человек не может быть президентом, он демагог, он расист, и меня от него тошнит.

— Вы как-то сказали, что в детстве видели мир в черно-белом цвете. Почему?

— Я имел в виду Вторую мировую, я видел ее в черно-белом цвете, на фотографиях. Я всегда думал, что фашисты должны быть черно-белыми. А Вьетнамскую войну видел в цвете.

— Вы наблюдали за тем, как распадался Советский Союз. Мне известно, как реагировали советские люди. Какой была ваша реакция как американца?

— Я считаю, проблема в том, что мы не были к этому готовы. Мы не догадывались, сколько враждебности скрыто под поверхностью. Когда стена пала, эта враждебность вырвалась наружу, и мы так и не отошли от этого. Мы до сих пор восстанавливаемся, и этому не видно конца. В Америке мы всегда говорили об эффекте домино. Именно это и случилось: одна [страна] за другой, и еще одна, и еще одна. Я думаю обо всех этих людях, убитых под прикрытием этой идеи, и считаю, что это преступно.

— Недавно был проведен опрос среди молодежи в России, и почти 50% респондентов ответили, что не слышали о путче.

— Потому что скрывают правду. А правда в том, что тысяча человек, если не больше, была зверски убита. Война всегда была довольно бредовой затеей. Мне кажется, что Россия только воображает, что она сильная. Россия правит историю, чтобы называть себя сильной. Мы позволяем государству поступать против воли граждан. Люди говорили Ельцину: «Исправь это все, ты наш человек, демократ». А Ельцин тоже стал отправлять танки. Когда России нужно укрепить свое положение, она всегда отправляет танки. Американцы такие же. Когда мы позволяем правительству делать такие вещи, это трагично.

— Возможно что-то изменить, по-вашему?

— Прежде я думал, что да. Выход в том, чтобы русские люди наконец поняли, что хватит — это значит хватит. Но, судя по всему, они не собираются ничего менять. Они поломаны. Они как какое-то привидение.

— Какая из ваших командировок была худшей?

— Руанда. Все эти тела… Когда ты снимаешь долгие мили и все, что ты видишь, — это тела. И ты фотографируешь все эти мили тел. Этот запах, который навсегда остается с тобой…

— У меня среди друзей много военных корреспондентов, они все твердят про этот запах.

— Знаешь, ничего не пахнет так, как это. Этот запах не выветривается.

— Вы могли бы жить нормальной жизнью, не той, которой живут фотожурналисты?

— Мне бы хотелось верить, что смог бы, но, к сожалению, у меня не выходит. Я дважды был женат. Вся штука в том, что ты хочешь равных отношений, а в результате — либо получаешь больше, чем можешь отдать сам, либо наоборот. И да, всегда есть напряжение, переживание из-за того, что ты не в зоне конфликта. Я пытаюсь его побороть, но это как болезнь, а мне не хочется болеть.

— Воспоминания приходят в снах?

— В снах? В кошмарах. Очень часто. И это не картины смерти — скорее взрослые вопросы о том, кто ты вообще такой. Я стараюсь быть лучше. Я хочу быть хорошим парнем, но я все еще плохой. Знаешь, когда я был юным, я был суперскверным ребенком. Вроде тех, от кого родители советовали тебе держаться подальше.

— Что же вы такого делали?

— Ну, я продавал наркотики, например.

— Вы чего-нибудь боитесь?

— Страх? Кто-то недавно сказал, что храбрость — это контроль страха. Страх в том, какими нас видят. Я был на вечеринке, где кто-то сказал одному парню, что он мудак. Тот так расстроился, что решил переспросить у меня: «Я что, правда мудак?» А я ему такой: «Ну да!» Я потом сказал, что пошутил, но в итоге теперь мы не разговариваем. Короче, ты должен быть осторожным с тем, что говоришь людям. Ты не можешь называть кого-то мудаком или говорить «отъ*бись». Когда я был молодым, я часто говорил людям «отъ*бись».

— Что бы вы никогда не стали снимать?

— Казнь. Или чьи-то взорвавшиеся мозги. Не то чтобы я не хотел, я просто не представляю, как я мог бы это сделать. Это как подводная фотография — у меня нет навыка, чтобы это делать, а в таких съемках нужен навык, вот в чем дело.

— А вы когда-нибудь задумывались о смене профессии?

— Вообще-то да. Я хотел быть музыкантом. Хотел быть как Джими Хендрикс. Он так круто играет. Когда я понял, что никогда не смогу быть, как он, у меня реально была депрессия.

— Вы играете на гитаре?

— Ага, я пытался. Но у меня до сих пор не выходит. Так что я решил сдаться. Ищу свое.

— Каким вы видите себя через десять лет?

— Мертвым. Или не мертвым.

— Оптимистично.

— Это реальность. Мне 67. Я надеюсь, что буду жив, мне бы этого хотелось. Мне вообще нравится жизнь, это крутой опыт. Все должны попробовать.

Фото: Stanley Greene / NOOR
Фото на обложке: Jerome Delay / AP Photo