«Невозможно было понять, как работает его мозг»: Джордж Андервуд и Стив Шапиро — о Дэвиде Боуи

Я очень люблю обложку Hunky Dory. Можете рассказать о ней? Боуи пришел со снимком Марлен Дитрих, который хотел повторить?

Не совсем. Когда Брайан Ворд делал снимок, легший в основу обложки, он стремился сделать его в стиле Марлен Дитрих, но я не уверен, что они отталкивались от определенного ее фото. Думаю, скорее нам пригодился один снимок моей мамы, разрисованный в похожей манере, — Дэвид попросил сделать нечто подобное. Так я понял, чего он хочет.

Дэвид всегда в точности знал, что ему нужно. Сам я предпочел бы нарисовать эту обложку, но на это не было времени. Я тогда работал в студии с еще одним парнем, Терри, и он аэрографом раскрасил снимок. Я сомневался, что это сработает, но Дэвиду понравилось, и всем, кажется, понравилось.

Но я позже все равно сделал свою версию — какой я бы ее создал, если бы было время. Картон и масло. К сожалению, Дэвид, ох… А впрочем, это долгая история, бог с ней.

Почему Марлен Дитрих?

Думаю, это был такой этап для него (смеется).

У нее был очень конкретный образ в кино — роковой женщины. Возможно, она была такой же провокационной фигурой для своего времени, как Дэвид — для своего.

Возможно, это история не о самой Дитрих, а скорее о флере того времени. Но вообще, не спрашивайте, как работал мозг Дэвида, это невозможно понять. Он иногда смотрел на вещи с совершенно неожиданной стороны. Утром он просыпался и знал, как хочет что-то сделать. И он был непредсказуем: раз — и решил, что следующая обложка будет принципиально иной. И так и сделал.

Обложка Ziggy Stardust. Вы сделали ее почти одновременно с Hunky Dory.

Да. Студия Ворда находилась на Хэддон-стрит. И когда они вышли на улицу, чтобы сделать снимок для обложки, пошел дождь, и разодетый Дэвид спрятался от него в телефонную будку. Получился отличный кадр.

Эти две обложки доработаны вами очень по-разному. Сложно было переключиться?

Ой, совсем нет. Брайан Ворд уже сделал всю работу, раскрасить снимки было несложно. Я же художник.

Почему вы перестали работать с Дэвидом?

Думаю, Дэвид двинулся дальше. Я не то чтобы перестал работать с ним — скорее перестал работать на него. Когда он сделал альбом Diamond Dogs, он спросил, есть ли у меня идеи по поводу обложки, и я ответил: «Да, я мог бы взяться, если хочешь». Он сказал: «А ты не против, если я позову для этой работы Гая Пилларта?» И я ответил: «Да, конечно, кого хочешь».

Была одна странная история. Я делал обложку книги «Человек, который упал на Землю». [Ее переиздание было приурочено к экранизации, в которой сыграл Дэвид], но сам фильм еще не вышел, и издательство попросило меня взять у Дэвида разрешение использовать его фото. Я сказал: да, конечно, не проблема. И вот я пытаюсь с ним связаться, он где-то в Америке, я прошу у его менеджера телефон, долго звоню, потом включается автоответчик. Я надиктовываю: мол, «привет, Дэвид, это Джордж, хотел обсудить обложку книги, на которой будет твое лицо; нужно твое разрешение, можешь перезвонить? У меня все хорошо, надеюсь, что у тебя тоже» (I’m happy, hope you’re happy, too). И когда я потом услышал те же слова в его песне [Ashes to Ashes], я подумал: хэй, да это же я сказал.

В общем, я нарисовал эту обложку для книги. А потом так совпало, что для обложки альбома Low взяли почти то же изображение — только я свое высмотрел на пленке фильма, а Стив Шапиро свое фото сделал на съемках.

Возможно, я был бы не прочь поучаствовать в других работах Дэвида. Но важнее, что мы никогда не переставали быть друзьями.

Вы следили за другими обложками, думали, как бы вы их сделали?

Я как-то не думал об этом. Вернее, я так думаю вообще обо всех пластинках. Нет, все обложки альбомов Дэвида соответствовали тому, каким он был в тот момент. Я не жалею, что не сделал больше, — я рад тому, что сделал.

Самая интересная наша работа, как мне кажется, — самая первая, с рисунком на обратной стороне. Там действительно Дэвид стал арт-директором, а я интерпретировал его тексты. И это было гораздо круче, чем другие наши альбомы. Времени тоже было мало — всего неделя, — а на рисунке, который Дэвид дал мне, было еще гораздо больше всего. Я сказал: я не смогу это все отрисовать, у нас всего неделя! Так что пришлось что-то выбросить.

Я сказал: я не смогу это все отрисовать, у нас всего неделя!

Ваши слова о том, что Дэвид всегда твердо знал, чего хочет, напоминают мне слова Стива Шапиро о том, что на съемках Боуи твердо знал, кто он такой. У вас было такое чувство?

Да, он был очень уверенным. Хотя, знаете, я сейчас понял, что вообще-то нет. Иногда какие-то вещи происходят совершенно неожиданно, и ты такой: о, ну давай так! Он брал что-то оттуда, что-то отсюда, соединял вещи, которые никто бы и не подумал совмещать. Находил черт-те где каких-то безвестных артистов и говорил: «Послушай!» — «Это что еще такое?» — «Я это использую в следующем альбоме!» — «А, ну да, хорошо». И как-то это работало.

Когда-то Дэвид познакомил меня с творчеством Чарли Мингуса — джазового контрабасиста, он давно умер, а был очень авангардным. У него был такой аккорд в песне Wham Bam Thank You Ma’am. И вот однажды Дэвид говорит: «Послушай, я написал новую песню» — берет гитару и начинает играть Suffragette City. Те-е-е-де-де-де. Тут, говорит, саксофон можно. Я воскликнул: «Wham Bam Thank You Ma’am!» И он говорит: «Да, отлично, давай». В авторы меня, конечно, не включили (смеется). Но я и узнал об этой песне только из-за него. Можно сказать, она к нему вернулась.

Я иногда вижу, что важность снимков, сделанных для Hunky Dory и The Man Who Sold the World, обсуждают ЛГБТ-люди: в то время эти фото были редким примером того, что можно по-другому относиться к своему гендеру или полу. Это было некой повесткой для Боуи?

Возможно, он держал это в уме: что где-то есть одинокие подростки, не понимающие себя и свою сексуальность. Он дал некоторым из них возможность чувствовать себя лучше. Ведь знаете, когда вышло видео на песню Starman, все только об этом и говорили — как Боуи приобнял своего гитариста Мика Ронсона. Не забывайте, у него был определенный период, когда он занимался пантомимой у Линдси Кемпа, и у них, судя по всему, был роман. Боуи тогда, видимо, смог исследовать собственную идентичность и сексуальность.

Когда Дэвид ездил в тур по Америке в 1972 году, он столкнулся с мачистской культурой, когда на тебя просто вешают метку «педик». Общество было очень гомофобным, была даже такая фраза «fag rock» — «педик-рок». Мол, «а че этот парень вырядился, как девчонка?». Одно выступление в Техасе даже отменили, потому что испугались, что будут проблемы.

В Британии было иначе?

Со временем стало проще. Всегда есть люди, которые говорят: «Это лучшее, что было в музыке», и люди, которые отвечают: «Да ну, так себе». В то время люди дольше привыкали к чему-то новому. Наши родители говорили: «Это хрень какая-то!» Моя мама так про The Beatles говорила, а потом полюбила их. Но в итоге люди стали лучше относиться к Дэвиду и его музыке, к нему прислушалось больше людей, чем мы могли представить. Сейчас три или четыре поколения людей любят его музыку.

«Послушай!» — «Это что еще такое?» — «Я это использую в следующем альбоме!» — «А, ну да, хорошо».

Дэвид потом еще работал c Линдси Кемпом, уже в роли Зигги Стардаста.

Да, в театре Rainbow. Отличное было шоу.

И здесь мы снова видим Боуи-коллекционера: он берет по крупице у всех, кого встретил, из всего, что он видел.

Именно. И он очень по-умному это использует, у него же не просто мешанина. Но да, тут французский шансон, тут Густав Климт.

У него в коллекции была картина, про которую он говорил, что она производит на него такое же впечатление, как музыка. Его очень вдохновляло сравнение, соединение музыки с живописью.

А вас? Вы тоже занимались и музыкой, и живописью.

Я больше не занимаюсь музыкой. Мне она нравилась когда-то, но я ей нет. Да и я всегда хотел рисовать. Я начинал с коммерческих работ, но все время, пока я делал обложки для книг и пластинок, я параллельно рисовал для себя, надеясь, что однажды смогу заниматься только этим. И теперь так и вышло. Эгей!

Вы говорили, что после смерти Боуи не могли рисовать.

Было трудно. Я был эмоционально истощен. Моя жена еще уехала в Данию к заболевшему брату, и на неделю я остался дома один. И тогда я написал картину «Возвращение ангела». И через нее, через эту метафору, я прошел через этот период.

Вы еще рисуете ангелов?

Сделал парочку. В июне у меня выставка, и я думаю, что к ней нарисовать — возможно, нарисую ангела. Людям они нравятся. И мне нравятся. Они бывают плохие и хорошие, но говорят, каждого из нас хранит ангел, и я вроде как в это верю.

Вы религиозны? Ваши работы очень в духе Ренессанса, а это было религиозное время.

Нет, не особенно. Мне больше близко понятие духовного, нежели религиозного. Знаете, раньше художники рисовали на религиозные темы в основном потому, что церкви заказывали у них работы.

Я стараюсь придавать своим героям такое выражение лица, чтобы зритель спрашивал себя: «Интересно, о чем они думают?» Я люблю, когда люди видят в них какие-то свои истории и воспоминания. Дэвид говорил, в моих работах много уединения. Хорошо, пусть так.

Дэвид и сам рисовал.

Да. Он, кстати, брал уроки у шотландского фотографа Джона Беллани — Дэвид купил несколько его картин, и в ответ тот предложил дать ему несколько уроков.

Боуи говорил, что не стал художником, потому что понял, что не сможет рисовать, как вы.

Не хочу показаться суровым, но Дэвид не был художником. Он неплохо рисовал, но его страстью была музыка. Музыка была для него чем-то вроде цунами. А живопись — чем-то, что можно делать, когда есть время.

Я поражаюсь, как он стал таким феноменом, что про что угодно — картину, фотографию, одежду — можно сказать: вау, да это Боуи какой-то!

Да. Трудно его как-то охарактеризовать, он тянулся во всех направлениях, так далеко, насколько мог. Дэвид создал свою собственную категорию, в которой так и остался один. И очень много пустоты образовалось, когда его не стало.

Музыка была для него чем-то вроде цунами.

Съемка Боуи отличалась от съемок, например, других музыкантов?

Она была неожиданной. Я знал Дэвида Боуи по его ярким костюмам, по его творческой силе. И вот он приезжает в студию около четырех пополудни, мы еще не знаем, чего от него ждать. Он привозит все эти удивительные разноцветные костюмы, но в первую очередь подходит к моему ассистенту, просит у него синюю кофту и идет с ней в раздевалку. А минут через двадцать выходит в том наряде, который вы видите на обложке книги, — с нарисованными на одежде белыми полосами. Потом он начал рисовать на заднем фоне круги и линии, а в завершение на полу изобразил древо жизни из каббалистического учения. Вся съемка приобрела какой-то духовный смысл.

Он объяснил вам, что и зачем рисует?

Нет, мы не разговаривали. Я и сам не хотел отвлекать его, чтобы не мешать делать то, чего хотела его душа.

Я вообще предпочитаю работать молча, потому что когда разговариваешь с героями, они начинают думать о тебе, о том, что тебе ответить, — вместо того, чтобы сосредоточиться на собственных переживаниях.

Этот костюм потом появился в клипе на песню Lazarus. Вы увидели его до или после смерти Боуи?

После — я, как и большинство людей, не знал, что он тяжело болен
(предположительно, о том, что его рак неизлечим, Боуи узнал за год до смерти; он сказал об этом только ближайшему окружению. — Прим. ред.). Пока он боролся с болезнью, я как раз планировал публикацию этой книги. Конечно, я не мог не заметить, что он вспомнил тот образ перед самой смертью. Я думаю, этот костюм появился не случайно: Дэвид открыл тогда что-то важное для себя или для человека, которым ему еще предстояло стать.

Вы говорили, что когда Боуи пришел к вам на съемку, он, в отличие, например, от актеров, точно знал, кто он. И кто же?

Я думаю, он всегда знал, кто он. Я в нем отмечаю в первую очередь невероятный рост — как артиста и как личности. С каждым придуманным образом он становился более сложным и глубоким человеком. И он был очень интеллигентным, в своей уникальной манере.

С каждым придуманным образом он становился более сложным и глубоким человеком.

Вы бы поставили эту съемку в ряд ваших знаковых работ вроде снимков Мартина Лютера Кинга или Джеки Кеннеди?

Да, конечно, эти снимки стали знаковыми — особенно те, с каббалистическими рисунками, или фото, сделанные в Нью-Мексико на съемках «Человека, который упал на Землю» (они тоже вошли в книгу). К ним и относятся соответственно, показывают в музеях.

Сам Боуи был знаковой фигурой, и его влияние никуда не делось — уже после его смерти выходили альбомы, для которых он послужил вдохновением, и, наверное, они еще будут выходить.

Вы говорили, что портреты известных людей могут рассказать нам не только о них самих, но и об их эпохе. Что ваши снимки Боуи могут рассказать о 70-х?

Наверное, что это было очень яркое и музыкальное время. Но я думаю, как раз эти снимки скорее личные, особенно последние фотографии в книге, где он просто сидит, скрестив пальцы.

В той съемке мы проработали довольно много разных идей — он примерял какие-то образы, писал что-то на зеркале. Можно увидеть, как он создает свою публичную персону. Вы же знаете, Дэвид Боуи — это даже не его настоящее имя, его звали Дэвид Джонс. Он создал своего персонажа.

И не одного.

Да, целый ряд персонажей. И здесь можно увидеть, как работает его удивительный ум, как в нем идет эта внутренняя работа.

Выставка Стива Шапиро «Дэвид Боуи. Человек, который упал на Землю» будет открыта в Центре фотографии имени братьев Люмьер в Москве до 31 марта.