Арсен Cавадов: «Чтобы говорить с бычьём на одном языке, ему надо показать труп»

В 1987 году Арсен Савадов вместе с Георгием Сенченко написал картину «Печаль Клеопатры». Работа наделала немало шума далеко за пределами Советского Союза, была продана на французской арт-ярмарке FIAC и дала толчок развитию современного искусства в Украине. Впоследствии возникли группа «Парижская коммуна», в которую также входили Илья Чичкан с Александром Гнилицким, и термин «южнорусская волна», которым назвали выход на московскую арт-сцену молодых художников из Украины и с юга России.

«Савадов — мощный художник, и его фотографические проекты всегда отличались сложными художественными образами. По организации и масштабу съёмок это была грандиозная работа с большими бюджетами, в то время никто так не работал, — говорит фотограф и арт-критик Виктор Марущенко. — В 90-х был реальный шанс создать украинскую фотографию. Тогда за камеры взялись художники, люди с другим типом мышления и с авторским переосмыслением. С камерой работал не только Арсен Савадов, но и Илья Чичкан, Кирилл Проценко, Василий Цаголов, Юрий Соломко. Тогда они создавали фотографию XXI века, и для них были открыты все двери. К сожалению, в начале нулевых финансирование закончилось, Сорос перестал давать деньги на культуру, Центр современного искусства сдулся, и художники вернулись на внутренний рынок. Так и осталась украинская фотография в прошлом веке, со всеми этими репортажами, стритами, дохлыми темами, без образования, умения переосмыслить и образно изложить».

Почему Савадов от живописи перешёл к фотографии, а теперь снова вернулся к живописи, он рассказал в интервью, которое дал Bird In Flight в своей квартире-мастерской.

«Печаль Клеопатры» — это 1987 год, время начала горбачёвской перестройки, состоявшейся только на бумаге. Мы откосили от армии, чтобы не пойти в Афганистан. Лежали в дурдоме для этого. Мы были зрелыми, закончившими академию людьми, и идти умирать за ресурсы не хотели. Это время стало расцветом андеграунда, главных рок-клубов и началом рейвов. А вот современное искусство находилось в совершенно инфантильном состоянии.

Мы сознательно создавали такую контроверсионную работу: в таких размерах, в постпанковской традиции и с постмодернистским уклоном. С ней попали на всесоюзную выставку молодых художников. Денег у нас не было, тащили картину в руках до вокзала, сложили пополам и привезли в Москву. Десять дней они не знали, что с ней делать, пока не решились выставлять.

Мы получили тяжёлую прессу. Картина заставила искусствоведов крякнуть, разве что журнал «Искусство» отреагировал позитивно. А вот газета «Правда» писала, что нам пи…ц и нас надо выселять из страны. Тогда на меня насели кагэбисты. Два года мучили, три — не выпускали из страны.

«Печаль Клеопатры» вызвала колоссальный интерес на выставке FIAС в Париже, где впоследствии была продана. Хотя к этому мы уже не имели никакого отношения.

Группа «Парижская коммуна» стала последствием волны, запущенной «Печалью Клеопатры». Все, кого ты знал, в один день превратились в художников. «Печаль Клеопатры» казалась ключом к славе и успеху.

«Парижская коммуна» названа в честь предназначенного на отселение дома на одноимённой улице. В нём жили те, кто помоложе: Голосий, Клименко, Соловьев, Мамсиков. А мы с Чичканом жили в похожем доме на Софийской площади.

В то время были созданы прекрасные произведения в колоссальных количествах. Момент был идеальный: холст и краски стоили не так дорого. Страна не переоделась в капитализм, а социализм уже не работал. Ты не думал об этом, не анализировал, просто шёл и покупал материалы. Ресурсов было много, и кто был талантлив, смог реализоваться.

Не всем удалось полностью реализоваться, правда. Но, поверь, в украинском искусстве эти имена сохранятся. Произведения сами за себя скажут. Это было культурное тело, которое описывало себя достаточно внятно.

Работы из серии «Deepinsider» сформировали целое поколение новых циников. Я люблю живопись, знаю её глубоко, но реализовываться исключительно в ней мне тяжело и скучно. Если у художника нет мифологии внутренней, то он развивается горизонтально. Если она есть, тогда вопрос о том, одеваться ли в балетные пачки, становится второстепенным.

Я занимался перформансом со второго курса университета, ещё при Брежневе, и нам уже тогда не хватало шоу. На «Донбасс-Шоколад» в первую очередь надо смотреть как на развитие жанра, не существовавшего в Украине. Мы пришли и устроили шоу, после которого шахтёры сняли штаны и надели пачки. Значит, их въе…ло то, как мы это делаем.

У меня было желание закрыть тему. Если бы я не снял «Донбасс-Шоколад», эту тему потом сделали бы бездарно. Мы же взяли один из краеугольных камней соцреализма, один из главных советских брендов и правильно перевернули. Чтобы не пришёл потом какой-нибудь пи…с с мыльницей, который просто любит переодеваться. Наши задачи были сложнее, это же не гей-искусство.

Точно так же мы закрыли тему с моргом, чтобы какой-то малолетка не бегал и через окно не снимал. Теперь-то её сложно юзать. Какой бы это ни был эпатаж, он остаётся в границах искусства — эстетика не потеряна. Это не клубничка.

Я не считаю это надругательством, мы же не на х…й посадили младенца. А после нас пришли бы и посадили.

На криминальную ответственность нам было пох…й, я проконсультировался со сведущим человеком. Не думаю, что Рембрандта или да Винчи судили бы. Есть такая традиция в искусстве. То, что можно нам, художникам, нельзя гражданам. Это не написано в конституции, но есть определённые кодексы.

Трупы, конечно, воняли, и без психоделиков не обошлось, но это и есть язык искусства. Подобные вопросы — вот настоящая клубничка. Вот что волнует обывателя.

«Книга мёртвых» была закончена, когда мы создали объект на выставке в ЦДХ. Это была гигантская х…ня из чемоданов и пустых коробок, накрытая красным ковром. Рядом стояли кресло и телевизор, на стенах висели фотографии. Человек садился, надевал наушники и смотрел видео по телевизору. Когда он понимал, что в этом кресле еще недавно сидел дедушка с фотографий, тогда и начиналось серьёзное интерактивное шоу. Мне стало понятно, что это не просто бомба, это гениально. Ради этого мы всё затевали, а не ради фоточек.

Это было программное произведение. Я создал объект, где фотография была частью интерактивного перформанса. Не с целью иронии, а с целью замены клёпки, ради новой зоны свободы, которой раньше не было и которую человек боялся хотеть. Это если говорить по Фрейду.

В 90-х годах у нас возник серьезный дискурс о том, что такое реальность. Постмодернистская модель определяла реальность как зону критики. Всё пропускалось через сарказм и сплошные под…бки. Все, от Синди Шерман до Джеффа Кунса, попадали в эту парадигму: захват, переформирование и критика. Нах…й создавать скульптуры, можно просто поставить пылесос.

Модель была такая: художник не влипал. Почему я не люблю многих художников — у них всё по поводу, а не изнутри. Чтобы победить «невлипание», надо было влипнуть. Когда Джефф Кунс вы…ал Чиччолину, это был первый шаг в реальность. Морг, шахта — всё об этом. Нам надоела западная концепция неучастия. Мы перенасытились интеллектуализмом, перестали дистанцироваться и ушли в реальность.

На бойне в Черновцах мы оживили миф о Минотавре. Мы же не в квартире это сняли. Нужен бэкграунд, надо захватить место и переосмыслить. И на кладбище мы создали проект с моделями. Вроде бы шутливый, но мы оживили романтизм. Венки, цветы — мы же остались художниками при всем харде. Мы оставили прерафаэлитов, мы оставили античность.

В 90-х я отошёл от живописи, потому что слой культурных людей начал умирать. Всё это количество пиджаков, цепочек, бугаев… Это были тяжелейшие времена для искусства. Чтобы говорить с бычьём на одном языке, им надо было показать документ, труп им надо было показать. Я брал фотографию как документ. Он обескураживал, выбивал мозги. Шахтёры в пачках — более действенны, чем живопись, которую они не понимали.

С момента появления цифровых камер стало всё возможно. Фото перестало быть документом и стало пиаром. Потому я вернулся к живописи, где снова увидел возможность высказаться.

Сейчас андеграунд купленный. Считай, нет его. Я не вижу никаких новых имён в современном украинском искусстве. Если бы среди молодых были действительно яркие персонажи, мы бы их уже увидели. Симпатизирую Кадыровой, Ксюше Гнилицкой, ещё паре-тройке художников, а такие выскочки, как Кадан, мне меньше нравятся. Потому что они ориентируются на московский концептуализм, который до сих пор жаба душит, что была наша южнорусская волна. Более расслабленная, более пох…тичная.

Работа становится убедительной, когда в ней есть задача, которая меня удовлетворяет, и форма. У нас обычно всё слишком умное, а визуальной яркости, внятности, которая была у «Парижской коммуны», нет. Потому я и называю это «новое вялое». И всё такое грантовое, вторичное.

Кто сказал, что надо много хороших художников? Разве было три Моцарта? Не помню такого. Зачем много?

У молодых художников нет уважения к нам. А ведь это мы расп…чили всех чертей полосатых: и националистов, и коммунистов.

Я первый в Украине, кто продался на аукционе, никаких Криволапов не было. Sotheby’s сам ходил по галереям в Париже. Увидел и сделал прямое предложение. На аукционах сейчас продают полные каталоги моих работ. Не всегда дорого, но продают, всегда.

У нас в стране галерейщиков нет, и появятся они только через 15–20 лет. У нас были предпосылки для создания галерей, но у людей с Майдана нет денег. Искусство покупают богатые. Если их искоренить, нас тоже не станет. Заказ всегда сверху от богатого идёт. Работы становятся сервильными, но случается «золотой век», когда можно сделать что-то не только на заказ.

Пинчук — это голый король. Всё, что происходит в PinchukArtCentre, настолько заполитизировано… Это какому-то лобби американскому так надо. Потому там такие кураторы, потому такие работы выставляются. Всё вроде бы правильно, всё хорошо, но как-то оно умопостигаемо. Я люблю Ницше, мне надо сумасшествие.

Мы никому не нужны на Западе. Нужны наши произведения, но не мы. Никто тебя просто так не пустит, придётся кого-то выпереть. Там лобби, связи, знакомства, геи, группировки. Украине сейчас дали зелёный свет в связи с Майданом. Но Запад теряет большие деньги, не работая с Россией. И непонятно, как долго они будут это терпеть по идеологическим причинам.