Мой Дед Мороз жил на Марсе: Одна маленькая история о советском празднике

Итак,
я покажу сперва балкон,
где мы увидим елочку стоящей
как бы в преддверье
жизни предстоящей,
всю в ожиданьи близких перемен.

Новый год был территорией чуда. За веру в Деда Мороза я долго держалась как за последний оплот мира, о котором неустанно твердили взрослые. Конечно, я просто держалась за детство, потому что в нем официально разрешались чудеса. На что еще мог опереться ребенок в той бескрайней стране победившего атеизма, похожей на огромную наклонную плоскость? Мне было лет одиннадцать, а может, уже все двенадцать, когда моя любимая старшая подруга рассказала мне, как попадают подарки под елку и кто ночью открывает форточку. «Чудес не бывает», — строго сказала она, считая, что именно в этом и заключается правда взрослой жизни и меня пора наконец просветить, нечего, мол, в девках засиживаться. В самом моем сопротивлении было что-то чудесное, ведь я уже знала, как рождаются дети, всякое про первичные и вторичные признаки — наша учительница биологии тоже была великим просветителем детей и ставила девочек и мальчиков к доске для сопоставления. Но Дед Мороз оставался неприкосновенным, несмотря на его очевидные атрибуты тотемного божества и возраст дедушки Ленина. Наверно, я чувствовала, что за пределами моего инфантильного мира чудес находится совсем другой. Туда совсем не хотелось.

Пока я верила в Деда Мороза, на Новый год выпадал снег. Канал у дома на Русановке замерзал, и мы катались на коньках, как наши голландские собратья по детству из книжки «Серебряные коньки», напоминая зимнюю картинку Брейгеля. Мы сами были как из книжки, и немножко остаемся, пока отмечаем этот праздник.

Новый год — удивительное сочетание мещанства с его салатами в старых супницах, жирными запеченными курицами и игривым, быстро ударяющим в голову шампанским; утопизма с его надеждами, парящими над всем разумным, тяжелых итогов года и бенгальскими огнями, быстро сгорающими в темноте, как вспышка счастья, как падающая звезда. Блестящая мишура, легкость, пахучее деревце, елочка, древо жизни — в каждый дом. Выстрел хлопушки, осыпающий нас цветным конфетти, которое потом неделями выметали из самых дальних уголков.

Когда я сейчас пытаюсь найти вещественные доказательства новогодних чудес моего детства, я понимаю, что у меня на руках ничего, ни тех подарков, ни тех людей, и сами фотографии — крохотные окошечки туда. Я, как Алиса, заглядываю через них в чудесный сад. Кажется, что взрослая жизнь — это когда живешь не там, где находится твое детство. Мне трудно проникнуть через эти маленькие кадры в мир Нового года моей семьи, в то время, когда не только казалось, но и было все впереди. Но именно Новый год создает это чувство будущего, которое не хочется считать иллюзией.

Когда я сейчас пытаюсь найти вещественные доказательства новогодних чудес моего детства, я понимаю, что у меня на руках ничего, и сами фотографии — крохотные окошечки туда.

Я хорошо помню этот день, когда пришел Дед Мороз. Я не знала, что Дед Мороз был заказан моими родителями, и спросила его, где же он был до сих пор, почему не заходил. И еще пришел друг Боря и принес подарок (белье с корабликами, пропавшими потом в какой-то больнице), а Дед Мороз принес подарки и мне, и Боре, конфеты в целлофановых мешочках, очень вкусные и дорогие. Я спела на болгарском языке песню о снеге «На-смал-ча-ни-те по-лета», потому что была зима, а я уже ходила в хор «Щедрик», где пели на иностранных языках. Может быть, это было преклонением перед Западом, а может, Дед Мороз был немного не отсюда, и потому я решила его попотчевать иностранным, тем более что только в эту ночь по телевизору крутили зарубежную эстраду, видимо по той же причине. При этом я знала трехголосную украинскую щедривку, известный во всем мире рождественский Carol, но местное блюдо, видимо, не годилось.

Я родилась зимой, и мои первые шаги были сделаны по направлению к елке: к жар-птицам, разноцветным шарам, к волшебнику, стоящему на прищепке, сверкающему дождику, к большим и очень старым Деду Морозу и его внучке Снегурочке, из которой буквально лезла вата. Они заняли место маленьких фигурок из рождественских яслей, Марии, Иосифа, младенца, животных и трех волхвов, приносящих дары. Подобно Марии и Иосифу, Дед Мороз и Снегурочка были разновозрастной парой и приносили подарки нам, детям, как волхвы. Вместо чудесного младенца центром праздника стали мы, я, идущая к елке, советский ребенок. Из чуда рождения Христа родилось счастливое советское детство, ребенок как таковой. Мы родились под красной звездой в яслях социализма, а потом сразу шли в детский сад. Там мы тоже наряжали елку и играли в маскарад. Нас часто принуждали быть счастливыми, и иногда получалось. На новогоднем утреннике у меня чаще всего была роль матери всех зайцев, но — только до пяти лет.

Это был самый красивый и любимый ритуал — покупать елку на рынке, украшать ее, с замиранием сердца доставать из ящиков старое и сверкающее, очень хрупкое, запеленутое в вату, как каких-то младенчиков, птенцов, брать их в руки, узнавать и радоваться узнаванию. И новому было не родиться без этого повторения, без ритуала, высвобождающего новизну. Детям доверяли хрупкое. А потом надо было ждать с замиранием в животе, не стесняться сентиментальности уже будучи взрослым, слушать 12 ударов курантов, или, как иногда сейчас, — смотреть на дигитальный экран, или на соседей в доме напротив, кричать «ура», обниматься, пить не очень вкусное шампанское (боже мой, опять Крым) или какой-то морс, просекко, и все это семьей — или просто вместе, потом идти к друзьям, иначе придут они, смотреть дурацкие огоньки и фильм, в котором какие-то безалаберные люди все напутали, а в результате — любовь, то есть и нам повезет. И хотя в этом кино недолюбленным и покинутым не обещали хеппи-энда, казалось, что радость будет, что всем воздастся. Чудо было в самом ощущении чуда.

Это был самый красивый и любимый ритуал — покупать елку на рынке, украшать ее, с замиранием сердца доставать из ящиков старое и сверкающее, очень хрупкое.

Я не знала никого, кто бы праздновал Рождество в конце 70-х и начале 80-х. Впрочем, нас приглашали домой друзья незадолго до Нового года, и мы ходили на эту «репетицию», где я впервые увидела маленькие деревянные фигурки зверей, колыбельку, трех волхвов, а самое главное — деревянную елочку-карусель с пропеллером наверху, она вертелась, если зажечь свечки у ее подножия. Много лет спустя я поняла, что мы все-таки праздновали католическое Рождество с нашими отчасти польскими друзьями.

Праздник Нового года, который мы с удовольствием отмечаем, сконструирован советской властью, хотим мы этого или нет. Вглядываясь в него, мы можем понять, как амбивалентна была эта пресловутая советская жизнь и сколько в ней было несоветского. Он состоит из языческих, христианских и коммунистических элементов. И не исключено, что он сплотил советское общество куда сильнее, чем миф о Великой Отечественной войне или какие-то иные идеологические формулы дружбы и общности. Новый год был вне конкуренции, его праздновали все, вне конфессий, статусов, партийной принадлежности, заслуг перед отечеством, участия в войнах, в нем было начало всех начал, неоспоримое, календарное рождение года, рождение надежд. Конечно, если ковырнуть доставшиеся нам в наследство чудеса и вкусные салаты, оттуда полезет советский террор.

Рождество запретили сразу после революции и объявили изобретением попов и капиталистов. А в 20-е годы приговорили даже детскую сказку: с точки зрения советской педагогики она была вредна, ведь только коммунизм имел право сделать сказку — былью. Рождество стало рабочим днем, и целое поколение советских детей не знало никакого праздника елки. Потом была индустриализация и коллективизация, взрыв тысячи церквей и уничтожение духовенства, и в момент, когда религия была в полном загоне, а уклад и быт миллионов людей был разрушен, советскому человеку предложили праздник, красивый и радостный, чтобы хоть как-то «накормить» его, как раз накануне великого террора.

В 1935-м украинский партийный функционер Павел Постышев в передовице газеты «Правда» с благословения Сталина призвал страну праздновать Новый год с елкой и повсеместно. От Рождества «отшелушили» религиозное, поставили на начало года, сделав его советским, всеобщим, но, как и вся советская дружба, Новый год зиждился на подавлении национального и этнического. Вифлеемскую шестиконечную звезду заменили красной пятиконечной, а елка все равно была похожа на башни Кремля — так думали многие дети, как мой с детства архитектурно озабоченный папа, считающий, что елка — это модель Спасской башни, той башни с огромными часами, которые отсчитывали советское время, и именно они били двенадцать во всей стране на Новый год. Через год после решения праздновать елку Сталин сказал (об этом ли?): «Жить стало лучше, жить стало веселее». Было ли это случайным совпадением, что Снегурочка впервые дала руку Дедушке Морозу в 1937 году?

Советскому человеку предложили праздник, красивый и радостный, чтобы хоть как-то «накормить» его, как раз накануне великого террора.

Самое непредсказуемое, что случилось из-за этого смещения, — ребенок оказался в центре, ребенок как таковой, и весь Новый год закружился зимним вихрем вокруг него, этого новенького советского ребенка, не важно какой национальности, найденного под елкой. Конечно, так казалось нам, детям больших городов, было ли так чудесно всем остальным — я не знаю. Все дороги вели к елке, место встречи изменить нельзя.

В нашем новогоднем счастье было много чужой беды, мы не знали этого, мы были рождены как дети этого чуда, в утробу счастливого детства, и многие из нас насладились им сполна. На моих елках блестели идеологически чистые сосульки, в школе раздавали бесплатные приглашения на большие детские утренники, там давали конфеты в специальных бумажных сумочках (интересно, где их клеили?), там лежала и заветная мандаринка. Иногда — очень редко, всего два раза — мне заказывали Деда Мороза домой. А утром — о чудо! — под елкой лежали подарки. Мне часто дарили одежду, и я только сейчас понимаю, как мы были бедны.

Года два, не больше, у меня был личный Дед Мороз. У нас в доме появился Юра С., никто толком не знает, откуда он взялся, он прожил у нас, как мне казалось, пару лет. Вроде бы он работал на стройках электросварщиком и приехал из Белоруссии. Он был единственным рабочим в моем близком окружении.

На Новый год я получала открытки с Марса. Это были времена, когда вопрос «Есть ли жизнь на Марсе?» не казался риторическим, в клубе МВД показывали фильм «Жандарм и инопланетяне», в «Войне миров» Герберта Уэллса марсиане уже напали на Великобританию, а в сладкой песне пели, что скоро на Марсе будут яблони цвести. «Слава победителям» на Марсе. Даже Дед Мороз стремился выйти в космос, чтобы вернуть празднику космологическое измерение. И вот однажды 31 декабря в самом конце 70-х раздался звонок в дверь, я открыла и увидела марсианина. Мама сказала: «Господин Космонавт, проходите», потом вышел папа, попыхивая трубкой, и подивился новому аутфиту Деда Мороза (они плохо договорились!). Дело в том, что марсианский Дед Мороз был в водолазном костюме, он салютовал и вручил мне такого белого плюшевого зайца, и если бы вы его увидели, вы бы сразу поверили в существование Деда Мороза, потому что таких зайцев в стране советской не продавали. Скорее всего, я верила только отчасти, но сама возможность верить была дополнительным подарком. Когда через несколько часов заспанный Юра (ночные смены?) вышел из комнаты, я сказала: «Ты пропустил марсианина», показала ему зайца, и он улыбнулся.

Уже не помню, о чем писал Дед Мороз в письмах, были ли это моральные наставления в духе древних или веселые байки и решилась ли я написать, что хочу чешские коньки с тремя звездочками. Письма я получала пару лет, писала ответы «Марс, Деду Морозу» и опускала их в почтовый ящик. Я еще не читала рассказ Чехова про «на деревню дедушке», и, может быть, благодаря моему незнанию письма доходили. Был ли Юра и мой отец в заговоре с почтальонами трехмиллионного города? Или даже нашего стотысячного микрорайона? Я получала ответы именно на те письма, которые писала. Я помню тот почтовый ящик у хлебного магазина, откуда почтальон с сумкой, похожей на зоб пеликана, забирал письма несколько раз в день. Значит, видимо, на почте мое «на Марс, дедушке» вылавливали и приносили моему отцу, и они с Юрой писали мне ответ.

Уже не помню, о чем писал Дед Мороз в письмах, были ли это моральные наставления в духе древних или веселые байки и решилась ли я написать, что хочу чешские коньки с тремя звездочками.

Следующее письмо от Деда Мороза пришло из Благовещенска, я уже оканчивала школу, а перестройка только начиналась. На конверте стояло его имя, Юра С., и длинный номер какого-то заведения и название дальневосточного города, буквально означавшее «благую весть». Но содержимое конверта было не радостным, дрожащий почерк Юры свидетельствовал о том, что что-то пошло вкривь и вкось в его жизни. Он писал регулярно, поздравляя меня с днем рождения, 8 Марта и, конечно, с Новым годом. Но это совсем другая история, история взросления, когда из очень уютной домашней сказки оказываешься на бесчеловечных советских сквозняках. Юра писал только мне, и, может быть, я была единственным ребенком, которого ему посчастливилось осчастливить. А я даже не помню, когда перестали приходить его письма и когда пропал заяц, принесенный Дедом Морозом с Марса.

Так я никогда и не застала родителей за тем, как они подкладывали подарки под елку, и я благодарна им, что они так долго продержали меня в коконе чудес, — который я время от времени с удовольствием снова примеряю, — согрев для последующей жизни. Мое детство осталось нетронутым: я просыпаюсь, елка дышит и блестит, а под ней лежат подарки, плоды года. Взрослое время наступит завтра или послезавтра, все эти судьбы и послесловия, с остовом елочки на улице, как будто бы из одного стихотворения, которое так любил мой старший брат.

Фото: из личного архива Катерины Петровской