История одной анонимной фотографии Берлинской стены

Герои фотографий думают, что они могут найтись,
забывая о том, что фотография на самом деле не имеет
к ним никакого отношения. Но славьтесь эти мгновения,
когда мы думаем, что где-то есть на какой-то фотографии.
Из письма Жени Белорусец

Эта фотография сделана в самые первые дни после падения Стены в ноябре 1989 года. По-видимому, фотограф выбрал лучшие кадры, а неудачные отбраковал, и они попали на блошиный рынок. Я купила снимок в берлинском Мауэрпарке, как раз там, где Стена делала резкий поворот с Бернауэрштрассе на север, выбривая по ходу мертвую зону. Каждый раз, когда я иду туда, мне приходится пересекать железную черту, встроенную в брусчатку. На ней лаконичная надпись: «Берлинская стена 1961—1989». За многие годы я не смогла привыкнуть к нормальности перешагивания через Стену. Там, где раньше была «полоса смерти» — простреливаемая с двух сторон территория, — раскинулся самый модный блошиный рынок Берлина, обрамленный бесконечным инфантильным праздником: скейтеры, группы танцующих техно и караоке в амфитеатре. Будто сама память превратилась в праздник жизни — тут в сладком берлинском безделье гуляют дети разных народов. На развалах рынка я увидела эту крохотную фотографию, похожую на кадр из фильма, на ней Стену и людей. Купив ее, я приобрела кусочек разваливающейся Стены прямо на ее бывшей территории: разлом на развале.

Никогда до тех пор я не покупала фотографии на блошиных рынках. Обычно мое любопытство суеверно останавливалось перед актом покупки «чужой жизни». Целыми семьями и даже кланами, россыпью или в альбомах чужие люди оказались почему-то без законных наследников. Они были выставлены здесь на всеобщее обозрение вместо того, чтобы покоиться в толстых деревянных шкафах гостиных комнат. Не хотелось даже думать, как они здесь оказались. Я много раз смотрела в лица этих людей, не решаясь их присвоить, каждый раз испытывая неловкость. С другой стороны, мне казалось, что, попав на развалы рынков, эти фотографии участвуют в каком-то соревновании за наше внимание, взывая об усыновлении хотя бы поврозь. Так собаки в приюте ждут хозяина.

Может, я купила ее потому, что она была такой маленькой, а люди на ней такие большие, как будто вышедшие за рамки самих себя и фотоснимка, как будто человек в том событии перерос Стену. Эта фотография свидетельствовала о каком-то новом измерении, когда человек становится больше истории, пусть и в полной растерянности. А может, мне просто показалось, что на снимке выхвачен очень кинематографичный ménage à trois на фоне Стены, — к тому же женщина напоминала не только мою подругу, но и одну актрису, имени которой, впрочем, я никак не могла вспомнить. Я предчувствовала здесь какой-то сюжет, и все это волновало меня, как и солдаты на Стене, лиц которых не было видно. Но больше всего меня привлекла ее неудачность.

Эта фотография свидетельствовала о каком-то новом измерении, когда человек становится больше истории, пусть и в полной растерянности.

Я выросла в большой стране за железным занавесом, нас не пускали заглядывать за него, но этот занавес висел не посредине города, а где-то далеко, сохраняя ощущение, что все-таки мы сами на сцене, а не в закулисье. В Берлине стена проходила по живому телу города, по площадям и паркам, вдоль рек, перекрывала мосты, шла вдоль улиц. И потому домам с Востока, стоявшим вдоль них, замуровывали окна-глаза. Иногда их совсем сносили. Для тех, кто вырос на Востоке города, Западный Берлин постепенно исчезал даже с карт. Сначала отмечали только магистрали и большие улицы, а в последние годы стали выпускать карты, где на месте Западного Берлина, ставшего островом в море ГДР, красовалось белое или розовое пятно. Его со всех сторон — 156 километров — окружала Стена.

Эта фотография сделана с западной стороны. До этих дней ноября 1989 года только с Запада и можно было подходить к стене, рисовать граффити — а как еще выразить недовольство? С другой стороны в людей без предупреждения стреляли. На фото солдаты стоят на стене — уже не вооруженные, в первый день они сошли с нее, а теперь снова пытаются держать порядок.

Можно точно сказать, где сделан снимок: видна внешняя левая колонна Бранденбургских ворот. Ночью 9 ноября, когда ГДР лопалась по швам и сотни тысяч людей бежали на Запад через уже перестроечную Чехословакию, один партийный функционер, в сущности, оговорился, сказав, что границы открыты с этого момента, что безвизовый выезд «вступает в силу, насколько мне известно, сейчас, безотлагательно» (Das tritt nach meiner Kenntnis — ist das sofort, unverzüglich), и толпы ринулись к пропускным пунктам. Самым массовым был проход на мосту Борнхольм (Стена перекрывала мост). Самыми символическими оставались Бранденбургские ворота (Стена перекрывала их своим объятием, и пропускника — ворот в стене у Ворот — не было). Для пограничных войск никто не отменял приказ стрелять в перебежчиков. Последний человек был застрелен у стены лишь за пару месяцев до этого. 9 ноября чудом не пролилась кровь, потому что никто этот приказ не выполнял. Счастливая случайность.

Никто не отменял приказ стрелять в перебежчиков. 9 ноября чудом не пролилась кровь, потому что никто этот приказ не выполнял.

Полукругом у Бранденбургских ворот выстроили специальную противотанковую стену — ниже, массивнее, чем другие ее части, окольцованные сверху железной полукруглой скобкой, чтобы нельзя было зацепиться за край. Только на этом небольшом участке вокруг Бранденбургских ворот на стене можно было стоять. Поэтому все знаменитые фотографии ликующей толпы, взобравшейся на Стену, сняты именно здесь. 11 ноября пограничников ГДР снова поставили на стену, и только 12-го числа догадались отменить приказ стрелять. По всей видимости, именно этот день мы и видим на фотографии: пограничники стоят на стене — вскоре их отзовут, — ажиотаж внизу еще не прошел.

Придя домой, я поставила этот снимок в заветный книжный шкаф на полку среди памятных безделушек и личных фотографий — открытка с изображением моего университета, мой брат и я в детстве в квартире на Печерске, Большой театр в лесах с афишей «Аида» и я на его фоне жду троллейбус. В этом ряду новоприобретенная фотография как будто сразу включилась в биографический контекст, делая меня участником события. Через некоторое время фото самоуправно перекочевало на мой письменный стол под настольную лампу и заняло место символического объекта памяти, призывающего меня все же к какому-то действию.

В дни очередного юбилея Падения Стены я решилась написать вместо обычной колонки для одной крупной немецкой газеты что-то в духе Suchanzeige — объявления «внимание, разыскивается!..». Хотелось бросить клич и найти этих людей, как будто в этом и есть смысл крупной немецкой газеты — чтобы люди наконец-то нашлись. Мне казалось, что достаточно показать эту фотографию нескольким людям и кто-нибудь уж точно воскликнет: «Так это же наша Марика!» Конечно, это было игрой, а не целью, и, может быть, поэтому никакого объявления я не написала. Текст сопротивлялся, отказываясь развиваться в сторону поиска, и мне пришлось снова рассматривать фотографию.

Мне казалось, что достаточно показать эту фотографию нескольким людям и кто-нибудь уж точно воскликнет: «Так это же наша Марика!»

В центре мужчина оборачивается к женщине, и в этом движении его ловит фотограф. Его глаза закрыты. Он морщит лоб. Моргает ли он или в этот ноябрьский день его слепит солнце, от которого укрылась и женщина в темных очках? Именно она является непроницаемым центром события. Ее рот приоткрыт, как будто она слегка удивлена или в спешке, как и мужчина на правом краю этого снимка. Куда они торопятся? Фотограф и мужчина с усами окружают женщину своими взглядами, замыкая и нас на ней. Но ее глаза закрыты солнечными очками, как под двойной защитой. Кто эти люди и откуда? Западные они или восточные немцы? Я не знала, что носили тогда и как отличались люди, но мои друзья, жившие в Берлине в то время, утверждали, что уже никто на Западе не носил такие усы, даже поклонники режиссера Райнера Фассбиндера, и что у женщины темные очки дорогой марки, но это ничего не значит. Я думала об этой женщине, о ее жизни, ее профессии и об этом мимолетном моменте у Стены. Откуда она? Изучает ли она искусство в университете или хочет стать воспитательницей? Я придумывала ей вероятные встречи в эти невероятные дни и наконец заметила между двумя лицами связующую надпись на стене: «Хаос!»

Безголовые солдаты на стене как будто оттеняют эти огромные лица на первом плане, саму суть происходящего: военные лишены голов, а люди перед стеной — без тел. Может, это именно то, что произошло в те дни и случайно обретается на этой фотографии: безликая анонимная власть обезглавлена, отступает на второй план и становится зыбкой и размытой. Люди с их непонятными неуловимыми лицами выходят на первый план, ловят фокус, и, конечно, их слепит солнце. Они смотрят в разные стороны наперекор прямолинейной логике стены, в хаотичном поиске встречи.

Маленькая фотография, опубликованная в газете, пережила классическое увеличение, blow up, превратившись во внушительный кадр, как будто из дома попала на экран кино. Дописав текст, я решила, что сделала все, что могла, и оставила своих героев на произвол броуновского движения у Стены. Пусть сами дальше разбираются.

Но история ударила меня своим хвостом. Под Рождество, спустя чуть больше месяца после публикации, я получила письмо из Рима c пометкой «усыновление через газету».

Оно начиналось так: «Здравствуйте, я женщина с фотографии, которую вы усыновили (adoptiert). Я не уверена, стоит ли ограничивать Вашу фантазию банальностью моего появления. Только вот что: благодаря Вам у меня теперь есть единственная фотография из той поездки». Честно говоря, сам факт ее появления превосходил мои амбициозно-шуточные фантазии, тем более я не ожидала ни такого тона, ни благодарности от человека со снимка. Но отпираться было бессмысленно, в поисках своей связи с историей я сделала подарок ей, ведь, по ее словам, у нее не осталось ничего от того события, которое резко изменило ее жизнь. Кроме «моей фотографии». Мне и этого было бы достаточно.

Но еще она рассказала, что не знает ни этого мужчину, ни фотографа, но знает меня, потому что читала мою книгу, и что она выросла в Западной Германии и отправилась в Берлин из Франкфурта на следующий день после падения Стены. По-видимому, фотография сделана 11—12 ноября. Еще в детстве женщина пыталась попасть в восточную часть города, но пограничники ей отказали. «Падение Стены изменило весь ход моей жизни», — повторила она в письме. Потом она долго жила в Берлине. Сейчас ее дом в Риме. И зовут ее Анна.

Все что угодно, но Дона Анна — это было уже слишком, и я, испугавшись своих заигрываний с высшими инстанциями и своей роли в пьесе, решила ей позвонить. В любом случае по всем раскладам выходило, что фотографом стала я.

Женщина со снимка рассказала, что не знает ни этого мужчину, ни фотографа, но знает меня, потому что читала мою книгу.

Она была студенткой юридического факультета во Франкфурте. Берлин тех дней поразил ее, и вскоре, поддавшись на уговоры научного руководителя (по-немецки Doktorvater, «отец диссертации», — нам и здесь не дают забыть о семейных узах некровного родства), вместе с его другими аспирантами она переехала в Берлин. Анна писала диссертацию о студентах-юристах Берлина, которые в мае 1933 года вынесли из центральной библиотеки и сожгли 20 тысяч книг на Оперной площади (теперь Бебельплац).

Когда-то и меня поразило это событие — ведь именно студенты-юристы стали форпостом пропаганды, сожгли горы книг, среди которых — книги Фрейда, Ремарка, Гейне, Маркса, Хемингуэя, Цвейга, сотни авторов, а автор детского детектива «Эмиль и детективы» Эрих Кестнер стоял в сторонке и смотрел, как жгут и его книги. Анна писала о преступных юристах, а я однажды — о пострадавших писателях. Мы и тут были по разные стороны события. Теперь там завораживающий памятник, врытый в землю светящийся куб с пустыми книжными полками, который как магический кристалл сияет из недр и который притянул меня когда-то в Берлин.

Маленькая фотография продолжала неутомимо порождать сюжеты и совпадения, ведя за собой вереницу других, как будто создавая эффект инфляции и тем самым ставя под сомнение саму неизбежность таких совпадений. «Вы, наверное, знаете моего Doktorvater, — сказала она, — это писатель Бернхард Шлинк».

Когда она назвала это имя, я совсем растерялась, запутавшись, кто кого усыновил и чей теперь ход, потому что женщина, которую я нашла на рынке и которая потом нашла меня, переехала в Берлин из-за человека, который по стечению обстоятельств военного времени лежал в той же колыбели, в которой лежал много лет спустя мой муж (конечно, когда они были маленькими), а потом и мои дети. И может быть, я об этом и не вспомнила бы, если бы не припозднившаяся фея c фотографии у Стены. Прошу заметить, там лежала не я — а мои родственники, то есть и в этом случае речь шла об «избирательном сродстве», как и с Doktorvater. Так как мы говорили по-немецки, мы употребляли нейтральное и объединяющее слово Adoption, стоящее вне половых различий «усыновлений» или «удочерений» русского языка.

Она переехала в Берлин из-за человека, который лежал в той же колыбели, что и мой муж много лет спустя.

Бернхард Шлинк, автор бестселлера «Чтец» (по которому снят одноименный фильм The Reader с Кейт Уинслет), один из авторов проекта новой Конституции объединенной Германии (что мне теперь тоже кажется следствием мной найденной фотографии), многолетний руководитель Анны, родился в Билефельде в 1944 году после бомбежки. Его дом не уцелел — по крайней мере, так, много лет назад, мне была рассказана эта история. Друзья и соседи его семьи, а именно бабушка моего мужа, дали им напрокат колыбельку. Когда будущий автор подрос, она была возвращена в семью моего мужа и сделала круг от немецкого ребенка войны до еврейских детей берлинского мира.

Когда я узнала эту историю, Шлинк был на пике своей славы, и я долго не рассказывала ее, потому что не понимала, к чему она, кроме оголтелого хвастовства, и даже несколько сопротивлялась тому, что эта история должна что-то значить, тем более что его роман вызывал у меня смешанные чувства. Только однажды, когда чуть улеглось, я послала Шлинку фотографию колыбели. На этом все и кончилось. История вполне самодостаточная, сама для себя существующая. И этого было бы достаточно, если бы не пристальное внимание к чужому прошлому, которое оказалось отчасти моим.