Только папе ничего не говори

Светлана Долбишева обычно работает с аудио, но для проекта «Хронотоп» она использовала другой медиум — фотографию. Звук в ее понимании всепроникающий и нематериальный, а фотография будто противоположна ему: она зримая, но при этом не всегда до конца «проявленная».

— Это серия 2017 года, которая началась со случайного рассказа моей бабушки. Я даже не уверена, обращалась ли она тогда ко мне или ей просто нужен был Другой, который это услышит. Сидя на кровати, опустив глаза и по-детски рисуя на полу круги босыми ногами, она обрушила на меня первую тайну: «Знаешь, у меня был другой муж до дедушки, только своему папе ничего не говори».

Бабушка рассказала, что была беременна и сделала аборт на пятом месяце, потому что ее муж стал пить и не приходил домой по ночам: «В один день я просто ушла». С дедушкой они познакомились на заводе «Артем» в Киеве, где тот работал инженером-металлургом, а она — копировщицей в техбюро. Дедушка сразу в нее влюбился и долго ухаживал. «Ему никто не был нужен, только Алка рыжая», — говорит бабушка о себе.

Дедушка старательно вел архив: вся его библиотека была описана в журнале, и если кто-то просил у него книгу, он всегда давал, но все отмечал. Он много снимал свою семью на фото- и видеокамеру, все фотографии и пленки подписывал — год, место, кто изображен. Даже судоку, которые он сам себе придумывал и рисовал от руки, он собирал в стопки и стягивал резинкой.

Младшего сына бабушка с дедушкой потеряли, когда ему был 21 год. Я никогда его не видела, но в детстве ездила с бабушкой на кладбище, где мы вместе мыли надгробную плиту, садили цветы. Эту потерю бабушка считала наказанием или проклятием за свой давний «грех». Вскоре у дедушки случился первый инсульт.

Последние годы жизни принесли ему еще два инсульта, и с тех пор от его рутины веяло неумолимостью и беззащитностью. Разговоры стали в основном односторонними. Я мало «говорю» о дедушке в серии, будто его голос не важен в этой истории или является второстепенным. Даже намеренно смотрю на него через камеру как на один из объектов в этой квартире. Мне это казалось более честным.

Я мало «говорю» о дедушке в серии, будто его голос не важен в этой истории или является второстепенным.

Решение снимать только в квартире стало для меня рамкой проекта: комната — словно контейнер, капсула загустевающего времени, в которой разворачивается история моих родных дедушки и бабушки в их ранимом и хрупком состоянии. Незадолго до смерти дедушки врач отчитал бабушку за то, что она легла к нему в постель и грела его своим телом. Смерть часто воспринимается как нечто заразное, пусть не в буквальном, но в нравственном смысле.

Смерть часто воспринимается как нечто заразное, пусть не в буквальном, но в нравственном смысле.

Я почти сразу поняла, какими снимками хочу обрамить эту историю, — первый сделан с высоты взгляда ребенка, который видит некую тайну, что-то мистическое в щели приоткрытой двери. На последнем фото серии — едва заметный, но полный ужаса взгляд бабушки, обращенный в комнату. Я думаю, проект стал возможным благодаря ее проницательной сдержанности. Бабушка не задала мне ни одного вопроса о проекте или его идее, просто разрешила снимать все, что нужно, зная при этом, что эти кадры будут показаны. Пока я была по ту сторону камеры, она помогала мне фотографировать дедушку, разговаривая с ним, объясняя, что происходит.

Как-то бабушка переодевалась передо мной, и в тот момент я поняла, что мне нужно ее снять. Она согласилась позировать без одежды, даже сама напоминала спустя неделю. При этом ее обнажение было непродолжительным, минут через десять она сказала, что хватит. Думаю, этот опыт был преобразующим для нас обеих. Обнаженное тело придает особую интимную ауру этой серии, да и идея показать свою личную историю стала символическим обнажением для меня.