Эспен Расмуссен: Лауреат World Press Photo о несбывшейся американской мечте

Когда я смотрела на скрининге ваш проект «Hard.Land», я вспомнила про историю с русским фильмом «Левиафан». Там другой сюжет, он о борьбе маленького человека с системой, но в нем тоже сквозит тема бедного региона страны. Так вот, после того как фильм вышел в прокат, на режиссера обрушились с критикой: его обвиняли в том, что он хочет показать только самое бедное и плохое, что есть в России, хочет очернить страну. А вам после проекта приходилось слышать что-то подобное от американцев?

Да, пришлось. Не очень много, но было. Я показывал проект на разных фестивалях, и американцы реагировали активнее норвежцев, говорили: «Почему вы сфокусировались на таких грустных и тяжелых вещах? Почему вы не обратили внимание на то хорошее, что происходит в Штатах?» Я отвечал, что, может, они и правы, но в то же время мне казалось важным задокументировать именно это.

Я выбрал истории про наркоманов, про потерявших работу шахтеров, про людей, которые живут в развалинах Детройта и получают, может, семь долларов в час, а работают на двух-трех работах каждый день. Я думаю, что важно рассказывать об этом. Всем кажется, что США — это прекрасное место, американская мечта, где все возможно, а потом ты выезжаешь из большого города и понимаешь, что разрушенные мечты тоже существуют. Вот на чем я хотел сосредоточиться. К тому же в проекте есть и позитивные истории, не только печаль. Поэтому я не думаю, что такая критика моей работы справедлива.

Превью проекта «Hard.Land»

Как возникла идея проекта?

Я делал эту работу вместе с пишущим репортером, который был корреспондентом норвежской газеты в США, он много путешествовал по этому региону и знал о проблемах в Америке. Он предложил мне поехать на несколько недель, чтобы сделать большой проект, и я согласился.

Долго вы там пробыли?

Не очень. За два года — шесть-девять, может, 12 недель в общей сложности.

Как удалось найти и уговорить героев для съемок?

Это было просто. В Штатах люди очень спокойно относятся к тому, что их фотографируют. Они любят оказываться в СМИ. А еще я норвежец, и это было на руку, потому что в Америке многие любят норвежцев: «О, мой дед из Норвегии. Он эмигрировал в 1954 году». И им кажется, что они уже как-то связаны с моим проектом. Я проводил дни со своими героями и многое узнавал о них.

Вы часто становитесь друзьями с теми, кого снимаете?

Не то чтобы друзьями, но я их узнаю ближе, они доверяют мне и разрешают снимать. Потом я высылаю им фотографии, и мы становимся друзьями в фейсбуке. У меня есть снимки одной пары в кровати, я их не включил в проект: на фотографиях они занимаются сексом. Люди спрашивают, как мне удалось заставить их заниматься сексом на камеру. Это было очень просто. Мы вместе тусовались, курили траву. В спальне был еще один парень, с которым мы болтали, когда эта пара начала развлекаться в кровати, ну и я сделал фотографии. Потом я показал им снимки, и девушка сказала, что это ее лучшие фотографии, и попросила отправить несколько. У меня около двух сотен их фотографий, так что у нее все теперь задокументировано.

В ваших проектах довольно много боли. Вы сами по себе какой? Грустный?

Я скорее из менее счастливой части человечества, но у меня трое маленьких детей, мы живем в пригороде Осло, так что я и счастлив тоже. Я выбираю те вещи, которые меня увлекают, активизируют мой мозг — мне нужно быть вовлеченным в историю, которой я занимаюсь. Я не могу просто пойти и сделать историю, а потом уйти, понимаете? Мне нужно увлечься, чтобы долго работать над чем-то.

Ваша работа сильно на вас влияет? Как вы справляетесь с тем, что увидели?

Не слишком. Все же я счастливый человек, что я не всегда должен быть там, где плохо. Я еду куда-то, вижу всю эту боль и плохие вещи, делаю фотографии, чтобы показать другим, что происходит. Но потом, когда я возвращаюсь домой, публикую проект и получаю реакцию от людей, я счастлив, что у меня моя собственная жизнь. Я освобождаюсь от этой боли, когда вижу, что мои дети счастливы, не голодают, не бегут от бомб. Это делает меня счастливым. Через две минуты после того, как я перешагнул порог дома, моя жена говорит: «Твоя очередь! Я одна занималась домом две недели, давай теперь ты!» — и я возвращаюсь к нормальной жизни, где нужно отвезти детей в школу или на футбольную тренировку, приготовить обед, помыть полы.

Разве фотожурналист может жить нормальной жизнью? Это не так-то просто, верно?

Смотря что ты делаешь. Я много путешествую — это, конечно, тяжело для моей семьи. В Норвегии мужчины и женщины равны, но из-за того, что я так часто отсутствую, моя жена вынуждена заниматься домашней работой больше меня: дети, школа, спорт, все, чем они увлекаются, — на ней. У нее большая нагрузка, это не идеальная семья. Но я знаю многих фотографов, которые решают притормозить на несколько лет после рождения детей, чтобы проводить с ними время. Или делать проекты дома, в Норвегии. Многие хорошие фотографы работают над локальными историями, не выезжая за пределы страны. Все зависит от того, что ты сам для себя выберешь.

Когда я смотрю разные серии, я точно могу определить, что вижу фотографии вашего авторства. Они будто холодные, у меня от них возникает ощущение холода. Вам кто-то говорил об этом? Как думаете, это чувство появляется из-за того, что вы родом из Норвегии?

Хороший вопрос. Люди говорят мне, что узнают мои фотографии. Они их описывали не так, как вы: больше говорили о стиле, чем об ощущениях. Но я больше рад услышать про чувство, чем про стиль. Вот что прекрасно в фотографии — то, что я не старался сделать их холодными, но вы их так чувствуете, а кто-то почувствует совсем иначе.

А вы любите, когда жарко или когда холодно?

Когда жарко.

Поэтому вы живете в Норвегии?

Да уж, в Норвегии полтора месяца лета, а остальное время холодно. Я больше не люблю зиму. Любил, когда катался на лыжах, но теперь я бы предпочел лето подлиннее.

Какая командировка была лучшей для вас?

Я не смогу выбрать одну, тут скорее нужно говорить о целом проекте, над которым я работаю уже 10 лет. Я объездил 12 или 13 стран и передал сообщение многим людям — это, наверное, самая важная вещь, которую я сделал. Я снимал беженцев и до сих пор снимаю. Десять лет я головой с этими людьми. В последний раз я три или четыре месяца шел с двумя сирийскими братьями в Европу. Каждый год я возвращаюсь и работаю над этой темой.

А самое ужасную командировку сможете выбрать?

Наверное, худшие условия проживания были в Чаде в 2004 году. Я жил в пустыне, кажется, там было около 55 градусов по Цельсию и очень сухо. Ты сгораешь, как только выходишь на улицу, душа нет, вода, кажется, почти кипит на солнце. Это было что-то вроде выживания. Сейчас я понимаю, что это было еще и опасно: мы жили недалеко от границы с Дарфуром, а там была куча повстанцев. Мы приехали на машине в столицу Нджамену, где я впервые дней за 10 дней попал в гостиницу. Тогда я просто бегом кинулся в бассейн, чтобы охладиться и поплавать, а потом заснул на лежаке прямо на солнце. Когда я проснулся, я понял, что полностью сгорел. Мне нужно было тащить свой огромный рюкзак в самолет, я весь кровоточил, короче, это было трудно.

Похоже на то. А эмоционально что для вас сложнее: работать фоторедактором или фотографом?

Сложнее быть фотографом, потому что фоторедактор не встречается со всеми этими героями с картинок.

Какая ваша главная задача как фотожурналиста? Вы ее уже нашли ?

Нет, но думаю, что один из ключей — любопытство и интерес к жизни других людей в других странах, с другими религиями — ко всем, кроме меня, понимаете?

Вы о чем-то жалеете в своей карьере?

Нет, я вел себя достаточно хорошо. У меня сильное чувство этики, я чувствую ответственность перед теми, кого снимаю, тем более сейчас, когда все потом оказывается в Сети. Я еду в другую страну, чтобы сделать снимки, которые потом могут увидеть [изображенные на них люди] или их друзья. Я никогда не наступлю на труп, чтобы сделать фотографию. Я стараюсь не снимать там, где собралась куча фотографов. Когда в последний раз я снимал беженцев, приехало много фотографов, и это было похоже на пресс-конференцию. Я просто отошел оттуда, я так не могу работать. И если мне говорят: «Не снимайте», — я не буду.

Что еще вы не стали бы снимать?

Я не могу сказать, пока не увижу, но я это почувствую — пойму, стоит снимать или нет. Но большинство вещей нужно снимать. Потом решишь, публиковать их или нет.