Антанас Суткус: «Ну что с тобой делать, — ответил мне Сартр. — Пришли хоть снимки»

Что, по-вашему, стояло за успехом литовской школы фотографии?

Феномен литовской школы — это талант нескольких авторов. В 1965 году я сопровождал Жан-Поля Сартра и Симону де Бовуар во время их путешествия по Литве. В последний день поездки Сартр спросил у меня: «А сколько в вашей стране талантливых фотографов?» Я с прямолинейностью молодого человека ответил: «Пять, если добавить к ним меня, то будет шесть». Но я тогда ошибся: действительно талантливых фотографов в Литве на тот момент было десять. Сейчас я понимаю, что десять талантов для одного поколения — это очень много.

Что ещё, помимо таланта, потребовалось литовским фотографам?

Чтобы добиться успеха, талантливому фотографу надо быть немного идеалистом: любить людей, свою тему, страну. Когда литовская школа формировалась, мы были крайними идеалистами. Нам хотелось передать самобытность Литвы. Серьёзную поддержку оказывал Союз фотохудожников, который начал зарабатывать на выставках, альбомах, публикациях. Популярность фотоальбомов внутри страны была высокой, интерес к фотографии по миру — большой. Заработанные деньги шли на бумагу, печать, плёнку. Никто из членов союза, например, не тратился на печать своей выставки или на плёнку для съёмки.

Сейчас я понимаю, что десять талантов для одного поколения — это очень много.

Ко мне как-то приехал редактор американского журнала Popular Photography, чтобы узнать механизм работы объединения. Он выслушал меня и сказал: «Таких условий для работы фотографа нет больше нигде в мире». Тираж наших книг поразил его воображение. Мы тогда отпечатали 200 тысяч экземпляров одного фотоальбома, так он несколько раз переспросил, не ошибся ли я с нулями. Для Америки 200 тысяч — это серьёзная цифра, уровень бестселлера. Чтобы такими цифрами оперировали издатели в стране с населением в 3 миллиона, для него было немыслимо.

Все фотографы литовской школы работали над проектами по многу лет — это было правило, установленное вами. Почему вы настаивали на долгосрочных проектах?

Я так считаю: если фотограф вышел на какую-то важную тему, это его благословение и его проклятие одновременно. Тема будет преследовать его, хочет он того или нет. Он будет чувствовать каждый её поворот и вряд ли сможет бросить посреди пути. На сегодняшний день из всего союза над своей темой прекратил работу только я один. Ну, что значит прекратил: я перестал снимать, но продолжаю разбирать архивы и пока конца-краю этой работе не вижу. В архиве по-прежнему ворох негативов, в советское время я не мог многие даже самые безобидные вещи печатать. Вот, например, московскую выставку я предложил назвать «Оборванцы». Вы представляете, что было бы, если бы снимки нескольких оборванцев увидели свет в СССР? Меня бы обвинили в очернении советской действительности. Ведь в Союзе оборванцев быть не могло, там все должны быть одеты строго по форме, ну и так далее.

Сложно ворошить прошлое вместе со своим архивом?

Негатив может резануть, как лезвие бритвы, и глубоко ранить. Бывает, всплывают такие тёмные стороны твоего прошлого, о которых ты благополучно забыл. А тут напечатаешь — и будто вчера всё произошло. Но тяжёлые воспоминания — не самое сложное в работе с архивами. Самое сложное, как и в подготовке к исповеди, — остаться честным с самим собой, не покривить душой при отборе.

Вы работали на проектами много лет кряду, что-то менялось за это время в вашем отношении к ним? Например, «Лица Литвы» вы снимали не одно десятилетие.

Я презираю само слово «проект», проект может быть в строительстве, но не в искусстве. В строительстве рассчитывают проект на 26 этажей или на 62, а в искусстве ничего рассчитать нельзя. Здесь всё решит талант: есть он у тебя или нет. Когда я снимал портреты соотечественников, то не думал ни о каком проекте. «Лица Литвы» — это идея или тема, которая вела меня за собой. В моём отношении к ней ничего не менялось: я встречался с людьми, знакомился и снимал их. Чаще всего это были люди из моего ближнего круга: друзья, друзья друзей, близкие по духу знакомые. Нас соединяло то, что мы все были немного вольнодумцами, настроенными против советского строя.

Я презираю само слово «проект», проект может быть в строительстве, но не в искусстве.

Мой отец в своё время отказался от компромисса с советской властью. Не стал подписывать какие-то подделанные документы и застрелился в первый год советского правления. Если бы он этого не сделал, всю нашу семью депортировали бы. Я понимал, что следую в фотографии не только за своей темой, но и за своим отцом.

Вы же снимали не только взрослых, но и детей. Дети тоже были из семей друзей?

Дети были разные, чаще всего просто с улицы. Мы часто думаем, что дети — это продолжение нас самих, отражение мира взрослых, но это большое заблуждение. У детей своя жизнь, свой собственный мир со своими законами, правилами, радостями и горестями. Это, если хотите, параллельная реальность. Чтобы в неё попасть, нужно вернуться в детство, почувствовать себя пацаном. Дети и взрослые — это разные истории.

А можете рассказать немного про ваш известный снимок «Пионер»? Как вы его сделали?

Я был в командировке в небольшом городе Зарасай. Встал утром, смотрю, дети с цветами идут. «Куда это вы с цветами?» — спрашиваю. «Что, дядя, не знаешь: сегодня 1 сентября». — «Нет, — говорю, — позабыл совсем». — «Ну пошли с нами, вспомнишь». И я пошёл за ними. Перед школой как раз начиналось торжественное построение. Пока я кружил на улице вокруг взволнованных школьников с родителями, успел снять «Пионера», «Руку отца» и ещё несколько сюжетов. Все они сегодня стали классикой. Так бывает: три-четыре классных кадра за полчаса, а потом полгода ничего стоящего найти не можешь.

Меня недавно спросили в Петербурге: так почему всё-таки ваш пионер выглядит так, будто сбежал из концлагеря? Я ответил: «Он не из концлагеря, он из соцлагеря. Там тоже нелегко было». Я не мог так сказать, когда в 70-м российские пенсионеры начали атаковать министерство культуры письмами. Пенсионеры писали после публикации снимка в «Советском фото»: «что это за пионер из концлагеря», «что это за фотографический Солженицын такой». Спасибо главному редактору журнала Бугаевой, замяла эту историю.

Так бывает: три-четыре классных кадра за полчаса, а потом полгода ничего стоящего найти не можешь.

Слава «фотографического Солженицына», похоже, за мной всё ещё тянется. На днях открываю каталог выставки «Советской фотографии» в Музее Оскара Нимейера и на одной странице читаю: «70-й год: Солженицын получил Нобелевскую премию…, а Суткус — „Золотого Микеланджело“ за снимок пионера».

А были ли у вас в жизни случаи, когда вам приходилось делать постановочные портреты, как-то влиять на ситуацию?

Почти нет. Одна заказная работа была, попросили сделать портреты для «Доски почёта» в белорусской деревне. Пришлось попросить местных героев попозировать, но там такие колоритные персонажи попались, что их ничего не могло испортить. Даже председатель колхоза хорошо вышел. А вообще я старался, чтобы человек не замечал моего присутствия. Если бы Сартр заметил, что я его снимаю, он бы отказался от меня сразу же. Он просто не догадывался, что я фотограф, пока я ему сам не признался. «Ну что ж с тобой делать, — ответил Сартр. — Пришли хоть снимки».

А дальнейшая судьба этих снимков вам известна. Сартр их где-то использовал?

После смерти Сартра его архив был передан одному агентству, и оно долгое время ставило под моим снимком подпись «Анри-Картье Брессон». Этот снимок стал почти хрестоматийным во Франции, вошёл в школьные учебники. Меня однажды обвинили в плагиате, сказав, что даже школьники знают — это снимок Брессона. Пришлось доказывать, что работа моя. Так или иначе, сегодня этот снимок — визитная карточка моя и Сартра. Это самая известная моя фотография.

«Ну что ж с тобой делать, — ответил Сартр. — Пришли хоть снимки».

Галереи сейчас всё чаще показывают цветные работы классиков чёрно-белой фотографии. Оказывается, они прекрасно чувствовали цвет и делали в цвете некоторые серии. Возможно ли такое разоблачение Антанаса Суткуса?

Свою главную тему на цветную плёнку я никогда не снимал, здесь я безгрешен, но иногда цветную плёнку использовал. В цвете я снимал Литву в рекламных целях, чтобы показать её в выгодном свете, привлечь к ней внимание зрителей и путешественников. Альбом с моими фотографиями напечатали на качественной бумаге, и он выдержал несколько изданий. Я шучу по этому поводу: чёрно-белая фотография — как жена, а цветная — как любовница.

А новые лица Литвы вам сегодня неинтересны? Не возникает ли желания сделать ещё несколько портретов для вашей галереи?

Я чувствую свой долг перед архивом, я должен выловить оттуда все не найденные ранее фотографии. Так в него зарылся, что начинаю терять недавно найденные фотографии, путаться и снова искать то, что нашёл раньше. В общем, это колоссальная работа, и для меня она сейчас важнее всего. А новые лица снимают новые фотографы. Жалко, что молодые фотографы следуют мировым трендам и не слишком увлекаются литовскими традициями, которые так важны были для нашего поколения.

Фотографии предоставлены пресс-службой Центра фотографии имени братьев Люмьер. Выставка «Босоногое детство. Антанас Суткус» проходит с 7 апреля по 29 мая 2016 года в Большом зале Центра фотографии имени братьев Люмьер в Москве по адресу Болотная набережная, дом 3, строение 1.