«Жил грешно — умру смешно»: Постояльцы интерната для бывших заключенных

В санкт-петербургский Специнтернат для инвалидов и граждан пенсионного возраста, освобожденных из мест лишения свободы, бывшие заключенные обычно попадают из общих домов престарелых, где к ним относятся с опаской. Зэки даже в преклонном возрасте живут по своим понятиям, что часто приводит к конфликтам и беспорядкам; в специнтернате же практически все «свои».

Сюда принимают мужчин — пенсионеров и инвалидов I и II группы, у которых есть или была петербургская прописка. Интернат рассчитан на 57 койко-мест, сейчас там живут 52 человека. По словам руководителя реабилитационного центра «Аврора» Сюзанны Кирильчук, это единственное заведение такого рода в России.

— Что в нас интересного? Мы отбросы.

Обрывки предложений с трудом прорываются сквозь бульканье поврежденной гортани. Грузный мужчина на инвалидной коляске придвигается поближе, но это не помогает разобрать речь. Он с досадой замолкает, разворачивает колеса и делает несколько резких движений в сторону дороги.

Перед нами трехэтажное желтое здание. Пустой двор за острым забором из чугунных кольев, слепые окна, тишина. Специнтернат не выглядит приветливым.

Директор Эдуард Григоренко, плотный мужчина с военной выправкой, сидит за большим деревянным столом и орет на нас уже почти два часа. Перед ним — подписанное и заверенное Комитетом по социальной политике Санкт-Петербурга разрешение на доступ в специнтернат.

— Мне плевать на эти бумажки. Я их не читал. Я тут главный и все решаю. Вы хотите побольше треша снять и заработать на этом, у нас уже были до вас телевизионщики. Вы вообще понимаете, куда пришли? У нас тут о бывшего директора бычки тушили, я не могу отвечать за вашу безопасность. — Из-за его спины на нас строго смотрят Путин, Сталин, Берия и несколько смутно знакомых диктаторов и полководцев.

«Мне плевать на эти бумажки. Я их не читал».

Вдруг директор смягчается:

— Ладно, делайте что хотите, только меня не трогайте. Я вас передам соцработникам.

Про Эдуарда Григорьевича говорят, что он бывший афганец, контуженный «вертушкой». Некоторые жалуются, что при нем прекратились выезды в музеи и собственный транспорт интерната куда-то пропал, а в гараже появились неизвестные дорогие машины.

«„Работа“ — это у нас пароль такой»

Дмитрий Охота отличается от большинства интернатовцев энтузиазмом и тем, что не сидел. Хотя иногда кажется, он похож на зэка больше, чем аккуратный и спокойный Виктор Журавлев — Журавель, — который провел по тюрьмам 34 года.

На улице солнечно и тепло, постояльцы отдыхают за воротами специнтерната.

— Мы с Виктором служили в морской пехоте…

— Молчи, ты подписку о неразглашении давал.

— …Я был командиром разведывательной десантной роты, мы корабли в Анголу сопровождали. Вот тельняшку до сих пор ношу, привык к ней за два года. Ну а потом отслужил, женился, развелся после аварии. В интернате уже 10 лет. Витя, держи, тебе пивечко взял.

— Девочки, можно при вас пиво попить?

— О, сволочь, а культурная! На территории пить нельзя. Ну то есть если вернешься в нормальном состоянии, можно под лестницей отоспаться, а если раком приползешь — не пустят.

— Ну вон Миша — спокойный был, а его не пустили и пайка обеденного лишили.

— Да никто никого не лишал. Мы же сами расписывались, что пить и курить в комнатах нельзя. Вообще, директор у нас сложный человек, строгий, но справедливый и за своих горой. Благодаря ему все спокойно. Драк нет, поножовщины тоже. Но неприязнь друг к другу бывает. Я поэтому люблю на природу выезжать — надоедают одни и те же рожи. Новенькие ведь сюда прибывают нечасто, только когда кто-то умрет.

— Ща вот в интернат заедем — и на работу. «Работа» — это у нас пароль такой. Не скажу же я «пойдем милостыню на бухло просить». На работу — это к магазину или к церкви, допустим. Приходишь туда, баночку ставишь, шлангом прикидываешься. Прихожане и туристы инвалидам нормально подают.

«Прихожане и туристы инвалидам нормально подают».

Опираясь на палку, на улицу выходит старик. Пройти двадцать метров до забора у него получается минут за пять. Слава Андреев по кличке Сява пролежал в своей палате безвылазно больше полугода.

— Земляк, а земляк, сигареточку дай, пожалуйста, — рука Сявы трясется, слова выходят нечеткими. — 35 лет отсидел в тюряге.

— На год больше, чем я! — восхищается Виктор.

— Самый большой срок — за разбой с подельницей. Раз восемь был в тюрьме. Освобождался — ехал к жене. А потом жена умерла, ехать было не к кому — вот и возвращался в тюрьму. Потом попал в специнтернат. Здесь скучнее намного: книжек нет, читать нечего. Целый день на кровати лежу, по телевизору все подряд смотрю. А я люблю книги, особенно о приключениях графа Монте-Кристо.

«Все живы и здоровы»

На обед все собрались в двухкомнатной столовой. Стоит мне щелкнуть затвором, как все оборачиваются на нас:

— Кто разрешал снимать? — Мужчина встает из-за стола. — Я ничего не подписывал, что это вообще такое? — Возмущение разгоняется мгновенно. Прибегают соцработницы, успокаивают постояльцев.

Во второй комнате никто не против съемки: улыбаются, позируют.

Соцработники проводят нам небольшую экскурсию. На первом этаже — столовая, неуютный коридор с низким потолком и обшарпанными желтыми стенами, палаты маломобильных постояльцев. На втором — комната соцработников, палаты поуютней и зал для развлечений с телевизором, настольными играми и стеллажами книг. Здесь мы знакомимся с Сергеем Елкиным.

— Детство провел в интернате, затем окончил ПТУ. Получил профессию маляра-штукатура, комнату от государства. Жил один. Не работал. В разговоре с собутыльником случилось непонимание — в итоге выхватил ножик и порезал его. Метил в сердце — не попал. А насчет ивоной спутницы… Я, наверное, перепугался, что она расскажет про мое преступление, и ее тоже порезал. И милиционеров, которые меня брали. Но все в порядке, все живы и здоровы.

В соседней комнате — Виктор и Сергей Венедиктов по прозвищу Веник.

— Слушай, у тебя сосиски остались? — беспокоится Виктор.

— Ох, не знаю. Ты же мамуля, сам должен за этим следить.

«Ты же мамуля».

Недавно Волчара — беспородная собака, живущая при интернате, — родила пятерых щенков. Веник и Журавель поселили собачью семью в покосившийся деревянный домик на территории соседнего сгоревшего здания. Сюда друзья приходят несколько раз в день, чтобы напоить Волчару и ее детей молоком, накормить хлебом и сосисками.

— Щенков раздадим в хорошие руки, у нас уже есть желающие на примете.

«Первый срок получил за цветочки»

«Жил грешно — умру смешно», — гласит расплывчатая татуировка Веника.

— А тут на руке у меня белый медведь за солнышком прячется и греется. А тут написано «Не спешите на работу, а спешите в ресторан». А на левом плече у меня портрет одноклассницы — наколол, еще когда был малолеткой. А эта татуировка расшифровывается «Умру, но газ не сброшу». Я ведь всю свою сознательную жизнь был за рулем, даже на зоне водителем работал. В специнтернат я попал после двух инсультов, живу здесь уже 11 лет.

Первый раз по молодости-глупости загремел в специнтернат особого режима, где содержатся подростки с 12 до 16 лет. Я туда попал за хулиганство — ударил учительницу в живот несколько раз, маленький был, не осознавал последствий; не знал, что она была беременная. Условия там жесткие — мало того, что ходить нужно было друг за другом «гусиным шагом», так еще и за каждую провинность жестоко наказывали. Когда освободился, попал под призывную комиссию. Пришел из армии и сразу загремел на три года в тюрьму за кражу. Все мои сроки — «украл, выпил, в тюрьму». Второй срок я сидел в тюрьме в Коми, работал на лесозаводе. Нам приходилось каждый день ходить до места работы по 3 километра, даже в 60-градусный мороз.

«Все мои сроки — „украл, выпил, в тюрьму“».

В тюрьме татуировки делают так. Вываривают подошвы от сапог и получают чернила. Тату-машинку делали из бритвенной машинки «Спутник», заточенной струны и стержня от авторучки. Чернила разводили мочой и забивали.

Раньше я пил много, но потом решил «сделать дробь» — то есть паузу, уже три года не пью. Иногда хожу гулять или в гости к знакомой женщине. Мы познакомились здесь, она работала медсестрой. Больше я ни с кем особо не общаюсь, кроме нее и Виктора. В специнтернате все гнилые.

— Первый срок я получил, не поверите, за цветочки, — вспоминает Виктор. — С другом в парке нарвали сирени своим девчонкам. Подошел милиционер и грубо забрал букет у моей девушки. Она меня попыталась успокоить, но слово за слово — и понеслось. За драку дали четыре месяца. Потом работал на заводе, у меня стаж — около 15 лет. А с 1985 года понесло. Вот только два года назад освободился. И у меня еще 8 лет надзора, хотя инвалиду I группы он не положен. А я не просто инвалид, но и пострадавший от Чернобыльской АЭС. Я в колонии недалеко от нее 11 лет провел. Лагерь накрыло при аварии радиоактивным облаком, но нас, конечно, никуда не перевели. До 1991 года все было нормально, а потом начались перепады со зрением. Сейчас практически не вижу.

Виктор понижает голос:

— Ваше мнение обо мне изменится. Я трех человек убил. — Наблюдает за реакцией. — И нет, не жалею. Как-то ночью просыпаюсь — понимаю, что хозяин съемной квартиры с другом пришли ограбить меня. Друг убежал, а хозяин остался. Я думал, он без сознания; оказалось, умер. А до этого любовника своей женщины убил — застал их вдвоем в постели.

Но в тюрьме было нормально. Здесь директор пьяного в любую погоду выгнать может, и пенсия почти вся на оплату проживания уходит. В тюрьме вся пенсия твоя: хочешь — в магазине продукты покупай, хочешь — в столовую иди.

На третьем этаже — кабинет директора и конференц-зал, в котором проводят занятия по безопасности жизнедеятельности: стоят манекены с противогазами, на стенах плакаты. Все новое, помещение не уступает переговорной в бизнес-центре. Комната для постояльцев в конце коридора — полная противоположность: четыре кровати, обшарпанный холодильник, на старых обоях следы от протекшей с потолка воды. На столе на старых кроссвордах сушится табак.

Мужчина на костылях — Алексей Пузырев.

— Одну ногу я травмировал на даче. Захожу в дом, чувствую — странно пахнет, но сдуру щелкнул зажигалкой. Меня взрывом сильно откинуло, и вот нога обгорела. Инвалидом сложно было устроиться на работу, поэтому я воровал цветной металл с ижорского завода. И в итоге попался. Мы тогда совсем обнаглели — стали металл локомотивами вывозить. Когда освободился, у меня умер отчим, а через неделю мать. Я остался один жить в трехкомнатной квартире и стал много выпивать, гулять. Пропивал всю пенсию, только на квартплату оставлял. Сестра предложила переехать жить в специнтернат. Она и сейчас меня часто навещает, привозит подарки. Я живу тут с 2006 года.

«Дали по-божески — 7 лет»

Внезапно перед нами оказывается улыбчивый мужчина в синем свитере.

— Пойдемте ко мне, я вам такого понарасскажу: у нас тут людей калечат.

Валерий Веселов курит прямо в комнате.

— Есть участковый, который следит за специнтернатом; так он говорит, что я единственный, кто за ребят заступается. Вот Костылю палец сломали, когда он пьяный пришел, — хотели его выставить. Вова испугался, что его выселят. Я ему говорю: кого ты боишься? Клоуна этого, директора? Я позвонил в скорую — сразу все забегали.

Сначала я жил в центре реабилитации заключенных на Будапештской. Здесь по сравнению с тем местом — ужатник. Там можешь жить один в двухкомнатной квартире, и если приплатишь директору, то к тебе никого не подселят. Продуктами обеспечивают, не высчитывают за проживание и питание из пенсии. А тут после вычетов ты получаешь чуть больше 5 тысяч рублей.

Раньше я работал на Конюшенной старшим инструктором-методистом. Моя сестра была начальницей отдела кадров по трудовым ресурсам Ленинградской области, она меня устроила. У меня был свой кабинет, секретарша. Рабочий день — пять часов. Официально получал 250 тысяч. Это был первый и последний раз, когда я работал.

А потом меня осудили, дали по-божески — 7 лет. Я ведь мента убил. Но не доказали, а я не сознался. Большую часть времени провел в больнице: 6 лет лечили от рака. Засчитали, как будто я был в тюрьме. Сделали мне операцию, вырезали что не надо было — не было у меня никакого рака. Короче, негодяи.

Знаете, что классно? Даже если я сейчас перестреляю дюжину человек, мне пожизненный уже не дадут. Потому что у меня возраст, 68 лет. Пожизненный могут дать только до 65 лет, а потом максимум могут дать 25 особого режима. Привезут в больницу, посидишь там годик-два, а потом сделай документы и живи себе.

«Знаете, что классно? Даже если я сейчас перестреляю дюжину человек, мне пожизненный уже не дадут».

Вообще, и в обычной зоне нормально. Это же практически как дом отдыха. Вот в специнтернате охрана — негодяи, те же менты, которые на зоне не устроились и пришли сюда работать. Нормальный мент тебе сам принесет, сам нальет, только денег ему давай. А деньги на зоне всегда достать можно. Кто-то тебе заплатит, кого-то обыграешь в карты. Здесь со мной никто не играет — денег мало, легче пропить. Вот получили сейчас пенсию, три дня попили и все, деньги закончились.

Я на днях, может, уеду. Есть у меня женщина тут недалеко. Доконала меня, все просит приехать. Квартира у нее двухкомнатная на юге города. Она, конечно, старая, 45 лет ей.

Фотографии — Ярослава Тарасова, Лена Козлова. Текст — Лена Козлова