Клуб одиноких сердец Ричарда Аведона

Ричард Аведон начинал как фешен-фотограф и на этом поприще мгновенно стал знаменитым и уважаемым. В 1940-х он попал в школу Harper’s Bazaar, практически в ученики к Алексею Бродовичу, который сделал из Аведона великого фотографа. Правда, тот всю жизнь горевал, что учитель так ни разу его и не похвалил.

На рубеже 50—60-х Аведон вдруг, как показалось многим в модном мире, взбесился и начал истерично и едко критиковать фешен-фотографию; заодно досталось всей модной индустрии. Он зло грыз руку, которая его кормила. Поковырявшись в себе, он понял, что ему хочется создавать свое, а не делать что-то на заказ, — и превратился в гениального художника-портретиста. Аведон продолжал работать коммерческим фотографом, но больше не смешивал эти два вида деятельности.

На свете нет ничего удивительнее человеческого лица, повторял фотограф. «Лицо — это главное, то, что с нами до конца. Ландшафт человеческого лица, все эти холмы, впадины, расщелины и все, что они означают, — это и есть правда, которую мы знаем друг о друге».

Почти каждое изображение человека, которое Ричард Аведон представлял публике, было невероятным, странным — и мало что рассказывало о том, кто стоял или сидел перед объективом мастера. Фотографии напоминали скульптуры, монументальные и величественные. Аведон объяснял такой эффект тем, что в первую очередь снимал себя: свое понимание персонажа, свое к нему отношение, свое равнодушие или уважение, удивление, интерес, восхищение, злость. Фотограф словно вилкой выковыривал из модели то, что ему было нужно.

У Аведона было страстное и болезненное желание копаться в себе, выискивая жутковатые комплексы. Ричард смаковал их, примерял на других и наделял ими моделей, а потом снимал. «Чтобы быть художником или фотографом, нужно воспитывать в себе любовь к тому, от чего большинство людей спешит отделаться. А нужно беречь это, чтобы оно было всегда наготове. Мне необходимо сохранять связь с моей слабостью, с моим мужским началом, с моим женским началом, с моим внутренним ребенком и внутренним дедушкой. Наверное, я снимаю то, чего боюсь, что меня интересует. Я исследовал, я учился и избавлялся от этих призраков. Я изгонял их из себя в свои работы».

«Каждый, кто фотографируется, знает, что его фотографируют. Поэтому он неестественен, он поневоле создает образ самого себя. Но есть еще и мои представления. Мое „я“ вступает в отношения с „приготовленной“ личностью модели. Это химический процесс»,— говорил Ричард. Его снимки были ужаснейшими из зеркал, так как отражали странный гибрид из желаний фотографа и стараний персонажа выглядеть хорошо. Они поражали, шокировали и застревали в голове того, кто их видел, навсегда. Портреты, созданные Аведоном, — это проходы во внутренний космос зрителя: бесконечный, небезопасный и полный ловушек.

Аведон хотел быть знаменитым, богатым, всеми любимым и почитаемым как бог. В детстве Ричард охотился за автографами — и тоже мечтал их раздавать.

Он рос в небедной семье, но достаток давался с трудом. Отец был суров с сыном и редко проявлял чувства, все время говорил, что надо пахать и пахать — только тогда можно достигнуть желаемого. Ричарду часто доставалось от родителя. Из-за этой жесткости, которая присутствовала в их отношениях, нет ни одного снимка, где Аведон был бы запечатлен вместе с отцом. Недолюбленность сильно ранила будущего фотографа.

Он был очень привязан к сестре, которая стала его первой моделью. Увы, в молодом возрасте она угасла в психиатрической больнице. Аведон грустил о ней всю жизнь — о ее взгляде, коже, глазах, голосе: «Позже, когда я начал снимать, все модели, все лица были воспоминанием о сестре. Она со мной все это время… Моя Луиза была восхитительна. Ни у кого не было такой идеальной кожи, такой красивой длинной шеи и таких бездонных карих глаз».

«Я постоянно думаю о следующей фотографии, постоянно. Если я не думаю о ней, значит, я умер», — говорил Аведон. Для того чтобы работа не расплывалась, он создал для себя закон из нескольких «нет». Нет — отвлекающим деталям на фотографии. Нет — сложному освещению. Нет — определенным темам и личностям, через которые фотограф не может выразить себя. Нет — бутафории. Все эти «нет» постоянно «толкали» его «под задницу», признавался Аведон.

Однажды он, очень переживая, решил, «что мир потерял сексуальную самоидентификацию», и бросился снимать поколение хиппи и вьетнамской войны, раздевая догола музыкантов, поэтов, художников, чиновников, замшелых бродяг. Обнаженные перед камерой, они вернули мир и Аведона на место. Зритель смотрит то на гениталии, то на лица, снова на гениталии и снова на лица. Портретный образ обретает полноту смысла. Как мы можем понять, кто перед нами и на что он способен, не рассмотрев его гениталии? Никак. К эротической тематике Аведон больше почти не возвращался — фешен-фотография не в счет.

Фотограф все время думал о смерти: он рано узнал, что у него больное сердце. Это его беспокоило и заставляло смотреть на все с большой долей трагизма. Не зря Аведон год проучился на философском факультете. Он все время думал о том, что с ним происходит.

Смерть пугала его, поэтому его тянуло фотографировать старость — сестру смерти. Портрет композитора Стравинского — победа смерти, портрет безнадежности и принятия небытия. Портрет отца — месть за нелюбовь, размышление над своей судьбой. «Да, это проявление враждебности. Снимая, убиваю его, наблюдая через видоискатель, как он умирает. Меня очень удивляет, что искусство не должно нарушать покой, вторгаться в жизнь. Это его неотъемлемое свойство, его главная цель — возмущать, провоцировать, заставлять думать. Если бы мои работы не причиняли беспокойства людям, я бы считал себя неудачником», — признавался Ричард.

Чтобы фотография «причиняла беспокойство» зрителю, Аведон в буквальном смысле мучил своих моделей. Мэрилин Монро плясала и кувыркалась перед ним несколько часов. Он щелкал затвором, менял пленку. На множестве отпечатков Мэрилин смеется. Но фотограф выбрал один из последних кадров, когда обессиленная актриса на мгновение забылась от усталости — мрачная, со взглядом в бездну. Для Аведона смех, улыбка — это маска, за которой спрятано что-то настоящее. Разве что Дженис Джоплин на одном из его снимков смеется — но она под кайфом.

Самая остроумная женщина США Дороти Паркер — алкоголичка и едкая сочинительница — на его снимке потухшая и отдутловатая, с мешками под переполненными тоской глазами. Кажется, что после фотосессии она в очередной раз попытается покончить с собой. Но все выливается в слова: «Лезвие вызывает боль, В реке сыро, От кислоты появляются пятна, От лекарств — судороги, Ружье незаконно, Веревка рвется, Газ пахнет ужасно, Пожалуй, можно еще пожить».

Оскара Леванта фотограф вообще нашел в больнице в ужасающем состоянии — и снял не просто смерть, но разложение. «Левант, прекрасный музыкант, друг Гершвина, классный актер, тычет нам в глаза гнилые зубы и страдает». Он плохо пах и на одежде у него были пятна, вспоминал Аведон.

Перенеся инфаркт, Аведон отправился на запад США, где решил снимать простых людей. Мы видим угрюмые, сосредоточенные лица — великое обобщение, архетип, в который вместилось все население страны.

Одноклассник и друг Аведона писатель Джеймс Болдуин сформулировал это так: «Бытует легенда, будто в Америке живут одни улыбающиеся люди. Правда в том, что эта страна была основана отчаянной, разобщенной и хищной ордой людей, которая рвалась забыть свое прошлое и заработать денег на проживание. В этом плане со временем мы абсолютно не изменились, и это отражается на наших лицах, мы видим это в наших детях, в нашем непередаваемом одиночестве и потрясающем уродстве и враждебности наших городов».

Зрители после выставок говорили о фотографе, что он, как гробовщик, лишен сострадания. Большинству моделей фотографии не нравились — но некоторые простые люди, позировавшие Аведону, признавались, что его снимки помогли им справиться со многими личными проблемами. Кто-то бросил пить, избавился от депрессии и вернулся в семью, кто-то перестал комплексовать по поводу внешности.

«Фотография никогда не говорит правду, — утверждал Аведон. — Все фотографии точны. Но ни одна из них не является истиной». Его критиковали и игнорировали, но он упрямо делал свое дело. «Я думаю, что все мои фотографии — это всего лишь фотографии меня. Меня беспокоит… человеческое затруднительное положение; только то, что я считаю человеческим затруднительным положением, может просто быть моим собственным».