Абайи, гробницы и самогон: Как выглядит современный Иран

В самом сердце Ирана есть город Йезд. Пять тысяч лет назад он был оазисом в мидийской пустыне. Сейчас это до невыносимости жаркий городок без растительности, с желтыми глиняными стенами и узкими улочками. На одной из таких улиц есть дверь; если ее открыть и пройти по темному коридору, можно выйти в священную пустыню. Секунду назад были слышны шум города и грохот мотоциклов, теперь — гробовая тишина. Только вода капает из краника в желтой стене.

Это пустыня зороастрийцев — последователей одной из древнейших религий. Длинная тропа ведет к двум высоким холмам — так называемым Башням молчания. Древние зороастрийцы верили, что мертвое тело — грязная материя, и ее необходимо уничтожить так, чтобы не нарушить чистоту стихий земли и воды. Поэтому они относили своих мертвых на вершины Башен молчания, и там их съедали птицы-падальщики.

Когда долго идешь по тропе, а потом карабкаешься по выдолбленным в скале черт знает сколько лет назад ступеням, истекая потом под хиджабом и закрытым черным платьем, и видишь только иссушенную почву без единого зеленого ростка под ногами, ощущение времени теряется. Напрочь — непонятно, какой сейчас век и в какой ты цивилизации. Ощущение нетронутости и абсолютной аутентичности не покидало меня все время, что я провела в Иране.

Когда я пришла фотографироваться на визу в Иран, вокруг меня собрались покупатели магазина при лавке «Фото на документы» и стали дружно отговаривать, запугивая сексуальным рабством и принудительным вступлением в ИГИЛ.

Это понятно: сегодня все, что связано с мусульманской страной, зажатой между Ираком и Афганистаном, вызывает невольную ксенофобию. Я сама избавлялась от влияния стереотипов трудно и постепенно.

Вечером в одном из переулков Йезда — желтых, настолько узких, что идти вдвоем уже некомфортно, извивающихся и совершенно безлюдных — я встречаю козу. Коза с любопытством смотрит на меня из-за угла, наклонив голову набок. Я иду к ней, она от меня. В поисках ее я захожу за очередной поворот — вместо козы на меня, щурясь, смотрит очень смуглая средних лет женщина в абайе. Молча, настойчивыми жестами она зовет меня за собой. Довольно жутко: ночь, город в пустыне, никого нет, и женщина, с ног до головы закутанная в черное, манит тебя куда-то. Ожидая чего угодно, я иду за ней. Она приводит меня к себе — в покосившийся домик с открытой террасой и типичным для Ирана квадратным внутренним двором, в котором растет большое мандариновое дерево. Ее бесчисленные дети ждут ее к ужину и накрывают на стол (вернее, на расстеленный на полу ковер). Все, что она от меня хотела, — пригласить разделить с ними ужин.

Из Йезда я еду в Шираз. На автобусной станции меня встречают каучсерферы — Амин и Мердад, два парня на черном «Лексусе». Весь день мы катаемся по городу, а потом пьем чай в темноте на улице, где через каждые десять метров какие-то ребята жгут у дороги костры и курят кальяны.

Поздно вечером приезжаем в их съемную квартиру. Я захожу в комнату переодеться и слышу — звонок в дверь, снова звонок, мужские голоса: кто-то весело переговаривается на фарси. Выглядываю — там с десяток молодых иранских парней. Меня охватывает паника: я белая женщина в мусульманской стране, никто не знает, где я, я не могу даже прочитать написанное вязью название улицы. Весь вечер я сижу в комнате, с тоской глядя на висящий на стене сложенный пазл, изображающий полуголую белую женщину в эротической позе, и жду худшего.

Время от времени ко мне заглядывают, приглашают выйти ко всем в гостиную, я с нервной улыбкой отказываюсь. Ближе к ночи все расходятся, кроме Амина и Мердада. Они ложатся спать в гостиной, так и не поняв, почему у меня был такой испуганный вид.

Утром я вылезаю из берлоги и отправляюсь в мечеть. Рассветные лучи, проходя сквозь витражи, окрашивают в разные цвета молящихся в белых абайях женщин, а я понимаю, каким глупым был мой страх перед вчерашними местными: к ним приехала диковинка, белокожая редкость, и они из доброжелательного любопытства собрались посмотреть и пообщаться. Вбитые обществом ксенофобские стереотипы не позволили мне сразу это понять.

Мы с Амином едем в Персеполис — древнюю столицу династии Ахеменидов. Если забраться на скалу и смотреть на развалины сверху, можно представить, как этот город жил три тысячи лет назад: рев мулов, крики торговок, груженые караваны, проезжающие через городские ворота.

Пока мы гуляем, Амин рассказывает, как еще в начальной школе отказался от ислама. Я так и не пойму, как ему это удалось — в настолько патриархальной стране. Просто однажды он сел, подумал — и перестал верить. Его друзья об этом знают и никак не реагируют.

Мимо нас проходит мужчина в белой чалме. Я спрашиваю Амина: «Это какой-то ваш священник?» Тот машет рукой и громко говорит: «Aah, it’s fucking mulla!» «Факин мулла» его прекрасно слышит, и у меня все съеживается внутри. Я представляю, как Амина кидают в автозак и увозят, а мне приходится самой выбираться из Персеполиса на попутках. Но, видимо, мулла не понимает по-английски.

Назад мы едем на закате. Горы Накше-Рустама, где сооружали гробницы персидских королей, окрашиваются сначала в розовый, потом в фиолетовый. Вся эта красота — для меня одной: местные привыкли и не смотрят, туристов смехотворно мало.

Я еще не знаю, как сильно привяжусь к ширазовским ребятам. Как буду, приходя домой, одной рукой срывать с себя хиджаб, закатывать рукава и падать на пол со стаканом виноградной водки. Как мы будем резаться с Мердадом в огромные старинные нарды, как с Амином будем вести ночами долгие разговоры обо всем на свете.

За вечера, проведенные в их компании, я перепробую огромное количество видов самодельного алкоголя — особенно вкусного из-за запрета на употребление спиртного. Многие местные ему действительно следуют (мужчина средних лет, у которого я останавливалась в Йезде, на мой вопрос сказал, что не пробовал алкоголь никогда в жизни, и сразу же испуганно ушел на вечернюю молитву в мечеть), но молодежь везде остается молодежью. Мердад делает вино сам из фруктов, которые его семья выращивает в деревне, и хранит в колбах, которые любовно называет «своими друзьями». «Дружит» он с ними каждый вечер — вплоть до того, что засыпает посреди разговора, — но это не мешает ему быть мусульманином, верить в Аллаха и иногда ходить в мечеть.

Не мешают его вере и дешевые наркотики из Афганистана, которые достать проще, чем алкоголь: рядом граница. Интересно, что однажды, накурившись травой в горах и словив приход, они с криками побежали — им казалось, что за ними гонится агент КГБ. Пока все боятся мусульман, у них есть свои страшилки-стереотипы.

Сейчас, вернувшись в Москву, я думаю, как мне повезло, что я видела Иран таким: аутентичным, колоритным, спокойным. Очень скоро европейцы сообразят, что Иран — это дешево, безопасно и очень круто. Разовьется туризм, не будет больше той бесхитростности, доброжелательности, бескорыстия и почтения к женщине, что видела я.

Сейчас турист в Иране — это событие. К тебе подходят, знакомятся, спрашивают «как вам Иран?», улыбаются — и совершенно ничего от тебя не хотят, только помочь.

Там безопаснее, чем где бы то ни было. Женщины никто не коснется пальцем; за изнасилование — смертная казнь. За изнасилование иностранки — незамедлительная смертная казнь. Впрочем, в ней, как мне кажется, даже нет необходимости. Почтительность женщины к мужчине и мужчины к женщине регламентирована самим обществом. Здесь секс не витает в воздухе, и так, ей-богу, круче.

Идешь по городу — кругом лотки с фруктами, сладостями, кебабами; над каждым висит клетка с яркой птичкой. Все неспешно прогуливаются, выбирают мандарины и гранаты, смеются, удивленно провожают тебя взглядом, кричат «уайт скин бьютифул!».

И древность — почти нетронутая, не затоптанная тысячами туристов. Туда, в степенность, тишину и песок хочется сбежать, когда дела идут плохо. Спустя три месяца я все еще не могу заставить себя выбросить засохший мандарин, сорванный в саду Эрам в Ширазе.