До крови: Китайцы и селфхарм

Число людей, практикующих селфхарм, сложно определить. Во-первых, ожоги, порезы и синяки легко скрыть под длинными рукавами или джинсами. Вторая сложность — условность самого определения: что именно считать «намеренным» причинением вреда? Не стоит ли причислять к нему курение, частое употребление алкоголя или рискованное поведение — и если да, с какого момента?

«Селфхарм — это механизм, позволяющий ослабить поглощающие тебя эмоции. Для многих в нем нет прямой связки с причинением физической боли. Наоборот — прямое физическое воздействие прекращает эмоциональную боль», — уверена китаянка Чен Же.

В ее фотокниге «Пчелы и то, что можно пережить» («Bees & The Bearable») — история самоповреждений: ее собственных и других молодых китайцев. В книге, второй тираж которой молниеносно распродан, — снимки, отрывки писем и дневников, скриншоты онлайн-чатов и рисунки людей, практикующих селфхарм. Чен Же подчеркивает, что все истории уникальны. «Обобщать невозможно. Нам никогда не разобрать по винтикам психику человека. В каждой — сложная сеть цепных реакций, а не линейная последовательность. Причины и следствия постоянно меняются ролями. Именно эта тонкая материя наших ментальностей привлекает меня — ее интенсивность, запутанность и непостоянность», — объясняет фотограф.

Трудно дать однозначную оценку и проекту китаянки. Сама она точно уверена, что снимки — не бравада и не восхищение аутоагрессией. Скорее главная мысль, остающаяся после интервью с ней: нормально чувствовать больше, чем ты можешь понять.

— Рассматривая снимки, сделанные, когда мне еще не было двадцати, я вижу травму и даже сумасшествие. Но в то же время фотографии фиксируют ликование. Я все еще помню возбуждение, которое переживала в те моменты.

Все началось еще в школе, а фотографирование результатов селфхарма стало обычным занятием. Снимок всегда появлялся после нанесения повреждений. Помню, как хранила эти файлы в корзине на компьютере, — никогда не думала, что они способны кого-либо заинтересовать. Но я не удаляла их, потому что считала красивыми.

Повод показать фотографии предоставился во время учебы в Лос-Анджелесе: в качестве еженедельного задания нас попросили принести для критик-сессии два автопортрета, и корзина с «мусорными файлами» пришлась кстати. Я выудила оттуда кадры и, распечатав, принесла на занятие. Это были два размытых портрета, запечатлевших меня в состоянии транса, без каких-либо особенных следов порезов или крови, однако после обсуждения профессор попросил меня задержаться. «Кажется, нам нужно кое о чем поговорить», — сказал он. Я тут же насторожилась. Неужели он догадался? Напряжение было настолько сильным, что мне не удавалось повернуть ключ в ячейке с вещами. А что насчет других? Вдруг они тоже?

Но произошло обратное: мне захотелось приносить на занятия все больше фотографий, поддержка со стороны преподавателя была огромной. Конечно, он никогда не подстрекал меня наносить себе ранения ради снимков — его обратная связь скорее помогла лучше понять, что я делала и почему. Я была похожа на кнопку, протыкающую лист бумаги и изо всех сил пытающуюся не выпасть. Профессор видел это и убедил меня: быть неидеальной — нормально. Этот эпизод оказался в моей истории решающим.

Я была похожа на кнопку, протыкающую лист бумаги и изо всех сил пытающуюся не выпасть.

Осенью 2010 года я вернулась в Китай, чтобы начать работу над второй частью проекта. Я посетила шесть разных городов, где встречалась с людьми, которые имели опыт селфхарма, подобный моему. К тому времени у меня уже было шесть лет опыта самоповреждений — я чувствовала дикую усталость, в том числе психологическую. Было ясно: настало время предпринять что-то, чтобы выбраться из «подполья».

Мне хотелось узнать, как с этим живут другие. Как они относятся к тому, что делают с собой? На форумах мне удалось найти таких людей, мы стали общаться — нашим «внутренним» определением стало слово «пчелы». Ведь пчелы, как известно, жалят ради сохранения жизни — но в этот же момент они и погибают. Со мной и моими «пчелами» происходил такой же парадокс. Мы делали себе больно, чтобы вынести жизнь. Мне казалось правильным использовать подобный поэтический термин для обозначения людей, с которыми я общалась для обсуждения селфхарма. В таком определении не было намека на объективацию или на отношение к ним как к каким-то пациентам с «расстройствами». Для меня каждый из этих знакомых — индивидуальность, а не «один из тех самых». Выходит, что селфхарм стал нашей духовной общностью.

«Пчелы» — вторая часть проекта, первая же — включавшая только автопортреты — называлась «То, что можно пережить» как отсылка к известной цитате французского поэта Артюра Рембо. Полную цитату вы, наверное, помните: «Самое невыносимое — в том, что все можно пережить».

Контакт с «пчелами» оказался мгновенным и удивительным. Один из самых запоминающихся вечеров случился примерно в середине моего путешествия: помню, мы ели жареные пельмени, пили пиво и обсуждали общую страсть к японской литературе в моем номере в отеле. Ночью я сфотографировала свою руку — снимок потом станет одним из основных в проекте «То, что можно пережить». И именно той ночью я поняла, что больше не хочу себя резать. Это был момент чего-то возвышенного, идеальный занавес — как в эстетическом, так и в личном плане. Еще одна попытка — и все могло стать «уже слишком».

Именно той ночью я поняла, что больше не хочу себя резать.

Случившееся позже мало меня обрадовало. Да, проект вызвал волну интереса: кто-то заявлял, что я дала голос людям, которые не могли за себя говорить. Но это совсем не входило в мои планы. Другие СМИ считали, что я преподношу селфхарм как проявление храбрости. Такие домыслы взбесили еще больше. Именно чрезмерное внимание и побудило меня не спешить с публикацией фотокниги — с хорошим другом, независимым издателем Янью Ди Юанем из Jiazazhi Press мы выпустили обе части («То, что можно пережить» и «Пчел») в виде одной книги лишь четыре года спустя. И я очень ему благодарна за терпение.

Искусство способно помочь нам задаваться очень сложными вопросами. Как в нас рождается очарование чем бы то ни было? На что это ощущение похоже? Плохо ли очаровываться «темными» вещами? В обоих проектах я спрашиваю об этом саму себя.

Зачем поэту печатать стихотворение — разве ему не должно быть достаточно факта сочинения? Почему бы не довольствоваться этим и не спрятать листок в ящик стола? Но в жизни часто происходит совсем другое: поэту хочется декламировать произведение, делиться им с людьми, ища в них отклик, несмотря на возможное стеснение и стыд признаться себе в этом. Эти ощущения когда-то были мне знакомы.