10 любимых фотографий Василия Попова

Я занимаюсь фотографией лет с пятнадцати, но это был мой первый настоящий документальный проект.

От Ларисы Сысоевой, работавшей во Всемирном еврейском конгрессе и занимавшейся делами выходцев из СССР в Евросоюзе (я называл её «главеврей»), я узнал, что многие ветераны Великой Отечественной войны, евреи по происхождению, в девяностые переехали жить в Берлин по некой специальной программе. Через Ларису все они были легкодоступны, и грех было этим не воспользоваться.

Проект мы делали с фотографом Вивиан дель Рио, моей супругой на тот момент. Ездили по городу, снимали ветеранов и записывали их истории, используя стандартный список вопросов. Это были невероятные люди и невероятные истории: запомнились зубной врач с белоснежными зубами, спрятавшийся на горе трупов в Бабьем Яру и поэтому выживший; литовская партизанка, у которой мы объелись и напились до такого состояния, что съёмка не содержит ни одного резкого кадра; и литератор по фамилии Бродский, во время беседы выкручивавший мне пуговицы на пиджаке. Визуально это тоже было интересно — например, как практически каждый из виденных нами ветеранов, находясь в центре Западной Европы, воссоздавал внутри муниципальной квартиры советский быт, вплоть до ковров на стенах и хрустальных лыжниц в богатой «стенке».

Русские люди, особенно пожилые, литературоцентричны — в том смысле, что говорят охотно и подолгу. Но они не визуалы и с трудом представляют себе, зачем нужна фотография, кроме как напоминать о существовании родственников. Поэтому брать интервью у стариков было проще, чем снимать их.

Исключение составил только этот господин, в прошлом какой-то большой начальник. Когда я разложил перед ним свой список вопросов, любимым из которых был вопрос «Что бы вы ответили, если бы в 1943 году вам сказали, что в 2008-м вы будете жить в Берлине?» (партизанка ответила: «Я бы его застрелила»), он ужасно рассердился:
— Молодой человек, вы думаете, что я попугай? Сколько можно одно и то же!

И поставил нам видеокассету с одним из своих интервью, содержавшим все ответы.

Ситуация получилось абсурдной ровно настолько, насколько я люблю.

К сожалению, оригиналы кадров и расшифрованные тексты погибли вместе с жёстким диском, на котором хранились — остались только превьюшки и воспоминания. Но мне и этого достаточно.

Мне заказали портрет первого вице-премьера РФ Игоря Шувалова для одного журнала. Платили мало, но персонаж интересный, и редакция была от моего дома в десяти минутах ходьбы.

Я тогда только вернулся из Парижа, где несколько месяцев жил красивой жизнью в Cité des Arts на улице Риволи в статусе artiste visuel, не делая ровным счётом ничего общественно полезного.

Накануне у меня были гости, и, естественно, я проспал. К счастью, опаздывал я не смертельно, хотя времени почистить зубы уже не оставалось. Причесать ирокез — да, у меня был ирокез — я тоже не успел. Единственной более-менее чистой одеждой оказались шорты с длинной бахромой, вырезанные ножницами из старых джинсов, а «конверсы» чистыми быть и не должны. В кармане шорт лежал пакетик с высушенными цветами одного растения, не слишком легального на территории нашей страны — равно как и Франции, хотя по ним и не скажешь.

Я обнаружил это только на подходе к редакции и сразу поделился открытием с фоторедактором журнала О., моим лучшим другом. Мы стали думать, как бы не спалиться перед царившей в здании ФСО. Было принято стратегическое решение уничтожить улику до встречи с правосудием. Когда мы уничтожили половину, перспектива быть арестованными и долго сидеть в тюрьме уже не казалась такой печальной, и мы приняли новое решение: оставить вторую часть на потом. И не прогадали, слава богу.

Я не знал, как выглядит министр Шувалов, но накануне посмотрел в интернете. К сожалению, в список побочных эффектов от цветов вышеупомянутого растения входит частичная потеря краткосрочной памяти. И когда я увидел зашедшего в редакцию вслед за мной высокого, государственной наружности мужчину в строгом костюме, я сразу понял, что это Шувалов. Выглядел он, правда, моложе, чем я запомнил (точнее, забыл), но в тот момент меня это нисколько не смутило.

Я обрадовался тому, как быстро мы с вице-премьером нашли общий язык. И удивился, насколько он был любезен и мил. Даже как-то по-человечески симпатичен. Съёмка пошла как по маслу: я снимал его в разных позах и ракурсах, с разным светом, не забывая вести непринуждённую светскую беседу со своим героем — иными словами, заговаривал ему зубы. В эту беседу — из того, что я помню — входила история, как у меня отобрали права.

Минут через 15, как только начали получаться первые хорошие кадры, О. подошла ко мне и тихо спросила на ухо: «Вась, на хрена ты снимаешь секретаря Шувалова?»

Я ничего ей не ответил, подумал несколько секунд, а потом вежливо поблагодарил секретаря за проделанную работу и ретировался. До меня начало доходить, что те его реакции, которые я списал на хорошее воспитание, были следствием растерянности: он тоже не понял, на хрена.

Я не успел впасть в депрессию из-за своей оплошности, потому что очень скоро появился настоящий министр со свитой.

Работать с ним оказалось легче, чем с тем же Горбачёвым. Он был сдержанно вежлив, не торопил меня и покорно, хотя и без энтузиазма, делал всё, о чём я просил. А просил я, в частности, чтобы на одном из портретов полоска солнечного света падала ему ровно на глаза, создавая светотень и заодно выжигая сетчатку. Не жаловался — мужик.

На съёмку было минут 20–30, больше и не требовалось. Я снял то, что требовалось журналу, и кое-что для себя.

О. ещё утверждает, что напоследок я спел министру отрывок из известной песни Егора Летова, в которой автор говорит о дефекации на своё же собственное лицо. И что министр в ответ даже улыбнулся. Я ей не верю. Стараюсь не верить.

О. решила, что на сегодня ей хватит стресса, и мы отправились гулять. День впереди был длинный. Мы валялись на травке возле Белорусского вокзала, пили молочные коктейли в кафе на площади, долго шатались вдоль рельсов и много разговаривали.

Больше всего меня удивляет, что съёмка получилась весьма неплохая. А день этот я запомнил как один из самых пронзительно-счастливых в моей жизни.

Журналист Максим Мартемьянов предложил мне сделать материал про псковского священника отца Павла Адельгейма, впоследствии ставший главным в моей жизни. Адельгейм был известен как священник-диссидент: он не ладил с властью и РПЦ вплоть до судебных исков. Родился в Караганде в семье ссыльных немцев, крестился самостоятельно в 13 лет, руководил Ташкентской епархией, отсидел пять лет в лагере по 58-й статье, там же потерял ногу, в свободные годы отреставрировал и возглавил два храма, построил сиротский приют и маленький свечной заводик (я серьёзно), написал несколько книг и множество статей, стал основателем и духовным пастырем обширной христианской общины и, наконец, не поладил с новым псковским владыкой Евсевием, ставленником новоиспечённого патриарха Алексия, и вернулся в жёсткую оппозицию, отстаивая своё право на служение той же самой церкви.

Отец Павел встретил нас с радушием старого приятеля или даже дядюшки: не слушая возражений, поселил у себя дома и позволил делать всё, что нам заблагорассудится. Замечу: незнакомых молодых людей, приехавших с туманной целью непонятно откуда. Он был энциклопедически образован, обладал математическим умом и поэтическим вкусом. Развлекал нас тем, что за чаем наизусть шпарил огромные отрывки из «Фауста». В числе прочих его качеств можно назвать страстность характера, чувство юмора и скромность.

Я поселился на чердаке его дома — старого, похожего на картину Шагала — и немедленно объявил его своим журналистским штабом. Отец Павел шутку оценил. Мы ходили за Адельгеймом по пятам, получая доступ к тому, к чему только захотим.

В августе 2013 года отца Павла убил душевнобольной прихожанин, которому тот пытался помочь, — ударил ножом в сердце, в то время как они спокойно разговаривали за ужином, как много раз разговаривали и мы с ним. В этот же день в моей жизни произошло страшное и трагическое событие — до сих пор не знаю, случайно ли совпадение.

Адельгейм снят на фоне часовни, построенной по его инициативе на территории психбольницы близ Пскова. Часовня (как и пациенты психбольницы) стала частью его и без того обширной епархии, но позже владыка Евсевий снял с него это настоятельство. Отец Павел кротко попросил охранника, и тот не смог не пустить нас. Часовня оказалась заперта, а на её крыльце новым начальством были установлены крест-накрест две метлы, одновременно запрещая проход и пародируя самый известный символ в истории нашей цивилизации. «Я не удивлён», — сказал отец Павел с умеренным сарказмом. Я сфотографировал его на фоне часовни, потом попросил пройтись вокруг. Позже я понял, что это было похоже на какой-то странный крестный ход, во главе которого пятился ваш покорный слуга с торчащими из него проводами.

На обратном пути — Адельгейм вёз нас на «Волге», которую с гордостью называл «советским „мерседесом“» — он посадил голосовавшего мужичка в ватной куртке. Мы ехали молча, и в какой-то момент отец Павел запел — тихо, потом громче. Это была молитва, но с почти светским по мелодичности мотивом, а у него — глубокий баритон. А за запотевшим стеклом — белоснежная зима. Я слушал разинув рот, боясь дышать из-за камеры с чувствительным микрофоном. Я думал (и до сих пор так считаю), что ничего красивее в жизни не видел.

От сантиментов меня уберёг мужичок с заднего сиденья, всю дорогу внимательно смотревший на мою обвешанную «пятёрку» (Canon Mark 5D. — Прим. ред.). Дождавшись паузы (но не конца молитвы), он перегнулся поближе к микрофону и громко спросил:
— А ты чо, профессиональный фотограф?

Интересно, почувствовал ли Адельгейм сверхусилие, которое потребовалось мне, чтобы не кинуться душить мужичка. Вместо этого я ответил:
— Ты бы лучше спросил, профессиональный ли это священник.

Запись была испорчена.

Жалею, что не был умнее и не переехал в Псков — документировать житие отца Павла, пока имел возможность. Что лишь дважды попросил у него благословения — почти тайком. И что не навестил его вдову, хотя она приглашала. Можно бы пожалеть, что Адельгейм не причислен к лику святых, но я верю, что это вопрос времени.

«Верю» — ключевое слово.

Журнал The New Times, с которого я начал работу фотожурналиста, переживал расцвет: туда пришли журналист Филипп Дзядко и дизайнер Юрий Остроменцкий, появилась красивая вёрстка и фотографии, и даже главный редактор Евгения Марковна Альбац стала чуть толерантнее. Они заказали снять портрет Горбачёва на обложку.

Снимать надо было в редакции «Эха Москвы» на Новом Арбате. Дело было поздним зимним вечером, поэтому мне пришлось взять напрокат студийный свет, пользоваться которым я до того момента не умел.

Редакционные интерьеры оказались непригодны для съёмки, и я расположился в просторном фойе возле лифтов — там, по крайней мере, был однородный светлый фон и место, чтобы чуть отойти.

Горбачёв сильно задержался в студии, а потом в кабинете у главного редактора Алексея Венедиктова — что-что, а поговорить он любит.

Я несколько часов нервничал в своей импровизированной студии. Почти все сотрудники «Эха», пользовавшиеся в тот вечер лифтом, считали своим профессиональным долгом выяснить все обстоятельства моего появления — очень любознательные люди. Сделал выходившему с работы журналисту Тимуру Олевскому новый юзерпик, заодно с горем пополам освоив лампочки.

Михаил Сергеевич вышел во главе свиты и в очевидно благодушном настроении. Я со всей подобающей любезностью пригласил его в свою студию, пообещав постараться сделать всё побыстрее.

Обычно «побыстрее» в моём представлении — это час, но тут я рассчитывал минут на пять-десять.

Горбачёв сел, не прекращая рассказывать Венедиктову историю. Я попросил его посмотреть на меня, что на языке фотографов означает «заткнись». Он посмотрел с характерным для него выражением лица, как у доброго дедушки-пасечника.

Я сделал один кадр, чтобы проверить свет и настройки. Сделал второй — пробное «фото на паспорт», чтобы посмотреть на композицию. И тут увидел в видоискатель, что объект съёмки неторопливо, но уверенно поднимается и покидает кадр.

— Мы ещё не закончили! — скомандовал я, не успев обдумать фразу и удивляясь собственной наглости.
— Далеко пойдёшь! — ответил, усаживаясь, президент.

На его лице было ровно то выражение, которое вы видите на фотографии. Через 10 секунд он уже выглядел как обычно. Я поснимал ещё минуту или две, но только ради приличия — я знал, что «картинка есть».

Теперь жду, когда сбудется пророчество.

Лишь позже я прочитал историю знаменитого кадра Юсуфа Карша. Он, чтобы достичь нужного эффекта, выдернул у Черчилля изо рта сигару. Это называется методом провокации. В мои планы не входило провоцировать президента СССР, вот честно.

Я снимал историю про Сергея Соловьёва, работавшего на Красной площади двойником Ленина и боровшегося с властями за право делать это законно. Это была единственная работа, которой я в тот момент занимался систематически. Снимал я эту историю уже около года. Друзья думали, что я сошёл с ума.

Сергей звонил мне несколько раз в неделю. Даже мама звонила реже.

В этот раз он позвал меня на рыбалку, куда они собирались вместе с его бывшим одноклассником. Я подумал, что это симпатичный сюжет: речка, удочка, улов.

Одноклассник Ленина оказался низкорослым усатым мужчиной, одетым во всё камуфляжное, включая панаму. Всю дорогу он рассказывал про свою коллекцию ножей и даже демонстрировал образцы. Было непонятно, как он умещает на своём теле такое количество ножей.

По приезде Сергей достал удочки, походил с ними туда-сюда вокруг местного пруда и спросил у меня: «Ну что, снял?» Оказалось, я неправильно понял жанр нашей поездки.

На середине первой бутылки одноклассник стал навязчиво выяснять, кто я по национальности. К её концу Ленин швырнул в пруд замороженную курицу.

К началу второй бутылки они начали раздеваться — дескать, жарко. Раздевшись до трусов, они стали бегать друг за другом по полянке — видимо, продолжая некую игру, начатую лет за тридцать-сорок до того. Одноклассник стал опасно размахивать самым длинным из своих ножей, норовя хлопнуть Ленина по заднице его тыльной стороной. Тот в ответ кокетливо повизгивал.

Я давно заметил, что русские мужчины, при всей гомофобности, в подпитии часто начинают вести себя как невоспитанные гомосексуалисты — чего стоят одни десантники в свой профессиональный праздник.

Со мной случилось то, чего не случалось прежде ни в тюрьмах, ни в крокодиловых притонах: я понял, что не могу это снимать. Или даже смотреть. И находиться там не могу. И плевать, что это фотографическая удача.

Я не мог ни уехать оттуда, ни хотя бы напиться, потому что был назначен трезвым водителем. Я сел в ленинскую «хонду» и почти сразу заснул, несмотря на то, что страдаю бессонницей.

Рыбу для жены Сергея мы купили на обратном пути. Одноклассник был удивительным образом не женат.

Потом Ленин выиграл суд у полиции и стал работать легально. В последний раз я видел его в московском «Мультимедиа-арт-музее» на церемонии вручения премии «Серебряная камера», куда сам же его и пригласил. Он обнимался с директором Московского Дома фотографии Ольгой Свибловой.

А я нашёл себе работу.

На всю жизнь запомнил эту дату: 5 декабря 2011 года. И место как забудешь: Триумфальная площадь.

Это было на следующий день после сфальсифицированных депутатских выборов. Коллеги-журналисты ожидали беспорядков и всерьёз обсуждали, где лучше покупать спортивную защиту и каски. Столько друзей за один вечер я не видел ни на одном из своих дней рождения, и на улицу в тот день вышли даже самые аполитичные из них. Точное число пришедших на несанкционированный митинг неизвестно, но задержанных в тот день было под четыреста.

Члены прокремлёвских молодёжных движений встречали выходивших из метро людей, выстроившись в шеренгу на балюстраде. Лицами были свирепы, стучали в барабаны и скандировали хором: «Путин — Россия! Путин — Россия! Путин — Россия!» Выглядело устрашающе, хотя и не слишком убедительно.

На этой фотографии человек из толпы оппозиционеров бьёт по лицу одного из «нашистов» — в какой-то момент завязалась потасовка, так и не перешедшая в драку. Сразу после того, как я сделал этот кадр, я получил сильный удар в челюсть, потерял равновесие и был сбит с ног. Меня начали топтать, и я успел пожалеть, что не купил каску; но тут же меня вытащил за шкирку омоновец. Он ещё спросил, в порядке ли я. Благодарен ему по сей день.

Журналисту «Ъ» Александру Черных повезло меньше: его омоновцы утащили в автозак и, изучив его редакционное удостоверение, жестоко избили.

— Драчка? — сказал по телефону фоторедактор сайта «Русского репортёра» Артём Чернов. — Отлично, присылай.

Для меня этот кадр символизирует радостное и тревожное чувство, захлестнувшее в тот день многих: чувство, что перемены не за горами. Они действительно были не за горами, но об этом вы все знаете и без меня.

Журналист Евгений Левкович брал интервью у лидера группы «Король и шут» Горшка для Rolling Stone, я снимал. Женя с ним дружил, как и со всеми на свете. Дело происходило в московском театре на Поварской — странном, эталонно-советском заведении с красными велюровыми креслами и такого же цвета ковровыми дорожками на лестнице.

В первые секунды я не понял, почему Горшок, когда я попросил его подойти поближе к окну, развернулся в противоположную сторону и стал сердиться, что я медленно работаю. На мой вопросительный взгляд Женя шепнул: «Героин». Пришлось двигать артиста вручную.

Потом они начали интервью, усевшись на ту же плюшевую лестницу, что было для меня удачей. Я терпеть не могу снимать интервью: человек в кадре, вырванный из контекста, непонятно куда смотрит и непонятно с кем разговаривает. Трудно сделать хороший портрет. Но жесты Горшка были так размашисты, речь так образна, а зрачки так широки, что снимать его было одно удовольствие, особенно на таком фоне. Думаю, дело ещё в том, что он разговаривал не столько с Левковичем, сколько с неким голосом у себя в голове. И это было похоже не столько на интервью, сколько на какую-то странную панк-медитацию.

Да, панк он был самый настоящий.

Когда он достал опасную бритву и стал размахивать ею в воздухе, как дирижёрской палочкой, я понял, что не зря вставал по будильнику этим утром. Причём обычно я хорошо чувствую, когда человек работает на камеру; Горшок же, по всей видимости, вообще забыл о моём присутствии.

Музыку его я так и не полюбил, хотя Женя очень советовал послушать внимательнее и даже специально составил мне плейлист. Но человек он был потрясающий.

Говорят, что фотография — не денежное занятие. Это, безусловно, так, однако не всегда.

На «Русский марш — 2012» я пошёл бесцельно, за компанию с приятелем. Я стараюсь не работать в местах, где кроме меня есть другие фотографы, тем более в таких диких количествах. Делал какие-то репортажные кадры, но в целом — просто наблюдал.

Я заметил очень фактурного человека: бритого налысо, с татуировкой SS на бычьей шее и кровожадным выражением лица. В скобках замечу, что мои собственные черты лица многие определяют как семитские.

Поколебавшись минуту, я подошёл к нему и спросил:
— Можно сделать ваш портрет?
— Пожалуйста, — говорит.

Я подошёл на максимально близкое расстояние и сделал пару кадров. Герой смотрел на меня спокойно и равнодушно.

Я уже знал, что наша ксенофобия часто носит абстрактный характер: люди боятся злого барабашку, а не конкретного кавказца или еврея.

После этого я стал больше смотреть на лица, а не на плакаты. Среди демонстрантов было много людей с тяжёлой наследственностью и откровенных сумасшедших, но много и нормальных и даже хороших лиц. Я стал выборочно подходить и делать портреты, без какой-либо цели.

После «Русского марша» мы с приятелем поехали на малочисленный антифашистский митинг. Я скорее по инерции продолжал снимать портреты — люблю это дело.

Прошло около недели, пока я не начал их разбирать. Моё внимание привлекли двое: африканский юноша и мужчина-китаец. Один «фа», другой наоборот — не скажу, где кто. Смысл серии в том, что все люди одинаковые.

Я смонтировал их вместе, получилось забавно. Стал смотреть на другие портреты и замечать сходство. Через час серия была готова, на следующий день вышла на сайте «Русского репортёра».

Через два месяца я отправил несколько серий на премию «Серебряная камера» — второй раз в жизни и ни на что не надеясь. Ещё через месяц узнал, что серия — я назвал её «Фа/Антифа» — получила гран-при. Для 23-летнего фотографа это крайне престижно, а в денежном эквиваленте — 150 тысяч рублей. Получилось, что эти деньги я заработал за полдня: три часа ушли на съёмку, полтора — на редактуру, полчаса — на текст.

На эти деньги я купил себе «серебряную камеру» японского производства, которую через полгода продал, чтобы рассчитаться с долгами. И битую-перебитую плёночную «Лейку», которая верно служит мне по сей день.

Так жаль, что хорошие идеи редко приходят в голову.

Rolling Stone в лице того же Евгения Левковича заказал мне проанализировать методом фотографии, как москвичи реагируют на провокационные надписи на футболках. Маек было четыре, надписи на них Женя наносил сам от руки. В майке FREE PUSSY RIOT мы сходили в храм Христа Спасителя, в ХВАТИТ КОРМИТЬ КАВКАЗ — на цветочный рынок возле Киевского вокзала, привлекали внимание футбольного фанатья майкой ДАГЕСТАН, а ПУТИН ПIДРАХУЙ («подсчитай» по-украински. — Прим. ред.) оставили на десерт — то есть на Красную площадь.

В роли модели и соавтора выступил Матвей Крылов по прозвищу Скиф. Кажется, мы до того момента не были знакомы, хотя принадлежим к одной компании. Он недавно вышел из Бутырской тюрьмы, куда попал за то, что облил водой прокурора. Стыдливо прикрывал рукавами толстовки те из наколок, которые можно было прикрыть: «лимонку» и «A.C.A.B». И, несмотря на набитые на ладонях стрейтэйджерские кресты (стрейтэйдж — зародившееся в 1980-х ответвление от панков и противопоставляющее себя ему, стрейтэйджеры ведут правильный и здоровый образ жизни. — Прим. ред.), страдал от тяжёлого похмелья, курил одну за другой и всё время кому-то звонил.

Если коротко: всем плевать. Не плевать на человека с камерой, так что уместнее было бы снимать реакцию людей на меня. Два раза за день я услышал слова «режимный объект» и раз пять — «нефотогеничный».

По дороге мы зашли на «Красный Октябрь» — попить пива на дружественной крыше. Было очень жарко.

Всё время мы встречали красивых и хорошо одетых девушек, которые с Матвеем разговаривали кокетливо, а он с ними — чуть небрежно.

На выходе из храма Христа Спасителя я понял, что у меня нет «сюжета» — тогда меня ещё беспокоили такие вещи.

Матвей начал строить глазки выходившим из храма прихожанкам, чтобы вызвать хоть какую-то реакцию. Часто — успешно.

На Красную площадь мы пришли напоследок, я поставил Матвея в Воскресенских воротах, начал снимать и тут же получил реакцию, которую вы видите на фото. Это первый и последний человек, обративший на нас внимание в тот день. Её тоже привлекла камера.

Майкой «Free Pussy Riot» я на следующий день вытирал голову попавшему под ливень о. Павлу Адельгейму, над чем тот смеялся; теперь я ношу её время от времени. «Путин пiдрахуй» я залил вином, и теперь в ней можно только спать, что я и делаю. А со Скифом мы вчера виделись. Вместо «A.C.A.B.» он набил на руке огромный православный крест.

Конец 2013 года я провёл в поиске новой профессии. Среди вариантов были ювелир и машинист метро. Мне всё осточертело.

Я решил, что фотография как медиа никуда от меня не денется: я снимаю не потому, что я профессиональный фотограф, а потому, что это физическая необходимость. Надоело жить на 40 долларов в неделю и делать вещи, которые потом вижу только я сам и моя фейсбучная лента.

В этот момент писатель Александр Кабаков, друг моего отца, устроился работать в Русфонд — старейший благотворительный фонд в России, собирающий деньги на лечение тяжелобольных детей. Делают они это посредством публикаций в газете «Коммерсантъ» и на собственном сайте, собирая детям баснословные суммы. Руководит фондом Лев Амбиндер, а работают там, в частности, Сергей Мостовщиков и Кирилл Харатьян.

С изобразительной частью всё было не так гладко — причём не только у них, а у почти всех подобных организаций по всему миру (я изучил). Почему-то благотворители считают, что единственный способ собрать денег на ребёнка — поместить его фотографию с блестящими от голода глазами на фоне стены землянки, в которую его пустили переночевать, и висящей на шее табличкой «Дайте денег». Я подумал, что ничуть не хуже может сработать классическая журнальная фотоистория из 15 кадров, показывающая: вот человек, тут он живёт, так чистит зубы и тому подобное.

Сработало, что стало заметно после первой же съёмки. Так я нашёл новый смысл профессионально заниматься фотографией; кроме того, получил постоянный оклад.

За два года, которые я там работаю, я изъездил всю страну: был в Салехарде, посёлке Дунай Приморского края и Донецке (не том, но соседнем). И видел около сотни очень больных детей. Они, кстати, ничем не отличаются от здоровых. Многим из них я пускай косвенно, но помог.

На этой фотографии Ксюша Ващенко из Аткарска (Саратовская область) играет в песочнице возле дома. У неё несовершенный остеогенез, при котором спонтанно, от малейшего давления, ломаются кости. Я провёл там два дня. В первый день снимал свою обычную фотоисторию, параллельно играя с Ксюшей в «гору Эверест» (это когда она по спине карабкается мне на шею, ухватившись за волосы), на второй день были назначены киносъёмки. Приехали коллеги: журналист Валерий Панюшкин, мой близкий друг Отар Беров, выполнявший роль оператора, и кинорежиссёр Маргарита Михайлова. Мы сняли всё быстро и технично, несмотря на то, что у Отара всё время садилась батарейка в камере, а у меня барахлил микрофон. Сняли даже красивый адресный план с памятником Ленину. Поужинали в корейском ресторане — единственном городском общепите, хозяин которого оказался лингвистом, всю жизнь прожившим в лондонском Сохо (я давно не удивляюсь таким историям). И поняли, что садиться в поезд без бутылки коньяка просто безответственно.

Мы ехали всю ночь, половину из неё проведя за разговорами — то в купе, то в туалете, куда всей компанией ходили курить.

Засыпая, я думал, что выбрал себе не такую уж плохую профессию.

Никакого кино мы, естественно, не сделали: застряли на стадии монтажа. Но и это не важно.

Автор портрета Василия Попова — Анна Алфёрова.