Князь-отшельник: Как одна семья заинтриговала весь мир на 40 лет

Статья приводится в сокращении. Оригинал читайте на сайте The New York Times.

Весенним днем 2016 года, когда я работала в Индии, мне передали телефонное сообщение от некоего отшельника, жившего в лесу прямо посреди Дели. Сообщение сбросил в общий чат наш офис-менеджер, который спросил, не пыталась ли я связаться с княжеской семьей Ауд. Их секретарь передал, что мне следовало перезвонить на следующий день, между одиннадцатью утра и двенадцатью дня.

Разумеется, мне было известно о княжеской семье Ауд — она была одной из величайших загадок столицы. Кого ни спроси в Старом Дели, будь то продавцы чая, велорикши или лавочники, все повторяли одно и то же: во дворце прямо посреди непроходимого леса живут княгиня, князь и княжна, последние потомки знатного шиитского рода.

Правда, у легенды существовали различные версии — в зависимости от того, к кому вы обращались. Кто-то говорил, что Ауды жили во дворце еще с 1856 года, когда британцы отобрали у них их княжество, и что с тех пор вокруг дворца разросся лес, отрезав его от цивилизации. Кто-то говорил, что семейство — самые настоящие джинны. Один мой знакомый, которому довелось мельком увидеть княжну в телеобъектив, сказал, что она столько лет не мыла и не стригла волосы, что они свисали до земли как пакля.

Волосы княжны якобы свисали до земли как пакля.

Одно было известно наверняка: в обществе Ауды не нуждались. Они жили в охотничьем домике XIV века, огородив его колючей проволокой и заведя сторожевых собак. Вдоль всего участка висели зловещие таблички с предупреждениями вроде «Злоумышленники будут застрелены на месте».

Раз в несколько лет семья соблаговоляла принять у себя какого-нибудь журналиста (обязательно иностранца), чтобы пожаловаться тому на несправедливость. Например, в 1997 году князь и княжна рассказали лондонской The Times, что их мать покончила с собой, выпив яд, смешанный с толчеными алмазами и жемчугом, — в знак протеста против вероломства Великобритании и Индии. В печать попало несколько зернистых фотографий ее детей — это были красивые светлокожие люди с высокими скулами, которые выглядели опустошенно и измученно.

Я понимала, почему эти истории вызывали такой интерес. Страна до сих пор не могла оправиться от травмы, нанесенной сначала легендарным коварством британского завоевания, а затем — индо-мусульманской бойней, последовавшей за отделением Пакистана при уходе британцев. Крах этой семьи служил наглядным примером того, что пришлось пережить и самой Индии.

Почти каждый день, отвезя своих детей в школу, я проезжала мимо узкой дороги, которая вела вглубь леса, окруженного фигурной кованой оградой. Деревья стояли так плотно, что было практически ничего не разглядеть. По ним сновали орды обезьян. Ночью завывали шакалы.

На следующий день я набрала указанный номер. Пара гудков — и мне ответил высокий дребезжащий голос.

Лес

В следующий понедельник в 5:30 вечера водитель привез меня в лес.

Непроходимая чаща посреди 20-миллионного города — это уже само по себе магия. Мескитовые деревья привезли служащие британской колониальной администрации в XIX веке, и те быстро распространились, поглощая пастбища, дороги и деревни. Мы ехали, пока кроны деревьев не сомкнулись над нами настолько, что сквозь них едва пробивался солнечный свет.

Человек, говоривший со мной по телефону, сказал, чтобы я бросила машину в конце дороги и приходила одна. Я попросила водителя подождать меня неподалеку и в растерянности стояла посреди леса с блокнотом в руке, думая, что будет дальше.

В кустах раздался треск, и из них показался человек в старомодных джинсах с высокой талией. Худоба делала его похожим на эльфа. У него были высокие скулы и впалые щеки, а седые волосы беспорядочно торчали в разные стороны.

«Я Сайрус», — представился князь высоким голосом, который я слышала по телефону. Говорил он словно стрелял очередями: так разговаривают люди, которые много времени проводят в одиночестве. Он развернулся и повел меня вглубь леса.

Стараясь не отставать, я шагала через хитросплетения корней и колючек. Целый пролет массивных каменных ступеней привел к старому, наполовину разрушенному и продуваемому ветрами охотничьему домику. Его окружала металлическая решетка, один прут который не был закреплен. С громким лязгом князь сдвинул его в сторону, чтобы мы могли войти.

Я шагнула в просторное средневековое великолепие каменной прихожей, которую украшали пальмы в бронзовых горшках и полинявшие некогда роскошные ковры. На стене висел выполненный маслом портрет матери князя, облаченной в пышные темные одеяния. Художник изобразил ее с прикрытыми, будто в трансе, глазами.

Князь повел меня наверх, чтобы показать вид с крыши. Мы остановились на краю здания, глядя поверх зеленых верхушек деревьев на пыльный сверкающий на жаре город.

В Дели шагу не ступить, чтобы не наткнуться то на 700-летнюю могилу, то на 500-летний форт. Семь мусульманских династий строили здесь свои столицы, и каждая из них со временем пала. Сквозь проявления современности — демократию, сетевые кофейни, индийский национализм — здесь слышишь шепот руин: «Мы здесь были. Здесь все принадлежало нам».

«Мы здесь были. Здесь все принадлежало нам».

Я спросила Сайруса о его семье, и он разразился оживленной речью о предательстве британского и индийского правительств — ровно теми же словами, которые я читала в статьях коллег из других изданий. Князь то ораторствовал, широко размахивая руками, то понижал голос до трагического шепота. Когда я спросила, можно ли будет опубликовать наше интервью, князь пошел на попятную. По его словам, для этого нужно было разрешение его сестры, княгини Сакины, которой в тот момент не было в Дели. Значит, мне придется приехать снова.

Странное дело: зачем звать журналистов, если не хочешь, чтобы о тебе написали?

Начало

Вначале была мать. Она появилась словно из ниоткуда на платформе железнодорожной станции Нью-Дели и объявила себя Вилаят, бегумой Аудской.

Начинались 1970-е, княжества Ауд давно не существовало — британцы аннексировали его в 1856 году. В сердце его бывшей столицы Лакхнау до сих пор стоят сводчатые храмы и дворцы тех далеких времен. Бегума заявила, что не уйдет со станции, пока не получит свое княжество обратно.

Она заняла VIP-зал ожидания, который тут же превратила в королевский двор: ковры, пальмы в кадках, чайный сервиз из серебра, слуги-непальцы в ливреях и холеные немецкие доги с лоснящейся шерстью. Бегума была высокой и широкоплечей дамой, лицо которой отличалось резкими чертами и неподвижностью статуи. Она носила сари из темного тяжелого шелка, в складках которого прятала пистолет. С Вилаят прибыли ее двое двадцатилетних детей, князь Али Реза и княжна Сакина. Вместе с матерью они сели на красные пластиковые стулья и на годы погрузились в ожидание.

Отец Джон — работник католического благотворительного общества, который раздавал на станции пищу, — рассказывал, что дети проявляли странную покорность и даже фрукты не могли взять без разрешения матери, которую называли «Ваше Сиятельство». «Они были еще послушнее, чем их доги, — вспоминал священник. — Мать имела над ними полнейший контроль».

Бегума вела себя деспотично и театрально. Она отказывалась вступать в прямой диалог, требуя, чтобы все вопросы излагались письменно, на тисненой бумаге, которую на серебряном блюде подавал слуга. Он же зачитывал их вслух. Если ей докучал начальник станции, она грозилась покончить с собой, приняв змеиный яд.

Если ей докучал начальник станции, она грозилась выпить змеиный яд.

Чиновники в панике пытались подобрать ей жилье. Вилаят привлекала внимание СМИ, и власти боялись, что если шиитское население Лакхнау решит, что с бегумой плохо обращаются, то могут вспыхнуть массовые беспорядки. В Нью-Дели срочно отправили Аммара Ризви, помощника главного министра штата Уттар-Прадеш. Тот вспоминал, как передал Вилаят конверт с 10 тысячами рупий, чтобы она с детьми смогла обосноваться в Лакхнау: «По меркам 1975 года сумма была огромна. Но бегума пришла в ярость и отшвырнула конверт в сторону. Банкноты разлетелись по всей станции, и мой пресс-секретарь бегал туда-сюда, пытаясь их поймать. Вилаят заявила, что за такие гроши она никуда не поедет».

Следующие несколько месяцев господин Ризви пытался убедить бегуму принять в дар пятикомнатный дом в Лакхнау, но она снова отказалась, заявив, что «маловато будет». Ризви начинал беспокоиться. Активизировались мусульмане; как-то раз визит господина Ризви пришелся на день памяти Пророка, и помощник министра застал Вилаят в окружении паломников, бичующих себя цепями с лезвиями.

«И это — на глазах несчастных пассажиров, — рассказывал он. — Там все было залито кровью».

Примерно в это же время Вилаят нашла гораздо более эффективный способ заявить о себе: иностранные журналисты. «Индийская княгиня правит на вокзале» — гласил заголовок статьи The Times 1981 года. В материале рассказывалось об «искренней решимости правительницы отомстить за своих предков, исправить царившее веками зло и добиться справедливости».

Иностранные корреспонденты прибывали один за другим, а со всех уголков планеты хлынули потоки писем негодующих читателей, возмущенных судьбой бегумы. Агентство United Press International передало, что бегума выдвинула жесткие условия относительно фотосъемки — «снимать ее можно только на убывающую луну», — и журналисты, восхищенные тем, какой мрачный и таинственный оборот принимает дело, радостно подчинились.

В 1984 году ее старания увенчались успехом: премьер-министр Индира Ганди признала требования семьи Ауд и передала в их пользование охотничий домик XIV века, известный как Малча-Махал. Ауды покинули вокзал ровно через 10 лет после того, как впервые там появились. Больше Вилаят на публике не показывалась.

В шлюпке посреди океана

В мои обязанности в Нью-Дели входило посещение множества дипломатических приемов и фуршетов, что меня утомляло: ни мой гардероб, ни склад характера для этого не годились. Для меня стало огромной отдушиной отправляться в лес, сидеть с Сайрусом на пороге дома, грызть фисташки и наблюдать за парящей в солнечных лучах пыльцой. Мне льстило, что он снова и снова звал в гости именно меня.

Мы общались уже месяцев девять, когда мне выпала командировка в Лакхнау. Задание не было связано с историей этой семьи, но я знала, что они какое-то время жили там в 1970-х, поэтому я отправилась в квартал, где по слухам, проживали потомки Аудов.

К моему удивлению, местные старожилы помнили и Сайруса, и его семью — но считали их самозванцами. Потомки Аудов из Колкаты придерживались того же мнения. Кроме того, существовали вопросы, на которые Сайрус не мог ответить и сам. Где он родился? Как звали его отца? И как, черт подери, можно растолочь бриллиант?

И как, черт подери, можно растолочь бриллиант?

Княгиня Сакина так и не объявилась, но Сайрус дал мне книгу, в которой она описывала их жизнь. Читать ее было практически невозможно — книга представляла собой хаос заглавных букв, полное отсутствие пунктуации, а текст был изложен вычурным библейским языком. Однако в нем встречались проблески неподдельной нежности по отношению друг к другу, как если бы брат с сестрой были двумя маленькими детьми, оказавшимися в шлюпке посреди океана. Сакина писала, что она давно бы уже покончила с собой, как и ее мать, если бы не брат.

Однажды Сайрус позвонил мне среди ночи и долго нечленораздельно рыдал в трубку. Оказалось, что его сестра на самом деле умерла. Он никому об этом не рассказывал и похоронил ее сам, а теперь ему было стыдно, что он так долго мне лгал. Он попросил меня больше не приезжать.

Я выждала пару дней, а потом заявилась к нему с рыбным бургером из «Макдональдса». Наше общение вновь наладилось. Сайрус попросил меня достать ему «пушку и подружку» (этого я делать не стала), а также кусок брезента и запись мюзикла «Скрипач на крыше» (их я привезла). Сам Сайрус вел себя суетливо и несколько наигранно, пересыпая свою речь отсылками к поп-культуре чуть ли не 1960-х.

Мы общались уже больше года. Мне нужно было уезжать на задание в Лондон. Все последние беседы мы только и делали, что препирались: я пыталась выудить у него хоть что-нибудь о его происхождении, а он увиливал как мог. Когда я говорила с ним в последний раз, буквально за пару часов до отлета в Лондон, Сайрус спросил, как со мной могут связаться в случае его смерти. Я в свою очередь спросила, не собрался ли он часом покончить с собой. «Нет, — ответил он. — Я пока еще поживу».

Кажется, я обняла его на прощанье. Последнее, что я о нем запомнила, — это то, как он менял лязгающие прутья решетки, защищавшей его дом от непрошеных гостей.

Смерть раджи

Три месяца спустя я возвращалась домой после интервью с министром иностранных дел Швеции. В аэропорту я узнала, что Сайрус умер. Мне сообщил об этом в мессенджер друг-журналист, работавший в BBC. Я поставила сумку на пол и опустилась рядом с ней. Меня накрыл шок.

Правда, шок этот был несколько эгоистического свойства — у меня ведь хранилась толстая папка с интервью под названием «Князь Сайрус». Мне казалось, что история этой семьи — своеобразная аллегория на историю целой страны: империи сменяли друг друга, а рана все не затягивалась.

Еще я жалела, что меня не было рядом и я не могла ему помочь. Я обожала наши разговоры, эти хождения вокруг да около, и просто не могла поверить, что Сайрус умер в одиночестве, в богом забытом месте.

О том, что случилось с Сайрусом, мне рассказали солдаты караула из воинской части неподалеку от домика — между собой они называли его «раджа». Через три недели после того, как мы расстались, они заметили, как он катил по дороге свой велосипед; при этом Сайруса страшно трясло. Электрик из воинской части помог ему подняться в гору, и Сайрус поковылял к дому. Он попросил у военных лимонада и мороженого. Один из часовых, Раджиндер Кумар, сказал, что у Сайруса была тропическая лихорадка.

Я ею тоже переболела; по ощущениям — как будто отправилась на тот свет. Она началась с пронизывающей боли в плече, и вот я уже галлюцинировала, истекая потом на гостиничных простынях. Не знаю, были ли галлюцинации у Сайруса. Возможно, его болезнь переросла в повсеместные кровоизлияния. Раджиндер сказал, что ехать в больницу Сайрус отказался.

«Госпожа, я сделал все, что мог, — рассказывал он. — Я говорил, что мы вызовем полицию, отвезем его в больницу, а он — ни в какую. Мы ведь посторонние люди — как мы можем кого-то к чему-нибудь принуждать? Были бы мы родней, то непременно бы отвели его в больницу за руку. Это все от самолюбия. Он ведь считал себя королем. Вот и в больницу поэтому ехать отказался, не хотел быть как простолюдины».

Сайрус болел восемь дней. Его приходил проведать местный мальчишка, и тот рассказывал, что «раджа» бродил по комнатам либо полуодетым, либо завернувшись в антимоскитную сетку — его сильно знобило. Затем, где-то через день, Сайрус вообще пропал, и мальчишка, зайдя к нему домой, обнаружил его скрюченным на каменном полу. Сайрус был мертв.

Идея фикс

Несколько месяцев спустя, движимая любопытством на грани с корыстью, я вновь поднималась по каменным ступеням Малча-Махала. Я вернулась в Индию на пару дней, выяснить, нет ли среди пожитков Сайруса каких-нибудь зацепок.

Мне было любопытно, как семья, обладавшая деньгами и положением в обществе, превратилась в лесных отшельников. Мне было любопытно, кто же они на самом деле. Но с чего я взяла, что смогу выяснить правду, когда прошло столько лет? А если и смогу — разве что-то может быть интереснее, чем то, что они сами о себе рассказывали?

Смерть Сайруса громко освещали и индийские, и зарубежные СМИ: любители острых ощущений со смартфонами в руках истоптали весь Малча-Махал вдоль и поперек. На полу прихожей валялись бумаги, которые вытряхнули из ящиков комодов и шкафа.

Я просматривала письма в надежде найти свидетельство о рождении, паспорт — хоть что-нибудь, что связывало эту семью с окружающей действительностью. Их я не нашла. Зато нашла переписку с журналистами за 30 лет. Похоже, что для Аудов это было чем-то сродни семейному делу: там были десятки запросов от репортеров. За свою жизнь я написала столько подобных писем, что безошибочно узнавала их заискивающий тон. В одних журналисты разливались медовыми высокопарными речами. В других — предлагали деньги.

Я сидела на ковре и хохотала в голос.

Я сидела на ковре и хохотала в голос. Сайрус с семьей морочили им голову (я тоже не избежала этой участи), а затем, по настроению, с негодованием отказывались от интервью. Ведь это у Аудов было что рассказать. Это они диктовали правила.

Две вещи поразили меня до глубины души.

Первой была пачка квитанций на перевод небольших сумм через Western Union. Отправитель, именовавший себя «сводным братом», регулярно пересылал их из промышленного города на севере Англии.

Другой — письмо, написанное от руки на хрупком голубом бланке авиапочты и датированное 2006 годом. Ворчливый, но в то же время задушевный тон, в котором одновременно чувствовались и недовольство, и забота, говорил об одном: такое письмо мог написать только родственник. Оно начиналось со слов «У меня все так болит, что я до сортира едва дохожу». После перечисления внушительного списка физических недомоганий письмо повествовало о нелегкой ноше бесконечной финансовой поддержки, которую автор оказывал Вилаят и ее детям. Богачом он явно не был.

«Бога ради, уладьте вы уже свои финансовые дела, вдруг со мной что-нибудь случится, — писал отправитель, прилагая информацию об очередном переводе. — Да поможет нам всем Бог». Подпись — «Шахид», адрес — Брадфорд, графство Йоркшир.

Заколдованный город

Я вернулась в Лакхнау. Лошади тянули телеги по узким переулкам, по радио играла дребезжащая музыка. Ностальгия по старым добрым временам превратилась тут в народный промысел: куда бы я ни шла, на меня мечтательно взирали портреты последнего набоба Ауда — Ваджида Али Хана в курте, расстегнутой до пупа.

Ваджид Али Шах имел сотни жен и наложниц, поэтому по всему Лакхнау живет масса людей, считающих себя его родственниками. Когда я спросила о семье Ауд, мне тут же ответили, что трое членов семьи переехали в это место в 1970-х и прожили тут пару месяцев.

Абрар Хуссейн, бывший слуга Вилаят, рассказал, что когда семья появилась в городе, то произвела настоящий фурор, особенно среди шиитов. Простые люди не могли сдержать слез при виде Вилаят и ее детей, а некоторые настолько перед ней благоговели, что не смели поворачиваться к ней спиной.

Некоторые настолько перед ней благоговели, что не смели поворачиваться к ней спиной.

Но местные старейшины — главы общины, бывшие потомки придворных — говорили, что вся семья была самозванцами. Отставной военный Саид Сулейман Накви поведал мне, что даже выдал себя за журналиста, чтобы выяснить происхождение Вилаят: «Она говорит: „Есть у нас документы“. Я ей говорю: „Предъявите“. А она: „Я предъявляю документы только представителям власти“. Она, конечно, показала нам какую-то утварь антикварную. Но документов так никто и не увидел».

По словам господина Накви, Ауды покинули Лакхнау внезапно и неожиданно — пожилая тетушка опознала в Вилаят обычную женщину, которая до раздела Индии была супругой чиновника. «Сдается мне, что дамочка эта страдала манией величия. Надо было ей психологические тесты провести. А дети — что дети? Они ей верили, ведь она же их мать», — подытожил Накви свой рассказ.

Садовые гномы

Я вернулась в Лондон с тремя настоящими наводками: письмо из Йоркшира, имя отправителя, чеки Western Union. Я села в поезд до Брадфорда и отправилась по адресу, указанному на конверте.

День стоял пасмурный и ветреный. Я шла и шла — мимо ломбардов, дешевых китайских забегаловок и миниатюрных таунхаусов из желтого кирпича, в которых жили в основном индийцы и пакистанцы. Наконец я оказалась у небольшого аккуратного кирпичного домика в окружении множества садовых фигурок. Я так разнервничалась, что минут пять топталась на пороге, прежде чем позвонить в дверь.

Она распахнулась, и предо мной предстал крепкий широкоплечий мужчина в тигровой пижаме. На вид ему было лет восемьдесят пять. Выглядел он нездоровым: глаза слезились, грудь впала. Но он и Сайрус были на одно лицо — те же острые скулы и орлиный нос.

Он пригласил меня в дом, предложил присесть, а сам прилег на раскладушку — такие ставят для тяжелобольных. Каждое движение давалось ему с трудом. Он молча взглянул на фотографии, которые я привезла, а когда я предложила прослушать запись голоса Сайруса — отрицательно покачал головой: для него это было слишком болезненно. У его кровати стояли две рамки с фотографиями Вилаят.

Это был Шахид, старший брат Сайруса — которого на самом деле звали не Сайрус, а Микки Батт. Когда-то давно они были самой обычной семьей. Отец, Инаятулла Батт, служил секретарем в Университете Лакхнау. Мать была не мятежной правительницей, а домохозяйкой. В кирпичном домике в Западном Йоркшире я нашла то, что искала: истинные личности, которые Сайрус и его семья изо всех сил старались скрыть.

В кирпичном домике в Западном Йоркшире я нашла истинные личности Сайруса и его семьи.

Вскоре домой вернулась жена Шахида Камелия — дружелюбная прямолинейная дама из Ланкашира, которая моментально оживлялась, стоило разговору коснуться двух тем: ненавистного руководителя партии лейбористов и обожаемого супруга. Камелия и Шахид познакомились в 1968 году — Камелия тогда носила пергидрольную бабетту, а Шахид был сложен как боксер-тяжеловес и, говорят, мог уложить в драке четверых. Камелия никогда не встречалась со своей свекровью, но долгое время вела с ней переписку и считала, что вся история с княжеским родом представляла собой «сраный цирк».

Шахид сбежал из дома в 14 лет, уехал в Великобританию, всю взрослую жизнь проработал в литейном цеху и редко упоминал о претензиях свой матери на княжеский дом Аудов. Я попросила рассказать эту историю самого Шахида, но он был уклончив: «Знаешь, я ведь сам не уверен в том, кто я — индиец или пакистанец. Я как отбившаяся от стаи птица, как заблудившийся ягненок».

Я все расспрашивала и расспрашивала, но Шахида больше беспокоила новость о смерти Микки и то, что никто не знает, где его могила (Сайруса похоронили как неизвестного, присвоив номер DD33B). «Я должен был его спасти», — сказал он.

«Сплошная ложь»

Оказалось, что были и другие родственники. Старший брат Сайруса, Салахуддин Захид Батт, служил в ВВС Пакистана пилотом бомбардировщика и отличился во Вторую индо-пакистанскую войну 1965 года. Салахуддина не стало в 2017-м, а вот его супруга Салма жила в Техасе. Она сказала, что претензии ее свекрови на благородное происхождение были ложными: «Вилаят считала, что она княгиня Аудская, но как бы не так. Мы ни о каких княгинях из Ауда слыхом не слыхивали. У нее явно было не в порядке с головой».

Две старшие двоюродные сестры Сайруса, Вахида и Халида, по-прежнему жили в Лахоре, и я отправилась в Пакистан. Я прошла по заваленному мусором переулку и постучалась в деревянную дверь. Она открывалась в просторный полный зелени и цветущих роз дворик, в котором стояла зловещая тишина.

Двоюродным сестрам, согбенным старушкам, чем-то напоминавшим птиц, было лет по семьдесят. Вахида, много лет проработавшая школьной учительницей, почти с нами не разговаривала. Казалось, все ее общение с миром заключалось в смачных, увесистых пощечинах, раздаваемых направо и налево. Раз досталось даже мне. Но основной удар принял на себя переводчик, чье лицо превратилось в сплошную гримасу боли.

Беседу вела в основном Халида. Вилаят запомнилась ей как молодая женщина с бунтарским духом, но сестры не видели ее с конца 1960-х, когда та внезапно покинула Пакистан и вернулась в Индию. Больше они ничего рассказывать не хотели.

— Вы когда-нибудь слышали о том, что ваша семья связана с правителями Ауда?
— Понятия не имею, — ответила Халида.
— Вилаят говорила, что она правительница Ауда. Она много лет убеждала в этом индийское правительство.
— Она лгала.

Я битый час пыталась добиться от них хоть какой-то информации, пока не сдалась:

— Вилаят умерла. И дети ее умерли. Так что нет больше никаких тайн.
— Да все это ложь, — сказала Халида. — Они мертвы. Оставь их в покое. Бог их простит, и мы должны.

Разрушенная семья

Разговорить Шахида и о матери и братьях с сестрой было настоящей мукой. Он постоянно возвращался к одному и тому же эпизоду — как мать отправила его купить бананы, а он попросту сбежал. Кроме того, ему становилось все хуже. У Шахида был рак легких, который дал метастазы в лимфоузлы.

В мой четвертый приезд в Брадфорд (когда я виделась с Шахидом в последний раз) ему было тяжело говорить, но он рассказал мне гораздо больше, чем раньше.

Все началось с Раздела. Третьего июня 1947 года вице-король Индии лорд Маунтбаттен объявил, что в результате свертывания присутствия Британской империи должно возникнуть два независимых государства — собственно Индия и Пакистан, новая родина для мусульман. Мусульманская интеллигенция Лакхнау начала массовую миграцию в новую столицу новой страны, где позже стала костяком верхушки нового общества. Им сулили хлебные места и грозили расправой, вздумай они остаться.

Родителям Шахида предстояло сделать выбор между Индией и Пакистаном. Время поджимало. Вилаят Батт, неистовая и непреклонная дама, уезжать отказалась наотрез. Шахид помнил, как она, в галифе и сапогах для верховой езды, уверенными шагами мерила балкон их дома в Лакхнау, похлопывая себя стеком по бедру.

Однажды отец Шахида — респектабельный джентльмен в очках — возвращался на велосипеде с работы, как вдруг его внезапно окружили подростки-индийцы и начали избивать хоккейными клюшками. Вскоре Инаятулла решил перевезти семью в Пакистан, где ему предложили работу в управлении гражданской авиации.

У него были веские основания для беспокойства — через несколько месяцев Лахор, город его юности, буквально утонул в крови. Салма вспоминала: «Мы еще маленькие были. А везде — беспорядки, на улицу не выйти. Бойня неделями не прекращалась, повсюду трупы лежали. Когда мы ходили на базар за продуктами, постоянно кого-то то убивали, то грабили».

Вилаят последовала за своим супругом, но его решение покинуть Индию так и не приняла. Ей пришлось оставить все, что было дорого ее сердцу. Обида росла, и Вилаят вела себя все страннее, когда внезапно скончался Инаятулла. В ярости на все, что произошло, Вилаят дождалась публичного выступления премьер-министра Пакистана, подошла к нему и влепила пощечину.

Так она лишилась статуса добропорядочной вдовы со связями. Вилаят на полгода поместили в лахорскую психиатрическую лечебницу — по словам Шахида, это был единственный способ избежать тюрьмы. Он вспоминал, как навещал мать под вопли и ругань других пациентов: «Это чудовищно. Женщины на цепи. Одну девушку держали прикованной к стене за руки и за ноги. Она раскачивалась туда-сюда и плевалась во всех, кто проходил мимо». Салма говорила, что Вилаят подвергли электрошоковой терапии: «Нам сказали, что она душевнобольная. Кололи ей всякое».

Когда Вилаят вышла из лечебницы, то собрала младших детей, набила чемоданы коврами и драгоценностями и нелегально отправилась в Индию, задавшись целью вернуть себе свое имущество. Шахид тоже поехал с ними, но в итоге сбежал. Объяснить причину своего поступка он не мог. На этом его рассказ заканчивался.

В начале месяца Шахид умер в своем доме. Камелия была рядом.

«Это Раздел уничтожил мою мать, это Раздел загнал ее в разрушенный дворец, — говорил мне Шахид. — Нам все пришлось начинать заново». В начале 1970-х, без гроша в кармане, стремительно теряющая рассудок Вилаят заявила всему миру, что она — княгиня Ауда и что ей незамедлительно следует вернуть собственность, которой больше не существовало.

Заурядная претензия, словно раковая опухоль, расползлась до эпических масштабов. Все они взяли новые имена: Фархад стала княжной Сакиной, или княжной Александриной, Микки — князем Али Резой, а позже — князем Сайрусом. Они больше никогда не упоминали ни своих пакистанских родственников, ни просторного семейного дома в Лахоре, который все еще ждал их возвращения, — быть может, они вообще забыли о его существовании, полностью отбросив свое прошлое.

Остальное вы знаете.

Все фото: Jalees Andrabi.