Симон Островский: «Я представляю три самые ненавистные культуры мира. Я русский, я американец, и я еврей»

Бывший репортер американского Vice Симон Островский теперь появляется в Украине все реже. Еще год назад он постоянно ездил снимать войну в Донбассе, но военные действия утихли, а Симон уволился из медиа, которое сделало его известным на весь мир, после того, как Vice влился в HBO. Одной из последних заметных работ Островского стало расследование «Солдаты селфи» — реконструкция пути российского контрактника на войну в Дебальцево. За те два года, что Островский проработал репортером в Украине, он успел снять десятки популярных репортажей про аннексию Крыма и войну в Донбассе, провести несколько дней в плену у сепаратистов в Славянске, попасть в черный список в ДНР и получить отказ в аккредитации в России.

Островский родился в Москве в 1981 году, но спустя полтора года вместе с родителями эмигрировал в США, где прожил 16 лет. Его родители были «отказниками»: в 1978 году отец Симона подал заявление с просьбой дать семье возможность покинуть Советский Союз, но ему отказали.

«Это означало качественно новый образ жизни, — рассказывает Симон, — потому что после того, как ты попросился выехать из Советского Союза, ты становился предателем. Папу уволили с работы, он больше не мог участвовать в общественной жизни и занимался ею подпольно. По сути, вынужденно стал диссидентом».
Кроме того, отца еще в молодости, когда он хотел поступить в университет, отказались принять, потому что на тот момент квоты для евреев закончились, и он был вынужден пойти в медтехникум.

В штате Мичиган, где поселилась семья Островских, Симон окончил американскую школу, а в 17 лет вместе с мамой переехал в Санкт-Петербург, где она получила работу, и поступил в университет на факультет журналистики. Спустя еще три года он устроился работать в The Moscow Times в Москве и стал освещать конфликты в Чечне и Дагестане, потом перебрался на несколько лет в Азербайджан.

Островский шутит, что за свою карьеру совершил большой тур по постсоветским конфликтам. Последним из них стала война на востоке Украины.

Насколько история твоей семьи повлияла на то, что ты сейчас делаешь?

Мне кажется, мой случай атипичный, потому что большинство людей, которые эмигрировали из СССР и из России, не хотели иметь никаких дел с этой страной. Хотели зажить новой жизнью в эмиграции и становиться американцами, преследовать американскую мечту, как большинство моих родственников и друзей семьи, которые редко приезжают в гости в Россию.

Ты говорил по-русски, когда переехал в Петербург?

Да.

С акцентом?

Наверное… Но это быстро исправилось. Я поступил на факультет журналистики, где ничему не научился. Возможно, потому, что это была советская школа журналистики, а может, потому, что я не приходил на половину лекций. Я бы сказал, что мое американское образование в либеральной школе университетского городка, в котором я вырос, повлияло на мои взгляды больше всего.

Что именно?

Такие банальные вещи, как свобода слова и правосудия, справедливость, интеграция, терпимость к другим меньшинствам. Базовые вещи, через которые проходит каждый американский школьник, которому это вдалбливается в голову. Особенно в таком городке, как Энн-Арбор, где учатся дети либо студентов и аспирантов, либо профессоров со всего мира. Они разных рас и религий, все живут вместе дружно в этой университетской утопии. Каждый год 1 апреля там проходит праздник Hash Bash — день, когда можно курить траву и тебя не арестуют.

И ты курил?

А кто не курил траву? Это же было разрешено! И полиция реально никого не арестовывала. Но и в другое время он был либеральным, толерантным городком: на территории города, если тебя поймали с травой, был 25-долларовый штраф, а не тюрьма. Но если ты находился на территории университета, были санкции посильнее. Поэтому надо было знать, на какой стороне улицы быть, чтобы курить.
Просто голосующие города были за декриминализацию еще с 70-х годов, но они могли влиять только на законы городка, а не на территорию штата, который в общей сложности правой наклонности. В Мичигане часто бывают республиканские губернаторы, а в Энн-Арбор — демократические мэры.

Ты сразу понял, куда попал, когда переехал в Питер?

Я попал в рай на земле! У меня было 500 долларов, а за пару дней до этого случился экономический кризис. Я автоматически стал 17-летним богачом. Каждый день рубль падал все ниже и ниже, а я становился все богаче. При этом можно было курить и пить, и никто не спрашивал, сколько мне лет. Я скатился очень быстро и не окончил университет. На втором или третьем курсе пошел работать в газету и перестал ходить на занятия. Так меня отчислили.

А что ты писал?

Моя задача была писать про экономику, банковский сектор. Но меня быстро уволили и оттуда, потому что я был ленивым. В 20 я переметнулся в Москву. Но мой первый день работы в Moscow Times пришелся на 11 сентября 2001 года. Это была как будто сцена из какого-то фильма, когда все сотрудники газеты встают из-за столов и перемещаются к телевизору, с открытыми ртами смотря кадры в новостях. Для меня это было очень волнительно, потому что мой папа в то время жил в Нью-Йорке. С другой стороны, это был мой первый день работы и я очень нервничал, потому что не знал, что мне нужно будет делать. Но из-за 11 сентября все отменилось на неделю, все стали писать про Америку и брать материалы с лент, и мне ничего не нужно было делать. Повезло.

Ты прожил три года в Москве. Тебе нравилось то, что ты там делал?

Да, я начал как репортер в экономическом отделе и постепенно стал делать репортажи с Кавказа — из Чечни, Дагестана. Я был одним из первых журналистов, кто познакомился с Рамзаном Кадыровым после убийства его отца Ахмата. Я был в Чечне в этот момент. Уже тогда было очень показательно, каким окажется его правление. Ему было меньше 30 лет, и он не мог стать президентом, поэтому его назначили премьер-министром. В честь этого события пригласили группу иностранных журналистов представить его обществу и миру.

Он повел нас в спортивный клуб «Рамзан», который назывался так, по его словам, по случайности, и попытался поднять очень тяжелую гирю. А когда не смог, заставил одного из своих охранников это сделать. Тот поднатужился и поднял, потому что не поднять было нельзя. Мне кажется, это прекрасно описывает его характер: показуха, за которой стоит что-то более темное. Он тот парень на школьной площадке, который хватает всех девочек за волосы и всем парням набивает шишки. Как это слово… Bully… (Вбивает слово в переводчик.) Задира, как-то так.

Как тебе работалось на Кавказе?

В то время, чтобы приехать в Чечню, нужно было получить специальное разрешение от ФСБ. Каждая поездка организовывалась через силовые структуры, ты ночевал на какой-нибудь военной базе, тебя завозили в город военные, и они же показывали, как отстроили квартал, а тем временем воевали с боевиками в горах. Однажды в рамках такого официального тура мы ночевали на военной базе, хотя были там не для того, чтобы разговаривать с солдатами, которые там служат, но они мне рассказали, насколько ужасны их условия. Они живут как в тюрьме, выходят только на патрули, в город не ходят, потому что окружены врагами, на патрулях их пытаются убить, а все остальное время они взаперти. Чтобы от этого избавиться, они делают себе увечья, чтобы попасть в больницу и выехать из Чечни. Один солдат рассказал, как один из его командиров на днях застрелился, а сам он не чистит зубы уже неделю, чтобы соскрести с них едкий налет и иглой занести его в ногу, чтобы заработать гангрену и попасть в больницу. Я написал про это статью, и это — о том, как можно использовать официальный тур, чтобы получить интересный сюжет.

Когда ты ездил в Чечню, ты смотрел на это как на свою страну или как бы со стороны?

50 на 50. Я мог смотреть на это глазами американца, но одновременно мне было легче понимать всех. Я всегда чувствовал себя мостом между двумя культурами. Я помогал читателям понимать страну, которую я понимал лучше других иностранцев. Но я не считаю, что это огромное преимущество, потому что смотреть на что-то чужими глазами позволяет тебе видеть то, чего человек, привыкший к этому обществу, не увидит.

Как у тебя соединяется язык и менталитет? Твой язык скорее английский?

Да, в английском у меня бОльший словарный запас. Мне говорят, что у меня странный говор и на английском, и на русском. В Америке меня часто спрашивают, откуда я. Говорят, «что-то среднеатлантическое».

У тебя этот разрыв, постоянный акцент в обоих языках, никогда не вызывал чувства дискомфорта? Ведь язык — это дом, пространство твоей жизни. Ты думал о том, что у тебя нет конкретного дома?

Я за жизнь привык, меня этим очень трудно обидеть. Если бы легко было обидеть, я бы, наверное, не смог ничего достичь, так как я представляю три самые ненавистные культуры всего мира. Я русский, я американец, и я еврей. В любой точке мира есть человек, который найдет, к чему прицепиться. Надо развивать иммунитет к таким вещам. Я стараюсь рассматривать людей антропологически, как журналист. Они могут быть расистами или другого рода экстремистами, но мне интересно, как они к этому пришли.

А как люди в России пришли к тому, к чему пришли?

Мне кажется, латентный империализм никуда не уходил после развала Советского Союза и нужно было дать ему возможность процвести, чтобы он вышел наружу. Так как я представляю две империи — Америку и Россию, — мне легко это понять. Как выразился один мыслитель, в России не религия является опиумом для масс, а геополитика. Люди ей поклоняются. Для Путина и российской системы это эффективный способ заработать популярность.

Ты часто снимал вооруженные конфликты?

Да. Работая в Азербайджане, я часто ездил в Карабах. Сделал тур по всем замороженным конфликтам стран бывшего Союза этого времени, был во всей Центральной Азии. Единственное место, где я не был, — Приднестровье.

К конфликту в Донбассе ты подошел подготовленным: ты знал, как разговаривать с людьми, что делать. Или это было что-то неожиданное для тебя?

Это было супернеожиданным для всех. Хотя к тому времени я осветил несколько военных конфликтов: был на войне в Ираке, в Чечне, Беслане, видел две революции в Кыргызстане. Кстати, освещал и «оранжевую революцию» в Украине.

На момент второго Майдана я находился в Сочи, и мне было совершенно неинтересно ехать в Киев. Я думал, что это просто повторение первого Майдана, который привел к Ющенко и Тимошенко, которые не оправдали надежд и угробили страну. Когда ты долго освещаешь тему, ты сближаешься с ней и чувствуешь ее на эмоциональном уровне. Я чувствовал себя обманутым и не хотел иметь дела с этой страной, которая вселила в меня и многих надежду на реформы. Когда пришел второй Майдан, я подумал: меня нельзя два раза обмануть, я не поеду освещать события, которые ни к чему не приведут. Но когда началась перестрелка, я понял, что это качественно другие события и игнорировать их нельзя. Редактор Vice долго не отправлял меня в Киев, пока не начались события в Крыму. Тогда я сказал, что надо обязательно ехать, потому что начинается то, чего мы раньше никогда не видели.

Хотя ничего качественно нового в Украине не случилось, чего бы не происходило на постсоветском пространстве. Это не единственный конфликт, в котором участвует Россия. С другой стороны, это всех шокировало, потому что цинизм нападения на Украину стал явным, ведь это произошло между странами, которые так долго позиционировали себя союзниками. Россия называла себя другом украинского народа. Это шокировало украинское общество и часть российского. Если бы можно было игнорировать войну в Абхазии или Чечне, где людям было проще абстрагироваться от людей, с которыми они воевали, потому что они «хачики», «черные», как угодно, но не свои. С украинцами были более тесные связи, у многих не было ощущения, что это другой народ. По ощущениям это было как гражданская война для людей. Было так много семейных связей. Война поделила даже семьи. И была такой острой и больной из-за этого.

Я даже наблюдал это внутри своей семьи, где люди не хотели верить, что их страна могла быть виновником в этом конфликте. Признать это — значит взять ответственность либо понять, что ты не делаешь ничего против этого.

То есть, несмотря на историю семьи, которая прошла диссидентский путь и понимает, как работает эта система, такое оказалось возможным? Как это?

А как Солженицын? Как ты объяснишь, что он стал таким империалистом, путинистом и антисемитом? Как это случилось?

Ну, я не понимаю.

Я тоже не понимаю. Ты живешь в обществе и становишься таким, как это общество. Ты волей-неволей подстраиваешься.

Это значит, что у людей отсутствует критический аппарат внутри? Ведь есть же люди, у которых работает заслонка.

Мне кажется, нет одного правила на всех. Перелом происходит по всему миру. Левые не знают, за что они стоят, правые не знают, за что они стоят. Сейчас большое время перемен, где нет моральной чистоты, где люди не понимают, где они на политическом спектре.

Посмотри, как самоуничтожается Республиканская партия в Америке из-за какого-то популиста. Посмотри на левых, которые не могут понять, они либералы или антиимпериалисты. Те, которые называют себя антиимпериалистами, поддерживают антилиберальных диктаторов России, Сирии и Венесуэлы, потому что они являются антиамериканскими. Они не рассматривают критически их конкретные действия, живя по принципу «враг моего врага — мой друг». То, что эти диктаторы не разделяют их либеральные ценности, их не беспокоит.

У меня тоже такая путаница в голове. Многие мои взгляды можно приписать в правый лагерь, а мои принципы — в левый.

А тот терроризм, который мы наблюдаем, это следствие всемирного перелома или причина?

Мне кажется, во многом виновата не только политическая история, но и технологическое развитие. Люди имеют возможность убирать себя в какой-то угол, где они общаются только с теми, кто разделяет их мнение. Фейсбук и другие социальные сети настроены на то, чтобы ты общался в одном кругу и утверждался в своих взглядах, и не заставляют тебя сталкиваться со взглядами, которые могут поменять твое мнение. Таким образом общество становится более экстремистским, ему больше не нужно находить компромиссы. Из-за этого и выходят конфликтные ситуации, где люди из разных лагерей сталкиваются и не понимают, как о чем-то договориться, видят друг в друге врага.

Ты думал о том, как это можно изменить? Почему происходит именно так?

Алгоритм построен на популярности. Им нужно давать людям то, что они хотят. Это развивалось органически. Думаю, создатели социальных платформ знают о том, что это происходит, но не чувствуют вины, потому что так развивается рынок, в нем много участников и есть конкуренция, которая создает давление, заставляющее действовать определенным образом. Я не верю во всемирный заговор. Мне кажется, так сложились обстоятельства.

В итоге мы получили рупоры для разжигания ненависти и вражды, а не обмена информацией между друзьями.

Это инструмент, который может быть использован для добра и для зла. Трудно это окрасить одной краской. «Арабская весна» началась из-за фейсбука и твиттера. Теперь весь Ближний Восток в огне. Можно это так рассмотреть. А можно сказать, что виновата Америка, которая в 2003 году без особых причин развязала войну в Ираке. А можно уйти дальше в прошлое и сказать, что виноват Советский Союз, потому что вторгся в Афганистан и создал моджахедское движение, которое впоследствии стало «Аль-Каидой», которое потом превратилось в ИГИЛ. Все этому способствовали. Нет одного какого-то общества, которое можно обвинить полностью во всем, что случилось. Хотя в России постоянно вспоминают о войне в Ираке, но никто не вспоминает об Афганистане.

Тебя не смущает то, что большую часть внимания сейчас у журналистов отбирают блогеры, так называемые лидеры мнений, фигуры без определенных границ, которые размывают само понятие аналитики, занимаются больше вбросами — эмоциональными и информационными, — вместо того чтобы предложить людям задуматься?

Информационное пространство очень загрязненное, очень много разных голосов, но люди все равно тяготеют к продукту профессионалов. Если ты можешь хорошо сделать какой-то материал, то можешь распространить его не только на свою целевую аудиторию, но и на весь мир, если он станет вирусным. Раньше журналисты работали только на тех людей, которые включили телевизор в определенный момент в городах, где шла программа, а теперь они могут смотреть твой продукт по всему миру. Мы получили возможность влиять не только на собственное общество, но и на другие общества. Это сделало профессию более опасной. Нас смотрят не только далекие иностранцы, но и участники событий. Если им не нравится то, что ты делаешь, это может быть использовано против тебя.

Сейчас тебя интересует Украина?

Да. Мне кажется, сейчас главная история — хоть и не очень визуальная — это коррупция. Это кропотливая работа с бумагами. Но есть несколько организаций, которые делают это хорошо: «Слiдство.Інфо» и «Схемы». Сейчас главный враг — не Россия, а коррупция, и надо бросить все силы журналистики именно на борьбу с ней. Никого не исключать из мишени — от президента до самого низкого чиновника районного совета.

Ты разочарован?

Да, разочарован тем, что новые власти не воспользовались возможностью что-то изменить, а использовали возможность, чтобы распилить. Может, они и хотели изменить, но не были достаточно храбрыми, чтобы это сделать. Это печально. Намного печальнее, чем тогда, ведь это стоило таких жертв. 10 тысяч человек погибли, это немаленькая цифра. А сколько травмированных, искалеченных физически и психологически? А беженцы, которых миллионы? Если власть не смогла измениться и сделала такую же коррупцию, как при режиме Януковича, то эти жертвы ничего не стоили. Я думал, что давление такого количества жертв заставит лидеров взяться за голову и что-то сделать, чтобы это оправдать. Но они, похоже, даже не пытаются, а борются с теми людьми, которые пытаются изменить общество и искоренить коррупцию.

Фото на обложке: Александр Чекменев