Ману Брабо: «Вдруг мне звонят и спрашивают, что я такого натворил, что меня ищет прокурор Украины»

Самый напряженный момент — это дорога на фронт: едешь и знаешь, что противник где-то впереди, что стрельба скоро начнется.

Мой путь в военной фотожурналистике начался с Арабской весны. <...> Тогда я больше писал, чем фотографировал. Вначале я отправился в Тунис снимать беженцев, а оттуда вместе с друзьями мы решили поехать в Ливию. Мне, можно сказать, повезло: у меня не было денег — только две камеры и небольшой рюкзак. Один приятель одолжил мне 300 евро, а другой через свою газету помог с перелетом — редакция, наверное, до сих пор не знает, что оплатила мне первую командировку.

Город Сирт в Ливии был последним оплотом Каддафи, именно там он и прятался. Я не знал этого. Да никто не знал. Мы думали, что он умнее и что он где-то в Африке. Я освещал битву за Сирт — для меня это был способ отдать дань уважения Роберту Капе и Юджину Смиту, которые на меня повлияли. Это был способ доказать себе, что я могу снять историю так, как они снимали в свое время.

Перед наступлением повстанцы дали мирному населению две-три недели на то, чтобы покинуть город. В результате Сирт выглядел, как декорации к фильму, — почти пустой, были только бойцы и сплошные перестрелки.

В один момент я заметил, что военные находятся в слишком приподнятом настроении. Мне объяснили, что война закончилась, что город взят. Я начал фотографировать ликующих солдат, и тут один парень подходит и говорит, что они схватили Каддафи. Я отвечаю, мол, ну да, так же, как и вчера, как неделю назад… В общем, я не поверил и именно из-за этого прибыл на место спустя 13 минут после того, когда Каддафи испустил дух. Бывает.

В плен я был схвачен силами Каддафи и провел в камере 45 дней. <...> Я до сих пор не знаю, как нас освободили. Знаю лишь, что в моей стране друзья давили на правительство, которое в свою очередь вело переговоры с еще официальным на тот момент правительством Каддафи. Знаю также, что часть семьи Каддафи во главе с Саади, сыном Каддафи, хотела нас освободить, а другая часть — напротив, хотела убить. Они договаривались между собой. Но если сравнивать с похищениями ИГИЛ, то мы оказались еще не в худшей ситуации.

В самом начале (конфликта в Сирии. — Прим. ред.) иностранные журналисты, их было немного, жили в Алеппо. Местные относились к нам хорошо. Они надеялись, что журналисты покажут войну и мировое сообщество им поможет. Но скоро они поняли, что это не работает: журналисты просто приезжают, транслируют трагедию, получают за это деньги, а потом [местных жителей] бомбит Асад. Нас уже не принимали радушно.

После этого я начал работать под прикрытием — с длинными волосами и бородой, в штанах, как у рыбака или джихадиста. В Алеппо я постоянно ночевал в разных местах, много раз я ездил ночевать в поселки, где местные бойцы ко мне нормально относились. В Алеппо на тот момент уже были «Аль-Каида» и ИГИЛ.

Когда я работаю для агентств, я снимаю в цвете. Когда фотографирую для себя, то часто выбираю черно-белый формат. Он дает мне совершенно другие ощущения, я обращаю внимание на такие вещи, как свет и малейшие детали. Эти фотографии не купят агентства, но их могут опубликовать журналы.

Конечно, издания не публикуют фотографии с оторванными руками и ногами. Но когда я снимаю для себя, я делаю такие жуткие кадры — смотрите, вы должны знать, именно такой п***ц и происходит на войне.

Мне кажется, в Украине, из-за наследия советских времен, люди не понимают, что такое независимая журналистика — везде пропаганда. Медиа принимают ту или иную сторону. Если вы поедете снимать на пророссийскую сторону, вас могут назвать предателем.

Я снял для агентства фотографию, на которой изображены похороны четырехлетнего мальчика. Его звали Артемом, он погиб от обстрела украинской артиллерией, и я указал это в подписи. Фотография была очень сильной, и ее опубликовали многие издания. И вдруг мне звонят из AP и спрашивают, что я натворил, что со мной хочет говорить прокурор Украины. Он хотел от меня доказательства, что мальчик погиб действительно от оружия украинской армии. Я отправил им отчет Human Rights, в котором подтверждалась информация, но даже после этого мне продолжали звонить. Не знаю, как украинским журналистам работать в ситуации, когда могут возникнуть проблемы, если они опубликуют что-то, что не совпадает с позицией государства.

Во время битвы под Дебальцево я несколько дней работал на пророссийской стороне, затем — на украинской. Я не пытаюсь подорвать чью-то национальную гордость — это просто моя работа. Читать новости нужно, чтобы понимать, что происходит в действительности, а не то, что хотелось бы, чтобы происходило.

Если посмотреть на снимки со всех этих войн, можно понять, что меня интересует феномен человеческого насилия и то, как люди живут и выживают в таких обстоятельствах. Так вот, как видно из фотографий, нет большой разницы между войнами в Ираке и Сальвадоре, Ливии и Украине.

Стереотипы в фотожурналистике существуют. У меня в голове также много клише — я изучал искусство в университете и на меня влияют засевшие в подсознании образы Караваджо, Рафаэля, Веласкеса, Гойи.

Ты никогда не избавишься от посттравматического расстройства. Ты просто учишься с этим жить. Иногда оно позволяет о себе забыть, потом возвращается с прежней силой. Самое тяжелое — это даже не ночные кошмары. Это когда ты возвращаешься, но ощущаешь себя выключенным из общества.

Хотел бы я снять какую-то мирную историю? Нет, я занимаюсь тем, что снимаю войны. Мне нравится моя работа.