Китобои, оленеводы и мухоморы: Обитатели Русского Севера в проекте Андрея Шапрана

Дед Пикуль, наставник молодых оленеводов, рассказывал мне, что до перестройки, которую на Чукотке почему-то называют революцией, в совхозе было 11 тысяч оленей. К середине 1990-х их численность упала до полутора тысяч — в совхоз стали заглядывать коммерсанты, предлагая за одного оленя бутылку водки. Ящик водки обходился в двадцать голов.

— Олени, конечно, были нам нужны, но и водку никто не отменял. Время было такое! — с сожалением отмечает старик Пикуль.

Теперь в стаде четыре тысячи голов.

В бывшем совхозе два вездехода, которые вместе со стадом кочуют по тундре. С приходом холодов вездеходы возвращают в посёлок, а оленеводы идут в свои меховые яранги. Самый сложный период на Чукотке — зимний, начинается страшная пурга, а из лесов приходят полярные волки.

В 1970-х дед Пикуль ездил в Москву. Москва его не впечатлила:
— Красная площадь маленькая, а тундра у нас — большая. Мы, северяне, всё меряем другим масштабом.

Если закрыть глаза и вслушаться, такое ощущение, что находишься на другой планете. Но открываешь глаза — и видишь, что всё ещё здесь, в тундре. Как и столетия назад, всё так же кочуют олени, а за ними следом идут люди.

Ночью звёздное небо на глазах затягивает облаками. Пастух Анатолий говорит, что нас накрывает одеялом. Так небо жалеет пастухов — под облаками в тундре не так холодно.

Среди пастухов прошёл слух, что несколько дней назад на перевале заметили двух одиноких волков. Чукчи сказали мне, что это были разведчики, а значит, скоро явится и вся стая. От нападения хищников спасают только ружья и разведённый костёр. Днём волки боятся нападать на табуны.

Бригадир табуна Володя Танкай рассказывал мне, как в 1997 году зимой прошёл дождь и все горы превратились в каток. Чукотка в тот год потеряла 150 тысяч оленей, а они — половину всего табуна. Танкаю 47 лет, его родители чукчи, пришедшие на Камчатку с Чукотки вместе с оленями. Его нормальный вес — под 70 килограммов, но сейчас он весит не больше 60 — приходится голодать и всё время бегать за оленями. В этом году пришлось работать за троих.

Сколько же километров он проходит с табуном в день? Танкай говорит, что не меньше пятидесяти.

По бездорожью, по тундре и по горам, минуя перевалы. «А за год — так вообще весь земной шар огибаю», — смеётся он.

Но куда тяжелее пеших походов противостоять волкам ночью. Танкай уверен, что волки способны гипнотизировать человека на расстоянии. Дважды он попадал в такие ситуации: сидел у костра, а глаза сами собой закрывались. Проснулся Танкай оттого, что его топтал собственный табун. Когда волки нападают, олени прячутся за спину человека. Танкай вскочил, начал кричать и махать руками, но было уже поздно — одного оленя волки утащили.

Охотник по имени Геннадий срезал мясо с головы только что убитого кита.

Это был серый кит — драчливый, как говорят о нём местные. Он с лёгкостью может перевернуть лодку с охотниками. До берега, как правило, не меньше десяти километров, и если рядом нет других лодок, то спастись от китовой атаки шансов нет. Геннадий говорит, что дважды киты нападали на их лодку. Первый раз раненый кит поднырнул и ударил в днище головой — все охотники разом повылетали. Второй эпизод был менее драматичным, и после атаки лодка осталась на плаву.

Выходить в море страшно, но иначе никак. Китовый промысел едва ли не единственный приносит деньги в регионе. Летом, в сезон, охотники получают по 30 тысяч рублей, зимой сложнее: животных мало, охотиться не на кого. Геннадий год назад устроился сторожем на склад, но море, говорит, оказалось сильнее — затянуло обратно.

Сегодня лодки пошли в направлении пролива. Из-за густого тумана не было видно ничего, кроме серой морской воды. Через сорок минут показался первый кит. Пару раз неудачно бросили гарпун, и кит ушёл. Через некоторое время на горизонте возник второй. Погоня длилась часа два, не меньше. Кит уходил всё дальше в море, но оторваться от нас уже не мог — он был весь загарпуненный. У основания каждого гарпуна есть пластиковый шар красного или белого цвета — охотники называют его пыр-пыр. Этот шар — отметка для других охотников. Если кит сорвётся и уйдёт в море, то они увидят, что он ранен, а значит, в него можно стрелять из карабина на поражение.

Наш кит из последних сил сбегал в море, буквально увешанный этими шарами. Как новогодняя ёлка: ощущение праздника и трагедии одновременно.

К обеду охота закончилась. До берега было больше 20 километров, а значит, обратная дорога заняла бы не меньше пяти часов. Мы боялись, что нам не хватит топлива.

Охотник Оттой заговорил со мной:
— Ты глаза кита видел?
— Нет, не рассмотрел. Мы так близко не подходили. А вы видели?
— Да.
— Что в них?
— Страдание, одно страдание. Но такой уж на Севере промысел.

Так и шли к берегу — три лодки и огромный кит на буксире. На землю ступили уже в сумерках, а когда кита начали разделывать, над горизонтом взошла полная белая луна. Безмолвное северное побережье, на песчаном пляже суетятся люди и лежит ободранная туша.

Около меня стоял оленевод дед Пикуль и, словно перед кем-то оправдываясь, приговаривал:

— Если уже пришёл, то мясо надо брать. Это в тундре я хозяин, всегда сытый, а в посёлке нет.

Охотники говорят: летом море забирает наше тепло, зимой — забирает холод. На побережье не бывает больших морозов, только пурга и ветер. Ветер на Чукотке не смолкает никогда.

Утром пастух Анатолий Етылян увлечённо рассказывал нам, как ночью спорил с ведущим кулинарного шоу:
— Он мне, гад, всю ночь на мозги давил, но всё равно я у него выиграл!

У Анатолия хорошее настроение. Он встал раньше всех, растопил в палатке печь, согрел чай, сварил рис, а после сел перебирать сушёные мухоморы.

— Анатолий, а от мухоморов бывает зависимость?
— Бывает. У меня вот уже есть.

Володя Танкай добавляет, что хитрые мухоморы вытворяют с людьми дивные штуки. «Хочешь попробовать?» Я отказываюсь. Он удивлён и говорит, что обычно туристы легки на подъём и открыты к экспериментам. Полтора мухоморчика ещё никому не навредили.

— Сейчас не буду, Володя, — говорю я Танкаю. — Если съем, то вечером в тундре свою камеру уже не найду.
— Может, ты и прав, — вздыхает Танкай. — От мухоморов и помирают. У друга брат так умер…

Но сегодня чукчи и эвены считают водку злом куда большим, чем мухоморы.

Танкай говорит, что его народ за всю историю не смогли завоевать ни американцы, ни русские, а водка смогла.

Вечер. Танкай стоит на коленях посреди палатки, раскачиваясь из стороны в сторону. Мгновение — и он, обхватив голову руками, запевает странную песню. Пастухи, сидящие в кругу, будто онемели. Ни один из них не решается его прервать. Танкай уже в трансе. «Рай-тыг-ыр-гын», — мычит он, и ничего больше.

Я спрашиваю у других пастухов:
— Что он поёт?
— Своё имя, — вместе отвечают они.

Танкай то резко встаёт, проходя по кругу, то снова садится на землю, продолжая напевать свою песню. Всё это длится вечность. Пение чередуется с многословиями, где чукотский вперемежку с русским, запомнить их невозможно, а спрашивать у пастухов бессмысленно. Танкай говорит очень быстро, словно кто-то нашёптывает ему.

— Видишь, Андрей, — вдруг говорит он, даже не поворачиваясь в мою сторону, — какие коварные эти мухоморы!

Он выходит в тундру, но напряжение остаётся в воздухе. Мы продолжаем сидеть при свете единственной свечи. Через несколько минут кто-то резко распахивает брезентовый полог, и высокая фигура Танкая вновь вырастает в центре нашего круга. Он начинает говорить не своим голосом, временами кажется, что он приходит в себя, но — нет.

Потом он скажет мне, что той ночью ушёл слишком далеко и видел только пастуха по имени Ергун. Всё остальное было в полной темноте.

— Теперь ты видел всё, — говорит Танкай перед отъездом, — можешь спокойно уезжать.