Документ любви

«Завтрак для Артема» — это часть общения Игоря Самолета с племянником. Воспитанный в эпоху интернета, Артем увлекается ярко, но коротко — а после вновь приковывает взгляд к экрану. Игорь старался придумать ситуации, чтобы отвлечь Артема от экрана. «По-простому это называется „поиграть“, но в итоге это оборачивалось крестовым походом против Фиксиков, Супермена и Тачек. Я должен был быть интереснее и смешнее их. Иногда это мне удавалось».

— Все мои серии появляются из жизненных обстоятельств: стихийно и наскоком. Например, в этот раз мне перепоручили племянника. Каждая работа — это когда ты проживаешь с фотоаппаратом какой-то опыт, а потом его анализируешь. В конце у тебя остается набор карточек, и ты что-то отсеиваешь, чтобы точнее этот опыт передать зрителю.

Работа «Завтрак для Артема» — точка, когда я понял, почему я снимаю и что мне интересно в фотографии. Ремесленное совершенство ушло на второй план, и появился запрос на эмоциональную убедительность. В каком то-смысле это не только заявленная история (о тяге к гаджетам), но и иллюстрация моих убеждений в фотографии.

Отправная точка работы — проблема гаджетов и то, как они оттягивали внимание племянника от нашего общения. Но в «Завтраке» много сюжетных линий: в нем можно найти и социальный подтекст, и общие вопросы семейных отношений.

Если мы возьмем бытовую семейную фотографию, у нее совсем немного тем: «я здесь был», «это мой любимый человек» и «бытовой юмор». Может быть, это совпадает с моим характером.

Когда снимаешь чужих людей, можешь сказать: у нас съемка с часу до двух. В семье это невозможно! Тебя просят помочь закинуть куда-то чью-нибудь сумку, а ты в этот момент должен умудриться фотографировать. Здесь не герои «подчиняются» тебе, а ты подчиняешься жизненным обстоятельствам. Это далеко от проектной фотографии, где все крутится вокруг художника.

Несовершенство стало для меня ключевым понятием в фотографии. Однажды в разгар новогодней вечеринки я захожу в ванную и вижу, что мой друг в слезах. Это продолжалось полчаса, за это время можно было снять технически правильную фотографию! Но я впал в смущение. Мы хорошо друг друга знали, я мог сделать снимок, не задумываясь о таких вещах, — но для меня это интимный и неудобный момент, который всегда нужно в себе преодолевать. В итоге я сделал просто дурацкое фото.

Потом думал целый месяц: почему я не мог снять нормальную фотографию? И понял — я был настолько смущен, что несовершенство моих чувств как будто перешло в несовершенство карточки. И это, возможно, делает фотографию более убедительной для зрителя. В нее больше веришь.

Даже если ты снимаешь близких людей, в некотором смысле ты должен иметь на это право. Конечно, ты можешь ворваться в личное пространство другого человека и сфотографировать все что угодно. Но морально и эмоционально ты должен заслужить эту возможность, пройдя вместе определенный жизненный отрезок. Тогда, вероятно, через несколько лет ты можешь снять, как человек плачет.

Неравнодушие придает кадру терпкость, неровность, за которую цепляешься.

Иногда я спрашиваю тех, кого я фотографировал, нравятся ли им мои снимки, и они говорят: «Вообще не нравятся». Но не запрещают публиковать, и я им благодарен. Они понимают, что моя цель — не поставить кого-то в неловкое положение или обидеть, а рассказать историю. И иногда мне нужен такой кадр. Когда они видят его в контексте, они понимают, что это осмысленные вещи.

Даже если ты снимаешь близких людей, в некотором смысле ты должен иметь на это право.

Часть записей — из семейного фотоальбома, часть — из дневника, который я иногда веду. В процессе я понял, что меня беспокоят довольно странные вещи. Например, когда замечаешь, что, закрывая дверь, ты дергаешь ее два раза. Зачем?! Когда описываешь такие моменты, кажется, что подглядываешь сам за собой. Я бы назвал это повседневными ритуалами.

Текст высекает дополнительный слой, он указывает на то, что не принято демонстрировать, если хочешь сохранить хорошие отношения, — стеснение и смущение, несогласие в политических взглядах или приметы, которые сложно разделять.

Фотографии необязательно иллюстрируют то, что есть на самом деле. Когда я просматривал материал, я вывел такое качество, как «липкость» — ощущение неподдельности изображения. Смотришь и понимаешь, что это могло произойти по-настоящему.

Интимность — это не когда ты кого-то раздел перед камерой, снял чей-то член или чью-то грудь. Интимность вообще не про это. Интимность — это про уязвимость, которая достигается, когда фотограф и человек перед объективом имеют одинаковое право на изображение.

Личная фотография — это не про обнажения, а в первую очередь про уязвимость — свою, автора. Когда автор уязвим, возникает несовершенство, которое для меня очень ценно. Потому что его нельзя спрогнозировать.

Интимность — это не когда ты снял чей-то член или чью-то грудь.

Я условно делю историю любительской фотографии на три этапа: аналоговая, цифровые мыльницы и мобильная фотография. Эстетически они разные, но по эмоциональному импульсу они вполне одинаковы. Бытовой юмор, о котором мы говорили, сюжетно почти не меняется.

Я очень удивился, когда сложил вместе свои фотографии и неофициальные снимки царской семьи Романовых — показалось, что разницы вообще никакой! Понимаешь, что 120 лет назад дурачились даже цари. Там даже набор средств ограниченный: рожу какую-то сделать, ногу задрать.

Любительская мобильная фотография очень свободна, в ней тема интимной жизни стала одной из главных. Теперь обменяться эротической картинкой без лишних посредников — легко.

Семейной фотографией я считаю такую, которая появляется как неотделимая часть биографии самого автора и где он сам является частью семьи (кровной или приобретенной, как друзья), где дистанция (как физическая, так и эмоциональная) между автором и объектом минимальна. Такая фотография фокусируется на отношениях между близкими людьми, затрагивая их интимную жизнь. Она раскрывает сентиментальную природу человека в его попытках быть счастливым.

В профессиональной российской фотографии за последние сто лет, кажется, никто серьезно не занимался внутрисемейной фотографией. Есть отдельные снимки или серии, когда фотограф заходил в чужую семью и снимал социальный репортаж или иллюстрировал свой концепт, но авторов, которые бы серьезно работали с темой семейной фотографии, нет. Это вполне объяснимо: советская фотография была частью пропаганды и жестко регламентировалась — даже любительская. За это отвечали сотни любительских кружков, система конкурсов и фестивалей.

Социальная и политическая система в СССР сложилась вокруг некой большой идеи-утопии, а не гражданина (в его потребности быть счастливым). Человек здесь не имел права на индивидуальное счастье, только на коллективное. Он должен был обслуживать Большую Идею («мир во всем мире», коммунизм во всем мире, «догнать и перегнать», стать первыми в космосе). Поэтому говорить о личном считалось лишним, мелким.

Казалось, в 2019 году должно быть по-другому, центры сместились. Но я чувствую, что в российской фотографии до сих пор заметно неприятие личных фотоисторий. Слишком травматичным оказался опыт строительства государства не для граждан, а для Идеи.

Сейчас я работаю с объектами, для которых печатаю изображения на ткани. И я стал замечать, что не могу работать с фотографией человека, к которому утрачена душевная тяга. Я понял, что если я использую снимки кого-либо в своих работах, то это маленькое признание в любви, знак симпатии. Люди, которые мне не симпатичны, никогда не окажутся в моей работе.

Семейная фотография — это документ любви. Это документ, который показывает, что ты важен.