Леонид Лазарев, один из первых стрит-фотографов Москвы: «Снимать на улице было опасно. Человек с фотоаппаратом вызывал подозрение»

В какой момент вы решили, что будете фотографом? Насколько я понимаю, ваш отец был цирковым артистом и у вас в семье все было совершенно про другое, да? Не про фото?

Восьмой класс. Идет урок географии, и мой сосед по парте шепотом сообщает, что ему сделали подарок — фотоаппарат «Комсомолец». Я спрашиваю: «А что это такое — фотоаппарат „Комсомолец“?» Он говорит, это такая штука, с помощью которой можно снимать девочек на пляже. Девочек на пляже? И у меня завелась эта пружинка на всю жизнь, видимо.

Очень скоро у меня самого появился фотоаппарат. Деньги, которые я получал от родителей на мороженое, тратились на пленку, проявители и на всякие книжки. Ничего другого в жизни я не знал. И надо сказать, мой отец совершил подвиг: мы жили в коммунальной квартире, и одну из комнат он превратил для меня в фотолабораторию. Он дал мне все для развития интереса к фотографии. Процесс шел. Про девочек на пляже я, конечно, забыл.

Так ни разу и не сняли?

Интерес пропал. К тому времени я уже стал мужчиной. И каждый день я что-то снимал, проявлял, печатал. Открывал газету «Вечерняя Москва», на последней странице писали, что и где произойдет: забег лошадей, мотоциклетный кросс, гимнастические соревнования. Я давал себе задания, как будто находился в редакции. Например, надо снимать скачки в 13:20. Я собирал аппаратуру, ехал на ипподром и снимал.

Просто так? В стол? Или вы предлагали кому-то опубликовать отснятое?

Просто так, никаких контактов у меня не было. В 1957 году в газете появилось объявление, что в Москве грядет Фестиваль молодежи и студентов. Мы должны были впустить в наше закрытое тоталитарное государство много молодежи из других стран, что раньше было недопустимо. Снимать на улице было опасно. Человек с фотоаппаратом вызывал подозрение.

А что говорили? Почему?

Не объясняли, просто подходили и говорили: «Что вы снимаете? Кто разрешил?» Я отвечал: «Красную площадь». — «Сегодня Красную площадь снимать нельзя».

И просто отгоняли? Или отбирали пленку?

Нет, пленку не отбирали — я не успевал ничего снять. Просто брали за шиворот и выводили. Помню, был май 1957 года. У меня хорошее настроение, я иду по улице Горького, подпрыгивая. И вдруг меня останавливает милиционер: «Вы почему нарушаете?» Я говорю: «Как? В каком смысле?» — «Ну, все идут, как люди, а вы, как стрекоза, прыгаете. Штраф платить будем?» — «Будем, конечно. Квитанцию дадите? Без квитанции не заплачу. Мне надо ее показать. И пишите, за что. Сколько с меня?» — «Пять рублей». Пять рублей были приличной суммой — можно было купить несколько пленок. С меня взяли штраф.

А что в квитанции было написано? За то, что прыгал, как стрекоза?

Просто за нарушение порядка. А в 1959 году я впервые поехал на мотоцикле в Кишинев. За время пути на лице появилась щетина. Идем мы по центральной улице Кишинева, и тут милиционер: «Нарушаете?» — «А что такое?» — «Тут столица Молдавской республики, а вы небритый. Штраф платить будете?» — «Буду». Он взял с меня штраф за то, что я был небритый в столице Молдавской ССР.

Говорят, вас воспитала «оттепель». Правда? Что это было за время?

Это верно, потому что 1957 год — это так называемые шестидесятники, к которым я себя причисляю. Это время поменяло мышление. Москва тогда очень изменилась. В город ворвалась жизнь со всех континентов мира. Несколько дней по городу проходили кавалькады. Делегации Аргентины или Боливии садились на грузовики и двигались между москвичей, которые осыпали эти грузовики цветами и возгласами. Тогда было много объектов для съемки, и я все это снимал. Вдруг в газете объявление — фотоконкурс. «Комитет молодежных организаций объявляет фотоконкурс на съемку молодежи и студентов. Будут призы такие-то и такие». Вот куда надо послать работы и показать свое мастерство.

В итоге я выиграл вторую международную премию. На конкурсе я познакомился с такими же любителями, как я. И все мы, как ни странно, стали профессионалами. Но после того, как стал профессионалом, вместо того, чтобы снимать то, что нравится, нужно было снимать то, что давали. И я был вынужден перестраивать себя. Мне нужно было полюбить то, что мне заказывали.

А вот как вы с этим конфликтом справлялись? «Фотограф для себя и фотограф на службе» — это же ваша фраза.

Это было очень сложно. Был очень четкий момент, когда надо было решить: или я становлюсь профессионалом по-настоящему, или делать мне тут нечего. За профнепригодность меня могли уволить. И когда мне говорили, что надо ехать в колхоз и снимать доярку, это становилось любимой темой на тот период.

То есть вы себя так настраивали?

Да, но на это уходило много энергии. Можно было снимать бездушно, но это сразу стало бы заметно. После командировок я производил на людей ощущение выжатого лимона, меня отправляли в командировки даже в Домбай, чтобы я передохнул.

Я снимаю людей. Когда снимаешь человека, его надо разложить на части и снова собрать. Он должен начать меня уважать. Он должен быть самим собой. Я должен вытянуть из него лучшее, что в нем есть, а не фиксировать, какой он. И это тоже требует много сил.

Какая из ваших командировок была лучшей? Какую вы вспоминаете?

Самые яркие воспоминания я привез из пустыни Гоби в Монголии и со Шпицбергена — и там, и там природа произвела на меня сильное впечатление. Когда летишь на вертолете и тебя сажают на место второго пилота, а Ми-8 — со стеклянным полом, и ты летишь над ледником, над которым висит солнце, выжегшее в нем озера необычайно небесного цвета. И вода в них — хочется упасть и глотать, глотать. И пустыня Гоби в своей первозданности — на горизонте верблюды, высушенные деревья. Это просто фантастическая красота.

А самое неприятное воспоминание?

Самая неприятная ситуация случилась со мной в Магнитогорске. Я был у поэта Ручьева, и он предложил мне поехать на металлургический завод. И вот мы в мартеновском цехе. Вокруг много печей, сталевары. И вдруг — вой сирены, паника, люди заметались туда-сюда. Что случилось? Вода прекратила поступать в заслонку, которая закрывает жерло мартена. Обычно вода постоянно там циркулирует, чтобы заслонка остывала, но сейчас воды нет. Горячая сталь может расплавить эту заслонку, и что произойдет дальше — одному Богу известно.

Я ношусь за своим поэтом с камерой Asahi Pentax, которая висит у меня на груди. Я бегаю, но в основном смотрю в камеру, чтобы что-то снять. И вдруг перед глазами у меня все темнеет: в центре объектива — дымящийся кусок расплавленной стали. Я понимаю, что камера меня защитила, — попала бы в глаза расплавленная сталь… Так профессия спасла мне жизнь. Это была драматическая ситуация.

С вами часто случались опасные ситуации? Вы же снимали много репортажей.

Бывало. 1958 год, я приезжаю в Ульяновск к родителям. В руках у меня приглашение на работу от главного редактора журнала «Советская женщина». Июль, я второй день в городе и с большим энтузиазмом ношусь по улицам. Набережная, мост через Волгу, колоссальные просторы — все надо снять.

Я становлюсь на урну, чтобы снимать с большей высоты. Не успеваю сделать пару кадров, как слышу: «Хватайте его, это шпион!» Меня хватают за руки и за ноги, привозят в зал с колоннами у входа, дальше я оказываюсь в маленькой комнате с лампой. Сижу жду. Лязгает дверь. В сумерках передо мной лейтенант: «За мной». Я иду за ним, и мы входим в огромную комнату, полумрак. Я сажусь на стул посреди комнаты, передо мной — стол, за которым сидят 11 человек. Они уже посмотрели все мои материалы. «Для чего снимали Волгу?» — «Красиво». — «А зачем?» — «Красиво».

Мне 21 год, я впервые в подобной ситуации. Чувствую, как обстановка накаляется. Их не удовлетворяют мои слова, потому что «красиво» — это не категория для этих людей. И вдруг я вспоминаю, что у меня в кармане письмо. «А у меня бумага на многих языках!» — «Каких языках? Почему не обыскали?» Лейтенант лезет ко мне в карман, подбегает к остальным, и все смотрят на эту бумагу. «Почему не сказали раньше?» Тон изменился, и меня выпустили на солнечный свет.

Тайна раскрылась спустя лет сорок. Я дома, в Москве, конец дня, работает телевизор. Вдруг диктор говорит: «Сейчас вы видите Ульяновск, Волгу, мост через Волгу. А вот на той стороне — завод, который принимал участие в создании первой атомной бомбы Советского Союза». И я думаю, какое счастье, что труба этого завода показалась мне неинтересной и ее не было в моих кадрах. Было все, кроме этого завода. Будь он на снимках, меня, наверное, никакая бумага не спасла бы.

Расскажите, как вы работаете с людьми. Для многих это просто объект съемки, а вы их препарируете. Стараетесь подружиться с ними? Они интересны вам как люди?

По опыту восьмилетних съемок в Малом театре я начал понимать, что вступать в контакт с этими людьми нельзя. Они все поражены, у них одно на уме: им надо проявить свой талант любой ценой. Жена будет брошена ради спектакля, мужу изменят с режиссером. Я — копитель их таланта, я группирую их талант в кадрах. Меня можно доить, меня можно попросить, мне можно обещать. Но мне некогда этим заниматься, у меня нет на это сил.

Как вообще справляться со своеобразным характером артиста? У вас же с Утесовым что-то там произошло, что он чуть ли не диктовал, как его снимать.

Он позволил себя снять.

Как будто вы его обслуживаете?

В какой-то степени. Но мне кажется, я обладаю способностью заставить человека уважать себя, даже если это очень известный актер. В моем лице он должен видеть и понимать, чего от него хотят. И если он это видит, то начинает уважать меня как автора. Такие примеры — Гоголева, Грибов, они все. Малейшие мое «надо передвинуть мебель» — и мебель моментально начинает передвигаться.

Малый театр сделал из меня личность. Я был на перепутье, как мятая бумажка. Редакторы говорили мне снимать одно, художники видели иначе. И вдруг, работая над Малым театром, я почувствовал себя человеком с правом голоса. Я перестал идти на компромиссы. Я перестал зарабатывать деньги и стал нищим, но я стал гордым.

А расскажите, как вы сняли Гагарина. Нервно было?

Это чудо, что я смог снять Гагарина в той обстановке, в которой оказался. Внуково. Вся пресса Москвы забралась на специально построенное двухэтажное сооружение. Все стоят на одном конце, вторая половина пустая. По закону Архимеда эта штука должна упасть. Я не хочу туда лезть и думаю, что надо встать около крыла самолета: как раз там толпа прорвет, и я окажусь рядом с Гагариным.

Сработало?

Нет. Солдаты, которые держали оцепление, удержали толпу. У меня в руках «Зенит» с объективом 135 мм, который чувствует малейшие колебания. Я поднимаю камеру, а меня толкают то с одной стороны, то с другой, то в спину, то в нос. И как я ухитрился снять в таком положении, я не знаю. Кажется, мне помогла какая-то неведомая сила, которая надо мной шефствует. Если вы внимательно посмотрите на этот кадр, то увидите, что Гагарин не стоит на земле. Земли у него касается только кончик каблука одной ноги и носок другой.

А что за история у вас была с женой Хрущева?

1959 год. Я получаю задание снимать в Доме дружбы, где проходит встреча Нины Петровны Хрущевой с американской делегацией. Вечер кончается, и Нина Петровна уходит. Люди из Комитета советских женщин — и я почему-то среди них — провожают ее до автомобиля. Как сейчас помню: черный лимузин, и Нина Петровна говорит: «Ну, молодой человек, садитесь. Я вас отвезу».

У меня холодеет в душе, и я очень любезно отвечаю: «Да нет, мне тут рядом». Кто-то из комитета говорит: «Лень, ну что ты ковыряешься, это бывает раз в жизни, садись!» Она смотрит на меня и улыбается, и я начинаю пятиться назад. Если бы дома она доложила, что подвезла фотографа, Хрущев моментально выяснил бы, кто такой, зачем, почему, а не шпион ли. Это были очень опасные игры.

Вы как летописец Москвы снимали ее, еще когда она была фотогеничной. Вы снимали ту самую старую Москву, которую мы уже не застали, которую мы пытаемся найти по разным районам. Как вам изменения, которые с ней происходят?

Есть настоящее время. Оно определяет, и оно самое лучшее. Как можно оценить в 59 году, какой была Москва? Она была прекрасной, потому что я был молодым человеком. И мне повезло, что я был влюблен в женщину моих лет, которая впоследствии стала моей женой. Если бы не любовь, я не создал бы такие кадры, как «Бегущий мальчик». Все съемки в тот период влюбленности — они замечательны. Они получили успех и сейчас им пользуются. Почему? Потому что влюбленная душа, она улыбалась.

Самое важное в жизни — это любовь. Мне почти 80 лет, а что я могу вспомнить? Только любовь. И уже в связи с этим — какие-то действия в творческом плане. Все остальное ушло, тленом забыто. Машина — ерунда. Деньги — их и не было никогда, больших. Я однажды менял права, гаишник разговорился со мной о смысле жизни, и я ему тогда сказал: «Самое важное в жизни — любовь. Позвольте себе любить кого-то».