Михаил Коптев: «Некоторым было стыдно сесть в зал, и они смотрели мое шоу, прячась за кулисами»

В 1993 году луганчанин Михаил Коптев организовал в родном городе Театр провокационной моды «Орхидея», который не имел ничего общего ни с театром, ни с модой. Разукрашенные девушки в прозрачных одеждах с вырезами в районе гениталий, оцепеневшие зрители в дубленках и с пивом — фоторепортажи с показов Коптева разрывали соцсети, тогда только набиравшие популярность.

Увидев в творчестве Коптева современное искусство, одна из кураторов Центра визуальной культуры пригласила его театр на Киевскую биеннале — 2015 «Киевская школа». По такому случаю Коптев выбрался из села под Луганском, где пережидал войну, и собрал обновленный состав «Орхидеи». А уже через год по приглашению австрийских кураторов Георга Шоллхаммера и Хедвиг Заксенхубер «Орхидея» дала представление в культурном центре WUK в Вене.

О том, как у рабочего с обувной фабрики возникла идея стать модельером, где он находит моделей для своих шоу и почему после долгого перерыва решил вновь взяться за постановки, Коптев рассказал арт-критику Анне Цыбе.

Как ты сам определяешь то, чем занимаешься?

Я — многослойный пирог противоречий. Одним словом обо мне и не скажешь. Модельер я или стриптизер? Я работаю на стыке жанров.

В моем понимании ты занимаешься современным искусством…

Да, я художник. Мои холсты и краски — это модели и зрители, расчески и косметика, костюмы и афиши.

Над модным бизнесом я смеюсь: модельеры с серьезным и напыщенным видом высасывают из пальца объяснения своим новым моделям — и показывают одно и то же по 20 лет. Мне хочется посоветовать им выпить самогонки и сказать на камеру что-то смешное, а не выставлять себя на посмешище, раздавая серьезные комментарии с умным лицом.

В какой-то момент ты переименовал «Орхидею» из театра в Цирк провокационной моды. Почему?

Когда мой театр стал знаменитым, в Луганске каждую неделю начали рождаться новые театры моды. Все они были одинаково убогие и скромные: без эротики и с плохой музыкой — хитами, которые звучат на радио. Я понял, что мне нужно противопоставить себя этим театрам. В пику им я переименовал «Орхидею» в цирк и сделал соответствующий логотип.

Как появилась «Орхидея»?

Юношей я работал на обувной фабрике в Луганске и в какой-то момент услышал про театр моды. Туда можно было за деньги пойти учиться, что я и сделал. Мы изучали дефиле, историю и теорию костюма, бальные танцы, техники маникюра и педикюра. А также были моделями, демонстрируя одежду, которую шил основатель театра, — какую-то отвратительную геометрическую чушь из бязи. Мы были детьми, нам хотелось быть моделями, чтобы сверкать на подиуме, наряжаться, краситься не по-людски, носить безумные прически.

Позже я стал исполнительным директором этого театра и получал зарплату за то, что сам устраивал кастинги, работал с моделями, организовывал показы. Со временем мне стало там неинтересно. Я решил, что буду показывать другое, и ушел, а со мной — многие модели. Я создал свой театр — «Орхидею».

В декабре 1993 года состоялся наш первый показ — во Дворце культуры в Луганске. Тогда у меня совсем не было денег и я попросил моделей принести свою одежду, которую можно перешить или просто показать. Я покромсал блузки и комбинашки, добавил декольте, укоротил юбки — так, чтоб все светилось. Уже тогда появился мой стиль: прикасаясь к этим старым шмоткам, я превращал их во что-то благородное.

С чего начался твой интерес к моде и желание этим заниматься?

Наверное, с модных журналов, которые тогда уже можно было купить. Я отдавал всю зарплату за Vogue или Madame Figaro. На обувной фабрике на меня смотрели как на идиота. Но в этих журналах была настоящая красота. Я всматривался в рекламу, удивляясь тому, как сидят люди на фото, какие они красивые, какой антураж вокруг, мизансцены. Я смотрел на это все и думал, как это богато и как я хочу в этот мир.

Все мое образование — это модные журналы и обувное училище. Мне не хотелось моды, которую я видел на улицах. Я был ею сыт. Все ходили в одинаковых джинсах — я называл это «тираж». И себе я всегда сам варганил что-то оригинальное, менял вещи в комиссионках, что-то у кого-то выдуривал, нашивал блестки, которые невозможно было купить. До сих пор у меня любовь к блесткам, потому что в детстве мне их так не хватало.

Трудно представить, что твой театр появился бы в другое время, нежели в 1990-х, когда после распада СССР люди стремились к раскрепощению и свободе. Сегодняшнее общество намного более консервативно — и у нас, и в России, и в США.

В советское время нельзя было жить, ни на кого не оглядываясь. Ты должен был обязательно работать и всему соответствовать. Для меня свобода важнее. Свобода вкуснее чем хлеб и пьянее чем вино.

А в 1990-х было специфическое время: везде безнаказанность, бесхозяйственность и голодные рты. Люди, не имеющие кабельного телевидения, раскупали билеты на мои шоу как горячие пирожки. Процветала коррупция, и директриса Дома культуры сама предложила мне платить ей за аренду мимо кассы. Я стал делать коммерчески успешные шоу и поднимать цены на билеты, а она стремилась со мной работать, поскольку знала, что зал всегда будет полон.

Ты стал раздевать моделей, потому что понял, что люди идут именно за этим? Сейчас ты сознательно этим злоупотребляешь?

Я это почувствовал. Но главное — я понял, что в эротике мой конек, мне самому это близко. Я осознал, что одеть модель во что-то эксклюзивное с ног до головы, чтобы был и головной убор, и обувь, и аксессуары, и платье, — это дорого. Когда я читаю, что коллекция Ива Сен-Лорана десятилетней давности стоила миллион долларов, то думаю, что я мог бы за сто тысяч сделать круче: цвета, сочетания, силуэты — я все это умею. Но я не готов вкладывать такие деньги в свои шоу, у меня их просто нет. Я привык все делать дешево и сердито.

Я понял, что мне легче моделей раздеть, а не одеть. А поскольку я не думаю о том, как это скажется на моем имидже, то могу себе позволить все свои творческие порывы реализовывать. Захотел голых моделей — значит, будут голые. С моделью провели беседу, налили ей стопарик — и она разделась, никуда не делась.

Но бывают у меня модели и совершенно одетые. Вообще, я отношусь к самой работе кропотливо: старательно отбираю моделей, создаю эксклюзивные вещи.

Я была на твоем шоу в Вене и обратила внимание, что в процессе ты наливал водку не только моделям, но и публике. Ты всегда это делаешь, чтобы раскрепостить людей? И всегда ли реакция публики на твои шоу одинакова?

Водка всем помогает расслабиться. Конечно, современная и европейская публика более толерантная. Когда-то люди на моих показах верещали, тянули руки к моделям, протягивали банки с пивом. А я, бывало, возьму бутылку водки и начинаю их поливать, как батюшки святой водой.

На первые мои показы в Луганске, когда билеты были дешевле, ходила в основном молодежь. Со временем, когда выросла популярность и цены стали подниматься, публика изменилась — начали ходить директора и депутаты, разные начальники. Некоторым из них было стыдно сесть в зал, и они смотрели шоу, прячась за кулисами. Были люди, которые ходили регулярно и знали, какие места купить возле прохода, чтобы было видно все и можно было сфотографировать.

Как часто ты делал новые шоу? Заработок от проданных билетов обеспечивал жизнь участникам «Орхидеи»?

Новые шоу проходили в Луганске два раза в год — весной и осенью, а между ними мы ездили с гастролями по области, выступали в ночных клубах в Киеве, Полтаве, Одессе, Москве, Санкт-Петербурге. Заработанных денег хватало на жизнь, но только мне. Моделям я выплачивал незначительные гонорары, но их интересовала возможность ездить по другим городам — билеты и гостиницу я, конечно, оплачивал. Себя же я обеспечивал полностью, и до совершеннолетия моей дочери мне всегда удавалось ей помогать. Сейчас моей дочери Ане уже 19 лет. За 20 лет, наверное, только два раза случалось, чтобы я устраивался еще куда-то на работу.

Это длилось, пока не появилась ЛНР? Расскажи, что изменилось.

Началась война — отключили электричество, в краны перестала поступать вода, поезда перестали ходить, люди разбежались кто куда. Во Дворце культуры Луганска окна повыбивало взрывными волнами, и его закрыли. Все стало дорого или исчезло. Стало невозможно купить даже кошачий корм. Мне не с кем, негде и не для кого стало делать свои шоу.

Когда в мой дом в Луганске попал снаряд, я решил сбежать в село, рассчитывая, что там будут меньше бомбить. У друзей я купил домик в 20 километрах от города. Там я прожил год: набирал воду в роднике, завел живность, рыбачил. Я лишь раз поехал в Луганск, чтобы проведать маму после очередных слухов о том, что город разбомбили и никого не осталось в живых. Автобусы не ходили, пришлось ловить попутку. Меня подобрал элэнэровец в форме. Он всю дорогу на меня пристально смотрел, и мне стало страшно. Однако оказалось, что он меня узнал и просто хотел сфотографироваться.

Слухи не подтвердились — моя мама и сейчас живет в Луганске вместе с моими братьями и сестрами. Ей уже 80 лет, и порой я боюсь, что если война не закончится, однажды я не смогу попасть к маме на похороны. С другой стороны, это не так важно: не имеет смысла оплакивать труп — нужно любить, пока человек жив.

В Луганск я, может быть, когда-нибудь съезжу увидеть родственников, но сейчас я там вне закона, скорее всего. Я ведь давал интервью здесь и за границей, рассказывал о том, что видел в ЛНР, — в том числе о русских солдатах, которых я там видел очень много.

Часто ли тебе доводилось сталкиваться с агрессией из-за своего порой очень экстравагантного внешнего вида и поведения? Где этого было больше — в украинском Луганске, в ЛНР, в Киеве?

В селе у меня не было особенной возможности понаблюдать за ЛНР, потому их порядки я толком не застал. В Луганске же на меня часто нападали на улице с гомофобной бранью обычные мужики и гопота. Но я всегда дрался, защищая себя, и обычно нас разнимали. Здесь пока не пришлось, ведь с возрастом я стал одеваться нейтрально.

А во время твоих шоу?

Во время шоу всегда работали охранники — я их приглашал ради антуража и чтобы пьяные зрители не очень бузили. Но опасности я никогда не чувствовал, наоборот — после показов всегда были полные руки записок от мужчин и женщин с предложениями и просьбами встретиться, поехать с кем-то в сауну.

Как ты перебрался в Киев и как тебе здесь живется?

Со временем и в селе жизнь стала невыносимой. Я жил в Николаевке, в ста метрах от реки Северский Донец, на другом берегу которой — украинская Станица Луганская. Все время перекрестная стрельба. В меня стреляли элэнэровцы, чтобы я не купался в реке, — может быть, считали, что я диверсант. Они глушили рыбу в реке взрывчаткой, не думая, что это страшно для экосистемы. Я все время повторял про себя: «Господи, когда это все закончится?!» — а оно не заканчивалось. Наверное, уже никогда не закончится: если Россия уцепилась, то будет еще одна Приднестровская Республика.

Потом Леся Кульчинская, куратор из Центра визуальной культуры, пригласила меня на Киевскую биеннале. Я ей сказал, что у меня нет ни костюмов, ни моделей. Но она ответила: «Приезжай, тут тебе все найдем и пошьем». Я взял с собой двух моделей, две сумки с какими-то фрагментами. А в Киеве меня встретил миллион старых друзей, правозащитников. Они убедили меня перебраться сюда, пообещали помочь обустроиться. И я подумал, что мне 48 лет, и пока закончится война, вся моя жизнь так и пройдет без творчества.

Я перебрался сюда и не жалею. Снимаю комнатушку в пригороде. Все время шью и расшиваю блестками костюмы аки пчела. Продаю свои галстуки и костюмы в интернете — продаю немного, но дорого, ведь за каждым изделием стоит от 60 до 200 часов ручной работы. У меня уже есть своя школа моделей. Последний показ был в декабре. Я уверен, что я — великий манипулятор и уж как-нибудь разберусь, как 300 билетов на шоу продать. А что мне еще нужно?

В какой момент ты понял, что тебе не много требуется для комфортной жизни?

Я понял, что люди, которые много имеют, также много и отдают. А я не хочу просыпаться по будильнику. На кой черт тогда жить? Зачем нужны эти тысячи долларов, если, чтоб их заработать, нужно вставать в шесть утра, скалить зубы всем вокруг и одеваться в «дресс-коды»? Мне больше нравится просыпаться в десять и делать любимые вещи.

Мне повезло родиться в огромной дружной семье, и хоть мы с братьями и сестрами и дрались за кусок хлеба за столом, мама выписывала нам журналы, например «Юный натуралист». Мы росли бедно, но в любви. Я в детстве получил прививку, и теперь 100 долларами в месяц меня не испугаешь.

Ты никогда не чувствовал себя неудачником?

Никогда. Я просто ни на кого не равняюсь. Как по мне, надо меньше стремиться соответствовать, потому что психические болезни, депрессии, самоубийства часто происходят из-за того, что люди стремятся к каким-то «нормальностям», а себя плохо оценивают и не любят. «Иванова на Porsche, а я на велосипеде? Вот я лох, покончу с собой!» — что это за дурь? Жизнь ведь полна красоты и очень быстро заканчивается.

Я иногда смотрю на себя и думаю: «Боже мой, я из такой дыры вылез, необразованный абсолютно человек, а уже по всему миру ездил, все журналы обо мне пишут — как я так смог?»

Я понимаю, что имею больше, чем заслужил, поскольку я вообще не стараюсь. Значит, есть альтернативный путь.

Ты пытаешься показать этот путь другим людям, своей дочери?

Моя дочь учится на юриста — пошла по стопам матери. Она нацелена побольше зарабатывать, как научила ее мать (в остальном наши взгляды на воспитание с моей бывшей женой совпадают). Я знаю, что не заставлю людей меньше зарабатывать. Меня никто не услышит. Но я хочу хотя бы показать человеку, что можно жить на 100 долларов в месяц и быть счастливым.

Ты не боишься поменяться с возрастом?

Я думаю, что быть старой опытной гиеной — роскошно.

Расскажи о людях, с которыми ты сейчас делаешь «Орхидею».

Это совершенно случайные люди, которые приходят ко мне по объявлению и понятия не имеют, чем они будут здесь заниматься. В интернете и в газетах я размещаю объявления, что требуются люди в театр моды. 90% из тех, кто приходит, совершенно не знают, что это такое, и никогда не видели моих шоу. Мне приходится ломать хребет каждому и каждой из них, хитрить и недоговаривать. Но я к этому привык. Лишь для одной из десяти мой театр — это осознанный выбор. Это, например, художницы, которые сейчас участвуют в показах: Аня Щербина, Валя Петрова, Антигона.

Каковы твои планы?

Я буду заниматься творчеством, чего бы мне это ни стоило. Я буду продавать свои костюмы, создавать образы и дарить их миру.