10 любимых фотографий члена жюри Bird in Flight Prize ‘21 Паоло Вудса

1

Первое изображение относится к долгому периоду моей работы в формате черно-белых квадратных снимков. Я был фотожурналистом, но необычным. Тогда все чаще использовали цифровые камеры, а я решил вернуться к более медленной фотографии.

Появилась одержимость скоростью: вы сделали фото, отправили его в журнал, там его выложили в интернет — через пару дней, а может, даже и часов. Я же хотел понять войны Америки в Афганистане и Ираке — это было частью моего проекта «Американский хаос». Это были две войны США в Афганистане и Ираке под руководством Буша. Я выступал за более глубокую, а не поверхностную журналистику, поэтому много путешествовал по обеим странам.

Афганцы, которые радуются уходу «Талибана», — это афганцы-шииты, в отличие от талибов, которые являются суннитами. Шииты подвергались жестоким репрессиям во время режима талибов. На фото они отмечают традиционный праздник, который был под запретом при «Талибане». Сейчас это особенно резонирует с тем, что происходит в Афганистане. Возможно, теперь дети этих людей переживают то же, что и их родители за годы правления талибов в Кабуле.

Это фотожурналистика, но внимательная к композиции и силе изображения. В то время я много работал с журналистами. Практически все мои проекты я делал совместно с фотографом Габриэле Галимберти и журналистами Сержем Мишелем и Арно Робертом. Поэтому мне было нелегко выбрать несколько изображений: они всегда являются частью проекта, более обширной истории, где снимки — только кирпичи в более крупной конструкции, то есть в повествовании.

2

Это изображение сделано в Ираке, оно также является частью проекта «Американский хаос». Именно тогда я перешел к более классической фотожурналистике — но, опять же, с большим вниманием к языку фотографии. На этих кадрах — иракцы с американским оружием. Это восстание суннитов, которое в конечном итоге привело к гражданской войне в Ираке, вызванной свержением американцами Саддама Хусейна.

Я перешел от снимков с восклицательными знаками к снимкам с вопросительными знаками.

Для меня это время совпало с концом проекта, который начался с моего похищения. Тогда же я стал переосмысливать штампы фотожурналистики. Знаете, всю эту риторику вроде «если ваше фото недостаточно хорошее, значит, вы недостаточно близко подошли». А также пересмотрел и предположение, что фотография должна быть шокирующей — такой, чтобы вы увидели изображение и сказали: «Боже мой, вау». Я перешел от снимков с восклицательными знаками к снимкам с вопросительными знаками, что, на мой взгляд, более интересно.

Я начал фотографировать в Иране после Ирака и Афганистана, географически Иран как раз находится между этими двумя странами. Там я встретил Сержа Мишеля, журналиста, с которым мы вместе работали над восемью книгами. Я собирался в Иран с несколькими образами в голове. Это что-то встроенное в фотожурналистику, где вы воспроизводите один и тот же язык в разных контекстах. А Иран — это место, с которым на Западе связано очень много стереотипов.

Приехав в Иран, я начал искать кадры, которые, как мне казалось, должен был сделать. Но быстро понял — эти картинки, даже если они существуют там, были очень маленькой частью того, что можно увидеть в стране. Иран оказался намного больше, сложнее и многослойнее, чем поверхностный образ бородатого парня с автоматом Калашникова. Так что я изменил подход, повествование, язык, инструменты. Я начал снимать в цвете, потому что это одно из самых красочных мест в мире — здесь чрезмерно яркие цвета, — что сделало его еще более интересным для меня.

3

Это часть проекта «Китафрика» (Chinafrica), который для меня стал большим прорывом. К тому моменту я уже выпустил две нашумевшие книги, получил премию World Press Photo за снимки из Ирака, но проект Chinafrica все поменял. Это был феномен, о котором в то время практически ничего не знали, — о тысячах китайцев, приезжающих в Африку и инвестирующих в нее, не было ни статей в медиа, ни научных публикаций. Об этом явлении, которое в действительности меняет облик Африки, было крайне мало новостей. Поэтому мы с Сержем решили рассказать о нем.

Я быстро понял, что фотографировать нечего: это не зрелищно, не похоже на войну, не захватывающе. К тому же китайцы не давали нам разрешения на съемку. Фотографировать войну было легче, чем китайцев в Африке.

Мне пришлось изобрести другой язык. Я играл с двумя типами языков — колониальной фотографией начала века (ну, вы знаете, бельгийские, французские и британские фотографы в Африке, документирующие свое видение), а также революционной фотографией в Китае во время правления Мао Цзэдуна.

На снимке мы видим китайского предпринимателя, долгое время проживающего в Нигерии. Он добился такого успеха, что был выбран африканским вождем и находился под защитой правительства. Он инспектировал дом, который одна из его многочисленных компаний строила для американской Chevron. За китайцем бежал охранник с зонтом, и я подумал — это так хорошо иллюстрирует то, что я пытался сказать о китайской Африке.

Я уже говорил о восклицательных и вопросительных знаках — а такая фотография вызывает больше вопросов, чем восклицаний. Еще мне нравится многослойность этого изображения. Глядя на него, в Китае сказали бы: «О, смотрите, каких успехов мы добились в Африке», а американцы произнесли бы: «О, „желтая опасность“, они собираются завоевать Африку и получить новую колонию». Что означает фотография, зависит от того, кто на нее смотрит.

4

Похожая ситуация с четвертым снимком. Работая над Chinafrica, я понял, что китайцы и нигерийцы не говорят на одном языке и быть вместе для них — приговор. Не думаю, что где-либо видел столько расизма со стороны китайцев по отношению к африканцам и наоборот. Они искренне ненавидят друг друга, но нуждаются друг в друге из экономических соображений. Это делает снимок чрезвычайно интересным, потому что обычное колониальное фото — это «смотри, как мы счастливы». Например, прибытие бельгийца в Африку или революционные образы, которые говорят: «О, как великолепно то, чего при коммунизме удалось добиться в Китае».

И я сыграл на этом. Поза китайца напоминает позы Мао Цзэдуна, но вообще он что-то объясняет рабочему, который говорит на другом языке, поэтому им нужно использовать жесты. Присмотритесь к деталям: обувь китайца — это спецботинки, а нигериец обут только в тапки. Так вам откроется больше слоев.

5

Когда вы думаете об Иране, первое, что приходит на ум, — это права женщин. Очевидно, что права женщин в Иране не такие же, как в Нидерландах. Однако, как я сказал ранее, Иран находится между Афганистаном и Ираком. И если посмотреть на страны вокруг, например на Саудовскую Аравию, то окажется, что в Иране прав у женщин намного больше, чем где-либо в регионе.

Мне говорили, что это постановочный снимок, что ни одна женщина в Иране не может быть дантистом.

То, что угнетение женщин в Иране существует, не обсуждается. Но мне было интересно показать, насколько все сложнее. На фото женщина-стоматолог лечит зубы мужчине. Это изображение было напечатано в журнале Time, и после публикации я получил много гневных писем от иранцев, которые бежали из страны в 1979 году во время революции и выступают против исламского режима в Тегеране. Мне говорили, что это постановочный снимок, что ни одна женщина в Иране не может быть дантистом.

Тогда я решил снова сломать стереотипы. Вместе с Сержем мы обнаружили, что иранское общество очень противоречивое, поэтому мы сделали следующее: нашли много разных людей из всех слоев — богатых, бедных, религиозных, светских, северян и южан, женщин и мужчин, гомосексуалов и натуралов — и объединили их. Так, как если бы они были кусочками пазла и составляли портрет иранского общества.

67

Когда я жил в Париже, получить визу в Иран было чрезвычайно сложно. Годами Сержа не пускали в страну, поэтому я снял много историй самостоятельно. Однажды я полетел на Гаити, где должен был пробыть шесть месяцев, но остался на четыре года. Это совпало со сменой коллеги, я стал работать с Арно Робертом.

Гаити — одна из беднейших стран мира, существует множество архивов со снимками бедных гаитян. Я хотел показать, как общество относится к тому факту, что их государства не существует. Это особенно актуально сейчас, когда последний президент Гаити убит.

Гаитяне играют в лотерею, называют ее банком и ненавидят настоящие банки: если вы вкладываетесь в лотерею, у вас больше шансов на выигрыш, чем если бы вы положили деньги в банк. На Гаити это чрезвычайно отлаженная система. Даже если вы находитесь в районе, где нет телефонной связи и электричества, там все равно будет лотерея. Это альтернатива государству.

Я жил в Ле-Ке, небольшом городе на юге Гаити на пятьдесят тысяч человек. В Ле-Ке почти половина населения неграмотна, немногие могут позволить себе телевизор, но у всех есть радио.

Итак, в этом маленьком городке пятнадцать различных радиостанций, которые представляют все типы сообществ: есть религиозное радио, радио вуду, американское радио, левое радио, футбольное радио и так далее. Они становятся очень хорошим зеркалом общества. Так что я сделал серию портретов на радиостанциях. Мне нравилось это тем, что на радиостанциях нечего снимать, а когда снимать нечего, начинаешь думать. На Гаити я думал больше о том, как работает эта система, а не о том, чтобы сделать фотографию о бедняках.

89

На восьмом фото — офшорная зона. Это еще один долгий проект, на который я и Габриэле Галимберти потратили пару лет. Я не экономист, но если бы я родился снова, я бы изучал экономику. Было чрезвычайно интересно понять, что такое офшорные зоны. Я думал, что это что-то из фильмов про Джеймса Бонда. Но на самом деле они лежат в основе финансовой системы: Amazon не могла бы работать без офшоров, Apple не могла бы работать без офшоров, поставщик бананов Chiquita не мог бы работать без офшоров. Как мне сказали: «Это законно, но не этично».

Это не значит, что офшоры — всегда мафия. Больше всего ими пользуется Amazon, что позволяет компании платить очень низкие налоги по сравнению, например, с районной библиотекой: она не может пользоваться офшорами, поэтому платит большие налоги.

И вот мы находимся в сингапурской FreePort, одной из самых грандиозных офшорных зон. Это фото будто имитирует сцены из «Джеймса Бонда», но в действительности мы рассказываем о том, как работают финансы. Здесь мы находимся у открытого бассейна в Сингапуре с видом на финансовый центр.

Когда вы фотографируете что-то в офшорных зонах, вы должны найти другой язык для истории, потому что там не на что смотреть. Мужчина на снимке работает в офшорной зоне. Он был в Сингапуре на симпозиуме для крупных компаний, посвященном тому, как избежать налогов. Он показан парящим, не скованным законами гравитации, как все остальные.

Я всегда говорю, что мои проекты длятся так долго не из-за того, что я фотографирую медленно, а из-за огромного количества исследований, и это подводит нас к моему последнему проекту.

10

Моя последняя серия называется «Таблетки счастья» — это самый долгий и сложный проект, над которым я когда-либо работал. Он вышел в формате книги, представлен на выставке в музее Швейцарии, также был опубликован в журнале Internazionale. Это еще и кино, и я впервые создаю свой фильм.

После офшорных зон я хотел снять еще один проект об индустрии, и здесь речь идет о фармацевтической промышленности. Я сделал его с Арно Робертом. Он быстро понял, что, работая над проектом об индустрии, я не собираюсь фотографировать лаборатории, не занимаюсь журналистскими расследованиями, не хочу поднимать скандал. Я просто пытаюсь понять, а затем, возможно, объяснить, как работает система.

Если вы маленького роста, мы дадим таблетки для роста; если у вас не встает, дадим виагру, если вы в депрессии — у нас есть таблетка для счастья. Идея заключалась в том, чтобы сделать проект о нас как потребителях и нашем стремлении к химическому счастью.

Таблетки заменяют нам религию и философию.

Проект начался с фармацевтов на Гаити. Это необразованные продавцы, которые ходят и предлагают таблетки, ничего о них не зная. У них есть все, это лекарственный пузырь и башня обещаний. Людям нужно хотеть эти таблетки; им нужно желать их, как если бы они были конфетами. Башня на фотографии выглядит отличной метафорой такого обещания.

Сроки реализации проекта совпали со вспышкой коронавируса, и это невероятно. Клянусь, я этого не планировал. Мы монтировали фильм в швейцарских горах, так что весь мир для нас остановился. Я не мог вернуться в Италию к своей семье, и мы с Арно подумали: может, нас спасет вакцина? Наши отношения с лекарствами удивительны.

Люди спрашивали у нас, что такое таблетки счастья. Одна из таких таблеток — пентобарбитал, который в Швейцарии дают, чтобы помочь избежать самоубийства. Там мы снимали человека, который хотел покончить с собой, и для него пентобарбитал стал таблеткой счастья. В одном из регионов Перу, в котором мы побывали, четверть девушек забеременели до восемнадцати лет. Противозачаточные таблетки дают им контроль, так что для них это и есть таблетка счастья. В Тель-Авиве мы снимали гея, который принимает препараты для предотвращения заражения ВИЧ. Несколько лет назад он испытывал страх каждый раз, когда у него завязывались отношения. Но теперь он принимает таблетку и у него есть что-то вроде химического презерватива.

В любой ситуации есть таблетки. Они заменяют нам религию и философию.

Фото Паоло Вудса: Магали Дугадос