Режиссер «Атлантиды» Валентин Васянович: «Когда я понял, что кино не получается, мне стало страшно»

В середине девяностых Васянович подрабатывал фотографом, в начале нулевых снимал короткометражки, затем — полный метр. Как оператор работал над лентой «Племя» Мирослава Слабошпицкого, получившей несколько десятков международных наград и ставшей отправной точкой для нового украинского кино. Сняв в 2017-м «Уровень черного», заявил о себе уже как о режиссере артхауса.

Действие последней картины Васяновича «Атлантида» происходит в будущем, после окончания войны на Донбассе. Главный герой пытается справиться с посттравматическим расстройством и научиться жить после войны. Кино с едва уловимым сюжетом и долгими планами оценила фестивальная публика: в этом году «Атлантида» победила в программе «Горизонты» в Венеции и взяла приз международной программы на Одесском международном кинофестивале.

Корреспондент Bird in Flight Владимир Коношевич узнал у режиссера, из-за чего он разлюбил зрительское кино, как спасал «Атлантиду» и почему, несмотря на международное признание и актуальность, картина наверняка провалится в украинском прокате.

Первое образование у вас операторское — вы окончили Карпенко-Карого. Затем пошли учиться на режиссера. Почему?

Я снимал фильмы других режиссеров, но они совсем не понимали, как построить осмысленный кадр, поэтому мне легче было делать это за них. В какой-то момент решил попробовать свои силы в режиссуре, тем более девяностые — работы нет, зато куча свободного времени. Познакомился с прекрасным человеком Александром Ковалем, который тогда набирал курс документалистов. В общей сложности в Карпенко-Карого я проучился десять лет: пять на оператора и пять на режиссера.

За что вы жили все это время?

Иногда родители помогали, иногда стипендия выручала. В начале двухтысячных кино не снимали. Чтобы удержаться в профессии, я стал фотографом: снимал репортажи, делал фешн-съемки для глянца. За счет этого и выживал. Несмотря на все сложности, это было фантастическое, поэтическое и пьяное время. Наверное, благодаря ему я до этих пор что-то создаю.

Продюсер Владимир Яценко говорил, что институт Карпенко-Карого нужно сжечь, потому что он калечит студентов.

Может, кого-то покалечил, но не меня. Я люблю своих преподавателей и одногруппников, даже атмосферу запущенности и заброшенности.

Если лучший театрально-киношный вуз страны вызывает у выпускников не чувство благодарности за знания и умения, а воспоминания про одногруппников и преподавателей, то в этом и кроется причина того, что у нас все очень плохо с кино?

С одной стороны, конечно, позор, что лучший вуз страны находится в таком плачевном состоянии. С другой — девяносто процентов людей, которые потратили бешеные деньги на кинообразование в Нью-Йорке или Лос-Анджелесе, ничего не снимают. Та же ситуация с выпускниками Карпенко-Карого: только один из десяти остается в профессии. Выходит, статистика одинаковая.

Чтобы научиться снимать, нужно смотреть хорошее кино, читать книги, пробовать свое. Сегодня снимать легко: взял телефон и пошел делать кино.

Ваша цитата: «Если ты как режиссер уверенный, всегда знаешь, что и как снимать, то иди делай сериалы». Не любите сериалы?

Это я по поводу украинских сериалов говорил. В них все еще играют медийные лица и российские актеры, которые просто читают заученный текст. Актер напялил маску, отбарабанил текст перед камерой, режиссер смонтировал — готово. Это не кино, а визуализация.

Украинский сериал «Спіймати Кайдаша» хвалили даже ценители кино.

Я посмотрел пятнадцать минут и выключил: пафос, пошлятина, смонтировано плохо. Актеры не играют, а кривляются. Персонажи эти: тетка, дядька, бабка. Шароварщина. Возможно, если бы я посмотрел больше, то привык бы к этой театральной условности, перестал бы обращать внимание на все это говно и следил бы за историей. Но я не успел привыкнуть.

Вы часто говорите о зрительском кино с пренебрежением. Почему?

Как-то я был экспертом в комиссии Госкино, мы оценивали проекты. Я был вынужден смотреть украинское жанровое или зрительское кино. Хотелось провалиться сквозь землю. Меня раздражало отсутствие вкуса и непродуманность сцен.

Я заметил такую закономерность: чем больше меня раздражало кино, тем больше оно собирало денег в прокате. Когда я смотрел фильм «Я, ти, він, воно» (или как оно там называется), в котором снимался наш президент, у меня было ощущение, что мне сделали трепанацию всего тела. Это не кино, это продолжение телевизора.

Чем больше меня раздражает кино, тем больше оно собирает денег в прокате.

Ваши первые фильмы тоже зрительские.

Свои первые фильмы я не считаю зрительскими — это универсальное кино, которое должно было понравиться и широкой аудитории, и фестивалям, но этого не произошло. Нельзя смешать в одном флаконе фестивальное и авторское кино.

Педро Альмодовар, Андрей Звягинцев, Квентин Тарантино смешивают.

Давайте сегодня покажем фильм Альмодовара в кинотеатрах и посмотрим, сколько людей туда пойдут. Звягинцев снимает тяжелое драматическое кино, на него тоже не пойдут. Тарантино — режиссер, который встречается один на миллион. Он исключение, которое подтверждает правило.

И вообще, часто люди, не имеющие никакого отношения к кино, сравнивают украинский кинематограф с Голливудом. Так делать нельзя.

А с каким кинематографом нужно сравнивать украинское кино?

С польским нельзя — у них мощный театр и вообще все намного мощнее, чем у нас. С румынским тоже — их кино длительное время поддерживала Франция. Наверное, украинский кинематограф можно сравнить с молдавским или белорусским. Видели белорусские фильмы? Ничего не видели. Смотрите, насколько мы успешней их.

Давайте поговорим о вашем фильме. Действие «Атлантиды» происходит в 2025 году. В Украине никто не снимает кино про будущее. Как вам пришла в голову эта идея?

В первом варианте сценария действие разворачивалось в прошлом — в 2016-м, в Мариуполе. В нем был весь набор жанровой истории: антагонист, протагонист, политические противостояния. Я понял, что история шаблонная и предсказуемая. Долго думал, как все исправить и как избавиться от деталей и контекста (например, линии про языковой вопрос), которые зрители европейских фестивалей точно бы не поняли. В общем, мне в голову пришла идея перенести действие в будущее. Тогда я почувствовал себя счастливым человеком, ведь в будущем я мог конструировать мир как захочу. Мог сделать так, чтобы в Мариуполе и Донецке заговорили на украинском языке, например. Я сразу стал рубить эту историю крупными кусками: вот есть война и смерть, война — это плохо.

Почему 2025 год?

Мне казалось, что при той поддержке армии и риторике, которые были при Порошенко, любое обострение ситуации привело бы к изменениям. Как украинцу и патриоту, мне хотелось, чтобы наша страна победила, — период с 2020 по 2025 год казался вполне реальным. Потом власть сменилась. Победа уже не кажется такой реальной, иногда даже думаю: «Лишь бы они не сдали все». Если бы я сегодня писал сценарий, то перенес бы действие в 2045 год.

Когда мне в голову пришла идея перенести действие фильма в будущее, я почувствовал себя счастливым человеком: я могу конструировать мир как захочу.

Все актеры в фильме — непрофессионалы. Как вам работалось с ними?

Чудесно. Мы искали людей, которые прошли через войну, органично смотрелись бы в кадре и максимально точно попадали в типаж. Нашли Андрея Римарука (ветеран войны на Донбассе, менеджер фонда «Вернись живым». — Прим. авт.). Он отлично держался в кадре, к тому же служил разведчиком. Перед съемками с ним работала кастинг-директор фильма Таня Симон, которая может сделать так, чтобы любой человек стал немножко актером.

Как?

С помощью бесконечных репетиций. Допустим, нужно сыграть сцену с диалогом. Мы знаем его структуру, понимаем, о чем герои говорят в начале и в конце. На репетиции мы предлагаем актерам обсудить тему сцены своими словами. Они общаются, мы наблюдаем. В итоге у них получается свой текст, который мы потом перекладываем на структуру диалога. Потом еще несколько репетиций. Затем я беру диалог из сценария и разбавляю его их находками. Еще около десяти репетиций, двенадцать дублей и все — успех.

Сцену, с которой начинается фильм, мы сняли за сорок пять дублей. Ту, в которой герои общаются, поедая чебуреки, — за двадцать пять. В каждом актеры съели по два чебурека каждый. Им было сложно, но очень интересно.

А каково было работать с непрофессиональными актерами над сценой секса?

Это был самый легкий съемочный день. Уговорить ребят имитировать секс в кадре казалось нелегкой задачей, но я нашел решение, позвав на площадку Костю Мохнача, моего друга, которого я снял в своем фильме «Уровень черного». Он не актер, но участвовал в любовной сцене. Я попросил его и моего второго режиссера разыграть любовную сцену. Они зашли в кадр, разделись до трусов, начали обниматься, имитировать поцелуи. Мне было важно, чтобы они нашли нужные движения и последовательность действий. В это время наши актеры пили кофе, и когда они вернулись на площадку, я показал им практически готовую сцену. Они увидели, что два непрофессиональных актера запросто справились с задачей, поэтому дальше без уговоров, шуточек и ужимок стали делать то, что должны были: молча разделись и пошли в кадр. В итоге сцену мы сняли за восемь дублей.

В фильме есть прекрасная сцена: герой, измученный работой, решает помыться в экскаваторном ковше, который наполнен водой. На дворе осень, сменной одежды у него нет. Почему он забирается в воду в трусах?

Я Андрюху (Андрей Римарук, сыгравший главную роль в фильме. — Прим. ред.) предупреждал, что на каждом фестивале будут спрашивать, почему он не снял трусы. А он не снял, потому что был не готов, убедить его у меня не получилось. В сцене с чаном куча всего прекрасного. И тут либо снимать сцену со всем этим прекрасным и закрыть глаза на трусы, либо не снимать. Я снял.

Почему диалоги в фильме получились такими формальными?

Диалоги — офигенные! Просто они вам не понравились. Отвратительным получился диалог перед дракой на заводе, но у нас не было времени на нормальную репетицию.

У меня скорее к языку вопрос. Сложно представить, что ветераны говорят на чистом литературном украинском языке без единой капли суржика.

Суржик — это рак украинского языка, результат русской экспансии в Украину. Сейчас нас перегибают в другую сторону: мол, что это за речь неправдоподобная, даешь суржик! Зачем поддерживать эту болезнь?

В своих интервью вы говорили, что главная идея фильма в том, что война — это плохо. Не кажется ли вам, что для такого трудоемкого кино это очень простая идея?

В авторском кино главное не что, а как. В нем простые вещи можно наполнить визуальными элементами и создать из них целую вселенную.

Я придумываю идею по ходу съемки. Точка отсчета — концепт. В процессе съемок я могу развернуть его на 180 градусов, и при каждом повороте может появиться новая идея. Например, в «Уровне черного» идея появилась, когда было снято 80% материала.

Суржик — это рак украинского языка, результат русской экспансии в Украину. Зачем поддерживать эту болезнь?

Признаюсь, мне как зрителю было сложно смотреть вторую половину фильма — хотелось хотя бы минимального действия. Не кажется ли вам, что добавь вы в картину немного драматургии, фильм бы от этого только выиграл?

Я получил очень разные отзывы на фильм. Как правило, у людей возникают вопросы как раз в первой половине картины: им сложно привыкнуть к ритму, к повествованию. Зато дальше все как по маслу. Все, что я хотел добавить в фильм, я добавил.

Сначала я думал, что смогу снять холодную, отстраненную историю на пейзажах, на машинах, металле. Думал, что я буду играться в игрушку, а у меня будут суровые травмированные мужчины в кадре. Но история не сложилась. Пришлось подтягивать в нее женщину, которая умеет структурировать мир. Мужчины могут подраться, устроить войну, а потом придет женщина, откопает все трупы, похоронит их, и жизнь пойдет дальше.

В общем, когда я первый раз смонтировал материал, увидел, что кино не получается. В первом варианте не было ни второго героя, ни сцены с чебуреком, ни сцены с сексом, ни финала в инфракрасном свете. Все это появилось в картине потом, когда она была уже снята.

Испугались, когда поняли, что фильм не получается?

Конечно, мне стало страшно. Но если ты еще не сдал фильм, если у тебя есть время, значит, ты еще не пропал: упирайся, придумывай, спасай ситуацию. Чтобы понять, чего не хватает, и придумать, как воплотить задуманное в жизнь, я потратил полгода. Хорошо, что я быстро стартанул со съемками и это время было в запасе.

Если бы не было, что тогда?

Было бы что-то другое. Но зачем мне думать о том, что могло произойти.

Мужчины могут подраться, устроить войну, а потом придет женщина, откопает все трупы, похоронит их, и жизнь пойдет дальше.

В одном из интервью вы выразили уверенность, что «Атлантида» не соберет большую кассу, потому что это фестивальное кино. Не кажется ли вам, что такая позиция — способ заранее снять с себя ответственность и перестраховаться от провала?

Нет, я знаю, что его не будут смотреть. А знаете, какое кино будут смотреть? Все три части «Скаженого весілля».

Часть денег на «Атлантиду» вы взяли у Госкино, вторую часть — у Александра Петровского, которого когда-то прокурор Юрий Луценко назвал криминальным авторитетом по кличке Нарик. Луценко говорил, что в 2011 году Петровский проходил по нескольким криминальным делам. Вас не смущала его репутация?

Нет. Мы ко многим людям обращались за помощью, но откликнулся только Петровский. Я тоже читал материалы о нем и понимал, что могут возникнуть трудности. Но опять же, смотря с какой стороны на эту историю посмотреть. Есть квитанции, иски, суд. Одни люди говорят, что он виновен, другие — что невиновен. Кому верить?

Суду.

По закону он невиновен. Честный человек, в чем проблема? Очернить можно кого угодно, но и каждый человек может вкладывать деньги во что-то хорошее.

Почему дал деньги?

Не знаю. Но он пришел, посмотрел монтаж. Потом мы пили чай, общались. Петровский очень адекватно комментировал фильм, с ним было просто и приятно.

У кого бы вы никогда не взяли деньги на фильм?

У Медведчука, потому что он пророссийский олигарх. А Петровский, насколько я знаю, дал триста миллионов днепровскому госпиталю. К тому же он поддерживает армию.

Когда-то деньги на кино давал фонд Ахметова — это была открытая организация с понятными правилами. Потом ее прикрыли. Считаю, в стране должно быть минимум пять фондов, которые дают деньги на кино. Я за такой подход: часть денег берешь у Госкино, подаешься в фонды, получаешь вторую половину денег и снимаешь фильм.

Новая волна в украинском кино уже случилась?

Я думаю, что еще не случилась. А из-за смены власти есть опасность, что украинское кино может закончиться. Финансирование проектов зависит от политической конъюнктуры. Три года назад на Ильенко давили из-за того, что он запрещал на «1+1», которым руководил Александр Ткаченко (бывший генеральный директор группы «1+1», министр культуры и информационной политики Украины. — Прим. ред.), показывать некоторые сериалы. Теперь происходит то же самое. Нельзя телевизионного менеджера делать министром культуры, понятно же, как он будет использовать свои рычаги давления. Он поставит в Госкино своих людей и начнет поливать дерьмом тех, кто снимал хоть что-то. Он скажет, что они провалились, что они ничтожества, которые ни на что не способны. А сейчас придут белые и пушистые люди с отличными коммерческими идеями для сериалов. Раньше на эти сериалы деньги давали олигархи, теперь пусть их финансирует Госкино. Ткаченко — враг номер один всего кинематографического.

Но согласитесь, когда Госкино раздавало деньги, было снято много плохого кино.

Думаете, сейчас лучше будет? Не бывает так, чтобы дали деньги на молодую индустрию и она сразу заработала.

Даже если на питчинге режиссер показал идеальную презентацию фильма, не факт, что он снимет его хорошо. Все имеют право на ошибку. Чтобы найти несколько хороших режиссеров, нужно дать возможность попробовать многим. Главное — инвестировать. И тогда есть шанс, что через несколько десятков лет появится двадцать или тридцать отличных режиссеров, которые будут на слуху не только в Украине, но и в мире.

Украинское кино только отплыло от берега. Если сейчас остановить движение, потом снова придется разгоняться, чтобы поймать волну.

Фото: Светлана Левченко, специально для Bird in Flight