Птичку жалко: Выставка Яна Фабра как проверка на адекватность

Искусство и жизнь — вещи не тождественные. Искусство нельзя оценивать с позиций повседневного мировоззрения. Это метаязык, состоящий из метафор, культурных надстроек и диалога с историей искусства, философии и религии. Язык этот сложен, он не дается с рождения и не принадлежит всем по умолчанию, вопреки утверждениям, возникшим во время Октябрьской революции, о том, что «искусство должно принадлежать народу».

По-настоящему оценить и понять искусство могут только люди, обладающие определенными знаниями в этой области и пониманием контекста.

Те, кто оказался шокирован и оскорблен чучелами животных в залах с классической живописью, явно лишены понимания этого контекста. Несомненно, они могут наделать много шума своими хэштегами. Но давайте воспринимать их как часть толпы зазывал, которые, сами того не осознавая, своими призывами закрыть выставку завлекают ее посетить.

Нормы морали не являются чем-то непреложным, они меняются в зависимости от исторической перспективы, от более широкого контекста. Например, отношение к смерти всегда было чем-то сложным, неоднозначным, и поэтому понадобилась культура как некий посредник, чтобы эту тяжелую тему осмыслить.

Мумификация и создание чучел животных всегда были вещами обыденными, хотя и хранили в себе двойное дно. Чучела животных служили украшением домов и в советское время: ковры из шкур, рога оленей вместо вешалок для шляп или просто какой-нибудь пыльный и облезлый тетерев на шкафу. Однако теснота квартир среднестатистических жителей, как и теснота их сознания, первым делом стала избавляться от этих часто ненужных и слегка пугающих предметов.

Смерть стала отодвигаться все дальше от жизни, становиться чем-то неестественным и запретным. Поэтому из пространства обыденного она перебралась в пространство музея. Уж не это ли последнее пристанище всего того, что когда-то было живым, прекрасная поляна для консервации, экспериментов и интерпретаций в отрыве от нашей стерильной и морально непревзойденной действительности?

Выставка Фабра оказалась такой скандальной, потому что в ней соединилось парадоксальным образом живое и мертвое. То, что в залах с классиками висят распятые кошки и собаки на крюках, заставляет нас по-новому оценить и увидеть классическое искусство: столы, заваленные яствами и дичью, — то же свидетельство падали и разложения.

Нужно признаться самим себе: нас раздражают не сами собаки на крюках, а столкновение классического искусства с чем-то новым, спорным и откровенно неприятным.

Но как раз в этом сопоставлении живое и мертвое меняются местами. Потому что именно эти собаки и кошки являются самым что ни на есть живым искусством: они заставляют нас думать, чувствовать, созерцать, возмущаться. И это — живые эмоции на фоне мертвого, закостенелого искусства, которое в залах музея тоже стало похоже на мумифицированное чучело самого себя.

Искусство Яна Фабра становится легким объектом морализаторских спекуляций и пустых риторических фигур. Общества по защите животных с легкостью посылают проклятия в адрес художника, который, однако, использовал в качестве материала то, что было уже мертвым, а не убивал живое. Все эти спекуляции вокруг искусства происходят в обществе, которое потребляет тонны мяса в день, совершенно не жалея убитых тварей.

В общем, создается обстановка, в которой как будто бы есть номинальная свобода, но первый, кто делает публичный шаг за ее пределы (а это именно художники), получает серьезный удар под дых.

Хорошо быть художником с Запада, который существует в контексте понимания искусства. Но в той стране, где общество руководствуется средневековыми понятиями, ни один художник не сможет выжить, ибо идеи современного искусства — просвещение, эксперимент, критическая мысль, болезненные точки, расширение восприятия и норм — строго перпендикулярны российским тенденциям.

Не стоит ли в этом случае образовать общество защиты искусства? Ведь то, как издеваются над искусством сегодня, вряд ли простит следующее поколение завтра. Вы еще помните ухо Ван Гога?

И все-таки тема с чучелами напоминает нам еще что-то. Что все происходящее — странный и немного страшный карнавал. Что все не серьезно, все притворяется тем, чем кажется, а кажется тем, чем не является, и так до бесконечности.

Чучела мертвых, висящие в залах Эрмитажа, призывают зрителя закрутиться в эту игру, принять их вызов, поверить в их подлинность, их важность. Они — как привет с того света. И ты, разозленный и обиженный зритель, принял этот вызов. Тебя уже закружил этот карнавал, где невозможно разобраться, где живое, а где мертвое, где жуки светятся как изумруды и где не совсем ясно: а уж не мертв ли ты сам?

Вообще, все увидели только чучела. Хотя на каждом шагу расставлены ключи и подсказки. Выставка многоуровневая и сложная, как и все творчество Фабра. Один из ключей кроется в названии. Хорошо, с красотой все более или менее понятно. Понятно из перформанса, когда Фабр ходит по залам Эрмитажа в доспехах и преклоняет колени перед классическим искусством. Понятно, что по степени мастерства и абсолюта ничто не может переплюнуть классику. В этом есть поэзия рыцарства представителя искусства современности: преклониться перед тем, с чем не можешь соревноваться. Воин — потому что за право войти в мир красоты нужно сражаться, и сражаться радикальным образом. Например, подвешивая трагически погибших питомцев.

Но вот откуда отчаяние? Вроде бы вошел в эти двери храма искусства, ступил одной ногой в вечность. Но отчаяние — от безуспешной борьбы со смертью и разложением. Телесность непреодолима, как и конечность жизни. И даже художник не может эту черту небытия переступить, чтобы самому не оказаться тленом. Отсюда и всплеск этого отчаяния, так пугающий и раздражающий неподготовленного зрителя и оставляющий в размышлениях зрителя более оснащенного оружием знания.

Выставка осталась непонятой, потому что до конца осмыслить такие темы можно только в момент перешагивания границы жизни и смерти, чего ныне живущие пока не достигли и только чешутся от смутной тревоги неизведанного.