Фотопроект
Это у тебя откуда: Люди и их шрамы
Примириться с собственным телом многим тяжело, но людям с крупными шрамами это бывает особенно непривычно. Художница Виктория Рой и публицистка Элина Гард собрали несколько таких историй.
Отношение к шрамам бывает очень различным: пока кто-то делает лазерную коррекцию или перекрывает рубцы татуировками, другие носят их как ни в чем не бывало или даже шрамируются специально. Существуют целые сообщества — например, женщин с шрамами после мастектомии или тех, у кого остались следы селфхарма.
Виктория Рой
28 лет
Художница, фотограф, арт-директор пространства Vagabond.
Элина Гард
22 года
Переводчица, литератор, публицистка.
— No matter — проект о людях и их шрамах, о внешних особенностях, которые рассказывают историю человека, и о принятии себя. Сегодня многие говорят, что нужно полюбить себя таким, какой ты есть. Но не со всеми внешними особенностями мы были рождены: намного сложнее жить с отпечатком, который оставила операция, несчастный случай или собственная глупость.
После интервью мы просили участников проекта написать записку и поделиться эмоциями и мыслями, связанными со шрамами. Написанные от руки, такие размышления гораздо глубже и интимнее, чем расшифровка интервью.
Артем, 25 лет. Получил гематому, когда с другом ремонтировал гараж: с тяжелой палаткой в руке он провалился в ремонтную яму и ударился о железную рейку. «Один мой знакомый стал называть этот шрам „колодцем“. Мы сначала смеялись, но потом я устал от этого и набил колодец на месте шрама — решил закончить шутку, пошутив над собой. Я к шраму очень привык — это просто одна из маленьких ямок на моем теле».
Артем, 25 лет. Получил гематому, когда с другом ремонтировал гараж: с тяжелой палаткой в руке он провалился в ремонтную яму и ударился о железную рейку. «Один мой знакомый стал называть этот шрам „колодцем“. Мы сначала смеялись, но потом я устал от этого и набил колодец на месте шрама — решил закончить шутку, пошутив над собой. Я к шраму очень привык — это просто одна из маленьких ямок на моем теле».
Надя, 29 лет. «Я никогда не стремилась порезать себя до вен или покончить с собой. Мне было интересно наблюдать за тем, как устроено физическое тело, как от прикосновения чего-то острого начинает течь кровь. Я была готом, этой субкультуре была свойственна романтизация шрамов». В девятом классе девушка, уже имевшая маленькие следы порезов на руках, попросила подругу нанести ей на спину шрамы в виде оторванных крыльев. Они были навеяны образом нефилимов — гигантов, или ангелов, приговоренных жить в реальном мире и нести ответственность за то, что в нем происходит. Более крупные шрамы Наде нанесли бойфренды, которые тоже делали себе порезы. Надя до сих пор немного стыдится своих шрамов, хотя визуально они ей по-прежнему нравятся. Мама о них узнала через десять лет, отнеслась с тревогой и предложила убрать. Но Надя не хочет скрывать их даже за татуировками, хотя не совсем понимает, как рассказать кому-то историю их появления. «Это было прикольно. Я же не отрезала себе мочку или мизинец — это обычный порез на коже».
Надя, 29 лет. «Я никогда не стремилась порезать себя до вен или покончить с собой. Мне было интересно наблюдать за тем, как устроено физическое тело, как от прикосновения чего-то острого начинает течь кровь. Я была готом, этой субкультуре была свойственна романтизация шрамов». В девятом классе девушка, уже имевшая маленькие следы порезов на руках, попросила подругу нанести ей на спину шрамы в виде оторванных крыльев. Они были навеяны образом нефилимов — гигантов, или ангелов, приговоренных жить в реальном мире и нести ответственность за то, что в нем происходит. Более крупные шрамы Наде нанесли бойфренды, которые тоже делали себе порезы. Надя до сих пор немного стыдится своих шрамов, хотя визуально они ей по-прежнему нравятся. Мама о них узнала через десять лет, отнеслась с тревогой и предложила убрать. Но Надя не хочет скрывать их даже за татуировками, хотя не совсем понимает, как рассказать кому-то историю их появления. «Это было прикольно. Я же не отрезала себе мочку или мизинец — это обычный порез на коже».
Дима, 29 лет. «Лет до пятнадцати я не пробовал жареную картошку, на нее можно было только смотреть». В полтора года у Димы произошел заворот кишок. Операцию сделали неудачно — кишечник лопнул, начался перитонит. Лечили долго. «Часть кишечника торчала наружу, потому что после шести операций его нельзя было зашивать. Все было в больших гнойных ранах, я мог умереть от болевого шока. Мне повезло пережить это. Мама мне рассказывает ужасы всякие, я стараюсь у нее вообще про это не спрашивать. Перед интервью спросил — она как про Вьетнам вспоминала». «Когда люди в первый раз видят мой торс, их смущает не шрам, а отсутствие пупка. Иногда по пьяни я сочиняю смешные истории — меня покусали акулы и тому подобное».
Дима, 29 лет. «Лет до пятнадцати я не пробовал жареную картошку, на нее можно было только смотреть». В полтора года у Димы произошел заворот кишок. Операцию сделали неудачно — кишечник лопнул, начался перитонит. Лечили долго. «Часть кишечника торчала наружу, потому что после шести операций его нельзя было зашивать. Все было в больших гнойных ранах, я мог умереть от болевого шока. Мне повезло пережить это. Мама мне рассказывает ужасы всякие, я стараюсь у нее вообще про это не спрашивать. Перед интервью спросил — она как про Вьетнам вспоминала». «Когда люди в первый раз видят мой торс, их смущает не шрам, а отсутствие пупка. Иногда по пьяни я сочиняю смешные истории — меня покусали акулы и тому подобное».
Даша, 28 лет. В подростковом возрасте ее кожа стала покрываться фурункулами, они болели и воспалялись. «Я из маленького города, там плохая медицина. Банальные заболевания кожи лечили антибиотиками и говорили: „Перерастешь — пройдет“». Само не проходило — когда в 16 лет Даша переехала в Киев, все плечи были в шрамах. Даша смущалась при парнях, хотя никто не делал ей замечаний и никогда над ней не шутил, — «видимо, у молодых людей хватало мозгов понять, что это не смешно. Даже не спрашивали. Я сама больше смущалась». Болела она до 19 лет. Даша не знает, что это было, — ей даже толком не поставили диагноз. «Когда мне было двадцать, мама приехала в гости. Я надела топ на бретельках, а она спросила, зачем я это показываю, и сказала переодеться в футболку, чтобы никто не видел. Я удивилась: тогда у меня были только шрамы, без сыпи. Мне удобно с открытыми плечами, и я не хочу ходить в футболках, чтобы мне было жарко. Если прятать шрамы, то без солнца и воздуха будет воспаление».
Даша, 28 лет. В подростковом возрасте ее кожа стала покрываться фурункулами, они болели и воспалялись. «Я из маленького города, там плохая медицина. Банальные заболевания кожи лечили антибиотиками и говорили: „Перерастешь — пройдет“». Само не проходило — когда в 16 лет Даша переехала в Киев, все плечи были в шрамах. Даша смущалась при парнях, хотя никто не делал ей замечаний и никогда над ней не шутил, — «видимо, у молодых людей хватало мозгов понять, что это не смешно. Даже не спрашивали. Я сама больше смущалась». Болела она до 19 лет. Даша не знает, что это было, — ей даже толком не поставили диагноз. «Когда мне было двадцать, мама приехала в гости. Я надела топ на бретельках, а она спросила, зачем я это показываю, и сказала переодеться в футболку, чтобы никто не видел. Я удивилась: тогда у меня были только шрамы, без сыпи. Мне удобно с открытыми плечами, и я не хочу ходить в футболках, чтобы мне было жарко. Если прятать шрамы, то без солнца и воздуха будет воспаление».
Лера, 22 года. В детстве делала ингаляцию, опрокинула на себя миску горячей воды с содой и обожгла внутреннюю сторону бедра. «Я долго воспринимала шрам как часть себя и не понимала, что он меня выделяет. В подростковом возрасте я поняла, что он выбивается из принятых норм красоты. Мне не нравилось, что он есть, я обращалась к врачам, мазала его кремами. Сейчас я вернулась к тому же восприятию, что было у меня в детстве: он есть, это часть меня, и это не плохая часть».
Лера, 22 года. В детстве делала ингаляцию, опрокинула на себя миску горячей воды с содой и обожгла внутреннюю сторону бедра. «Я долго воспринимала шрам как часть себя и не понимала, что он меня выделяет. В подростковом возрасте я поняла, что он выбивается из принятых норм красоты. Мне не нравилось, что он есть, я обращалась к врачам, мазала его кремами. Сейчас я вернулась к тому же восприятию, что было у меня в детстве: он есть, это часть меня, и это не плохая часть».
Аня, 31 год. Ехала с парнем на мопеде, когда их зацепил автомобиль. «Произошел легкий хлопок, я упала на спину. Ничего не сломала, не ударилась головой, но почувствовала, что у меня внутри что-то произошло». Ане удалили селезенку. «Многие почему-то думают, что это шрам от кесарева сечения. Я каждый раз удивляюсь: он выше, чем обычно делают кесарево. Первое время было непривычно — раньше у меня был ровный и красивый животик, а после операции я видела в зеркале эту полосу и не знала, как реагировать. Сейчас шрам меня вообще не беспокоит — парни, наоборот, говорят, что он очень красивый»
Аня, 31 год. Ехала с парнем на мопеде, когда их зацепил автомобиль. «Произошел легкий хлопок, я упала на спину. Ничего не сломала, не ударилась головой, но почувствовала, что у меня внутри что-то произошло». Ане удалили селезенку. «Многие почему-то думают, что это шрам от кесарева сечения. Я каждый раз удивляюсь: он выше, чем обычно делают кесарево. Первое время было непривычно — раньше у меня был ровный и красивый животик, а после операции я видела в зеркале эту полосу и не знала, как реагировать. Сейчас шрам меня вообще не беспокоит — парни, наоборот, говорят, что он очень красивый»
Андрей, 27 лет. «Мне было пятнадцать. Мы с ребятами сильно напились, а друг как раз привез сувенир — браслет с акульим зубом. Мне стало интересно, острый ли он, — друг взял зуб и сделал мне надрез на груди. Я решил, что это прикольно, и сделал еще один наискось, чтобы было похоже на крестик. Мама спросила, кто это сделал. Когда я ответил, что сам, сказала, что я ненормальный и она отведет меня к психиатру. Но к врачу мы так и не пошли. Позже, когда ходил с коллегами в баню, говорил, что меня порезали в драке, — чтобы они не думали, что я какой-то конченый».
Андрей, 27 лет. «Мне было пятнадцать. Мы с ребятами сильно напились, а друг как раз привез сувенир — браслет с акульим зубом. Мне стало интересно, острый ли он, — друг взял зуб и сделал мне надрез на груди. Я решил, что это прикольно, и сделал еще один наискось, чтобы было похоже на крестик. Мама спросила, кто это сделал. Когда я ответил, что сам, сказала, что я ненормальный и она отведет меня к психиатру. Но к врачу мы так и не пошли. Позже, когда ходил с коллегами в баню, говорил, что меня порезали в драке, — чтобы они не думали, что я какой-то конченый».
Алена, 24 года. В четыре месяца ночью упала с кровати на батарею. Неизвестно, сколько она так пролежала; в итоге — ожог третьей степени, трансплантация кожи. В реанимации родителям сказали, что у девочки была клиническая смерть. «Я постоянно чувствую вину, которую родители испытывают из-за того, что не уследили», — говорит она. Двенадцать лет каждое лето было посвящено реабилитации: операции, лазерные шлифовки, лечебные воды. Потом Алене надоело. «Я устала. Мне было очень тяжело. Однажды мы пришли к хирургу, и он сказал родителям: „Это не ребенок больной, а вы, если так это раздуваете“». Родители успокоились.
Алена, 24 года. В четыре месяца ночью упала с кровати на батарею. Неизвестно, сколько она так пролежала; в итоге — ожог третьей степени, трансплантация кожи. В реанимации родителям сказали, что у девочки была клиническая смерть. «Я постоянно чувствую вину, которую родители испытывают из-за того, что не уследили», — говорит она. Двенадцать лет каждое лето было посвящено реабилитации: операции, лазерные шлифовки, лечебные воды. Потом Алене надоело. «Я устала. Мне было очень тяжело. Однажды мы пришли к хирургу, и он сказал родителям: „Это не ребенок больной, а вы, если так это раздуваете“». Родители успокоились.
Виталий, 30 лет. Подростком он шел купить цветы маме на 8 Марта. Парень подумал, что может успеть на подошедший автобус, если перебежит проезжую часть не доходя до зебры. «На середине дороги я понял, что делаю что-то не так. На следующей полосе ощутил удар. Я оказался перед машиной, нога сгибалась не в том месте, в руке была тупая боль. К счастью, это было в пятидесяти метрах от поликлиники». Мобильная связь тогда стоила дорого — человек, который решил позвонить маме парня, сказал только: «Ваш сын попал под машину, приходите в поликлинику» — и бросил трубку. «Для мамы эти десять минут, пока она бежала, были ужасными. А мне уже дали обезболивающие, и я сидел веселый. Затем на ногу мне наложили гипс, а в руку вшили титановую пластину на шести саморезах. С ней я ходил год, а потом ее вытащили, и теперь у меня на руке „сороконожка“». Водитель однажды наведался в больницу и принес Виталию фрукты. Вся весна и лето ушли на восстановление. «Я радовался, когда прошел свой первый километр с тросточкой. Пластина в руке даже стала бонусом, потому что уже через неделю я мог что-то держать. Сначала было не очень комфортно, шрам на руке казался не слишком эстетичным. Я начал искать оправдание этому и решил, что кто-то делает татуировки, а у меня такое шрамирование, украшает меня. Но все равно за пятнадцать лет я ни разу не покупал себе майки — подсознательно беру вещи, которые прикрывают руку». «Этот шрам как легкий бронежилет: напоминает, что надо быть осторожным. Лучше хотя бы секунду подумать, а потом уже что-то делать».
Виталий, 30 лет. Подростком он шел купить цветы маме на 8 Марта. Парень подумал, что может успеть на подошедший автобус, если перебежит проезжую часть не доходя до зебры. «На середине дороги я понял, что делаю что-то не так. На следующей полосе ощутил удар. Я оказался перед машиной, нога сгибалась не в том месте, в руке была тупая боль. К счастью, это было в пятидесяти метрах от поликлиники». Мобильная связь тогда стоила дорого — человек, который решил позвонить маме парня, сказал только: «Ваш сын попал под машину, приходите в поликлинику» — и бросил трубку. «Для мамы эти десять минут, пока она бежала, были ужасными. А мне уже дали обезболивающие, и я сидел веселый. Затем на ногу мне наложили гипс, а в руку вшили титановую пластину на шести саморезах. С ней я ходил год, а потом ее вытащили, и теперь у меня на руке „сороконожка“». Водитель однажды наведался в больницу и принес Виталию фрукты. Вся весна и лето ушли на восстановление. «Я радовался, когда прошел свой первый километр с тросточкой. Пластина в руке даже стала бонусом, потому что уже через неделю я мог что-то держать. Сначала было не очень комфортно, шрам на руке казался не слишком эстетичным. Я начал искать оправдание этому и решил, что кто-то делает татуировки, а у меня такое шрамирование, украшает меня. Но все равно за пятнадцать лет я ни разу не покупал себе майки — подсознательно беру вещи, которые прикрывают руку». «Этот шрам как легкий бронежилет: напоминает, что надо быть осторожным. Лучше хотя бы секунду подумать, а потом уже что-то делать».
Аня, 28 лет. Шрам появился в младенчестве: Аня родилась на седьмом месяце, ей делали ингаляции, чтобы было легче дышать. Однажды она осталась без присмотра, воздух перегрелся и обжег ей лицо. «Когда я попадаю в больницу, то поначалу не очень приветливо реагирую на врачей. В детстве мне было обидно, я часто задавалась вопросами, почему так случилось, почему не дали никакой компенсации. Но в конце концов шрам привел меня к любви к окружающим и себе. Когда я сосредотачиваюсь на нем, могу вспомнить о чем-то хорошем, о чувстве любви. Он для меня объект медитации».
Аня, 28 лет. Шрам появился в младенчестве: Аня родилась на седьмом месяце, ей делали ингаляции, чтобы было легче дышать. Однажды она осталась без присмотра, воздух перегрелся и обжег ей лицо. «Когда я попадаю в больницу, то поначалу не очень приветливо реагирую на врачей. В детстве мне было обидно, я часто задавалась вопросами, почему так случилось, почему не дали никакой компенсации. Но в конце концов шрам привел меня к любви к окружающим и себе. Когда я сосредотачиваюсь на нем, могу вспомнить о чем-то хорошем, о чувстве любви. Он для меня объект медитации».
Яна, 20 лет. Болела красным линейным лишаем, но сначала ей диагностировали склеродермию. «Эта болезнь съедает соединительные ткани. У меня она была на руке, животе и возле сердца на груди — это означало, что потом могло не биться сердце и не работать живот». Яну положили в больницу и целый месяц шесть раз в день кололи антибиотики. «Мне нельзя было выходить на солнце, мне посадили печень, я есть нормально не могла. Это был ад». Когда диагноз исправили, из-за некорректного лечения лишай уже стал хроническим — пятна не убрать. «Но когда тебе говорят, что ты можешь умереть, а потом выясняется, что просто останутся пятнышки на коже, ты не паришься по этому поводу. Они классные — на руке как островки, на животе похожи на Латинскую Америку. Я их люблю, фотографирую. Если их нужно будет удалять, я расстроюсь».
Яна, 20 лет. Болела красным линейным лишаем, но сначала ей диагностировали склеродермию. «Эта болезнь съедает соединительные ткани. У меня она была на руке, животе и возле сердца на груди — это означало, что потом могло не биться сердце и не работать живот». Яну положили в больницу и целый месяц шесть раз в день кололи антибиотики. «Мне нельзя было выходить на солнце, мне посадили печень, я есть нормально не могла. Это был ад». Когда диагноз исправили, из-за некорректного лечения лишай уже стал хроническим — пятна не убрать. «Но когда тебе говорят, что ты можешь умереть, а потом выясняется, что просто останутся пятнышки на коже, ты не паришься по этому поводу. Они классные — на руке как островки, на животе похожи на Латинскую Америку. Я их люблю, фотографирую. Если их нужно будет удалять, я расстроюсь».
Андрей, 33 года. В 9 лет у него началось заболевание, которое почти не было исследовано: кровь перестала сворачиваться. Как это лечить, врачи не знали. «Лечили так, что после выписки я вышел с болезнью почек, гломерулонефритом. Он неизлечим, почки буквально высыхают. У нормального человека длина почки — двенадцать сантиметров, у моих — около трех». Андрею делали две трансплантации. «Сейчас у меня только одна почка с левой стороны. Первую удалили, потому что она не прижилась. Со старой почкой я прожил три года, с новой — уже год». На руке у Андрея еще четыре шрама. «Людям, у которых отказали почки, проводят гемодиализ: венозную кровь очищают и возвращают в артериальную. Для этого делают сшитие — фистулу. Процедуру нужно проходить три раза в неделю по четыре часа, иглы достаточно толстые — проколы не успевают заживать, отсюда шрамы. В некоторых местах образуются туннели — так называются места, в которых игла полностью проваливается, если ее воткнуть». Раньше руки Андрея были полностью в кровоподтеках, из-за гематом по всей вене образовались шишки. «Я ничего не стесняюсь. Мужественным или героическим я себя в этом вопросе тоже не считаю, это меня не украшает. Как себя чувствовал, так и чувствую. Но я работаю с людьми, и иногда это может их немного смущать, поэтому руки прячу под длинными рукавами. Всегда ношу с собой пенсионное удостоверение, потому что иногда меня останавливают полицейские и просят документы».
Андрей, 33 года. В 9 лет у него началось заболевание, которое почти не было исследовано: кровь перестала сворачиваться. Как это лечить, врачи не знали. «Лечили так, что после выписки я вышел с болезнью почек, гломерулонефритом. Он неизлечим, почки буквально высыхают. У нормального человека длина почки — двенадцать сантиметров, у моих — около трех». Андрею делали две трансплантации. «Сейчас у меня только одна почка с левой стороны. Первую удалили, потому что она не прижилась. Со старой почкой я прожил три года, с новой — уже год». На руке у Андрея еще четыре шрама. «Людям, у которых отказали почки, проводят гемодиализ: венозную кровь очищают и возвращают в артериальную. Для этого делают сшитие — фистулу. Процедуру нужно проходить три раза в неделю по четыре часа, иглы достаточно толстые — проколы не успевают заживать, отсюда шрамы. В некоторых местах образуются туннели — так называются места, в которых игла полностью проваливается, если ее воткнуть». Раньше руки Андрея были полностью в кровоподтеках, из-за гематом по всей вене образовались шишки. «Я ничего не стесняюсь. Мужественным или героическим я себя в этом вопросе тоже не считаю, это меня не украшает. Как себя чувствовал, так и чувствую. Но я работаю с людьми, и иногда это может их немного смущать, поэтому руки прячу под длинными рукавами. Всегда ношу с собой пенсионное удостоверение, потому что иногда меня останавливают полицейские и просят документы».
Паша, 25 лет. «Мне было тринадцать. Мы с ребятами хотели перейти железную дорогу и решили, что самым кратким путем будет перелезть через вагоны. Я залез на вагон и после этого ничего не помню». Пашу ударило током — вся кожа обгорела, он на три четверти покрыт шрамами. Ему сделали около двадцати операций. «Анестезии для перевязки не было — двигаешь пальцем и видишь, как шевелится жилка в руке». Паша лежал в палате один, ему нельзя было двигаться — руки привязывали, чтобы он не мог ими шевелить. «Единственным развлечением было думать». «Самый некрутой момент был, когда приезжали одноклассники. Я был побрит налысо, у меня была хренова туча шрамов и кровавых подтеков, на мне была марля, которая все просвечивала. Меня посадили в кресло и выкатили к одноклассникам. Не удивлюсь, если я кому-то из них снюсь в кошмарах». Реабилитация длилась год, потом Паша заново учился ходить. Когда он вернулся в школу, сначала все беспокоились о его состоянии, пытались не трогать, прощали все. Со временем начались подначивания, клички. Паша смотрел на себя в зеркало и видел красное тело в шрамах — ужасное и противное. «Летом я мог выйти на улицу в перчатках и толстовке». Паша не принимал себя до 20 лет. Его выручала психология. Потом ему стали говорить, что он отлично выглядит. Однажды в тренажерном зале друзья забрали его футболку, и ему пришлось идти домой без нее. «Я понял, что это не так противно, плохо и печально, как мне кажется». Когда Паша окончил школу, ему предложили стать моделью. Он прошел курсы моделинга, начал активно сниматься. «Я чувствую свою миссию. Когда я лежал в ожоговом центре, я видел, как красивая девушка разлила на себя горячую воду, какой-то парень обжег половину лица. Многие люди скрывают шрамы долгое время — у меня есть знакомый, который прячет шрам от аппендицита, хотя он нормально выглядит. Я хочу показать, что нужно не забывать: ты остаешься человеком. Я могу вести переговоры, работать, кушать мороженку. Шрамы не ограничивают меня в действиях или убеждениях».
Паша, 25 лет. «Мне было тринадцать. Мы с ребятами хотели перейти железную дорогу и решили, что самым кратким путем будет перелезть через вагоны. Я залез на вагон и после этого ничего не помню». Пашу ударило током — вся кожа обгорела, он на три четверти покрыт шрамами. Ему сделали около двадцати операций. «Анестезии для перевязки не было — двигаешь пальцем и видишь, как шевелится жилка в руке». Паша лежал в палате один, ему нельзя было двигаться — руки привязывали, чтобы он не мог ими шевелить. «Единственным развлечением было думать». «Самый некрутой момент был, когда приезжали одноклассники. Я был побрит налысо, у меня была хренова туча шрамов и кровавых подтеков, на мне была марля, которая все просвечивала. Меня посадили в кресло и выкатили к одноклассникам. Не удивлюсь, если я кому-то из них снюсь в кошмарах». Реабилитация длилась год, потом Паша заново учился ходить. Когда он вернулся в школу, сначала все беспокоились о его состоянии, пытались не трогать, прощали все. Со временем начались подначивания, клички. Паша смотрел на себя в зеркало и видел красное тело в шрамах — ужасное и противное. «Летом я мог выйти на улицу в перчатках и толстовке». Паша не принимал себя до 20 лет. Его выручала психология. Потом ему стали говорить, что он отлично выглядит. Однажды в тренажерном зале друзья забрали его футболку, и ему пришлось идти домой без нее. «Я понял, что это не так противно, плохо и печально, как мне кажется». Когда Паша окончил школу, ему предложили стать моделью. Он прошел курсы моделинга, начал активно сниматься. «Я чувствую свою миссию. Когда я лежал в ожоговом центре, я видел, как красивая девушка разлила на себя горячую воду, какой-то парень обжег половину лица. Многие люди скрывают шрамы долгое время — у меня есть знакомый, который прячет шрам от аппендицита, хотя он нормально выглядит. Я хочу показать, что нужно не забывать: ты остаешься человеком. Я могу вести переговоры, работать, кушать мороженку. Шрамы не ограничивают меня в действиях или убеждениях».
Похожие материалы
Слушая свое тело
15 472
Новое и лучшее
11 074