Марина Разбежкина: «Реальность — это то, что ты сам понял»

Реальность — одно из понятий, не определяемых через словарь. Каждый видит её по-своему. Как и раньше, люди чувствуют потребность получать представление о ней из достоверных источников, в то время как СМИ становятся всё более агрессивно-врущими и агрессивно-нереальными. Вместо них сегодня таким источником становится документальное кино. Задумывались ли вы о том, как конструируется изображаемая в нём правда?

Ещё подростком я заинтересовалась, что происходит с действительностью, если её пропустить через объектив. Как меняется она от того, что её перерабатывает чей-то художественный взгляд? В нашей однокомнатной квартире была огромная библиотека — мамина коллекция составляла приблизительно 8 000 книг. Помню, когда она затеяла ремонт и позвала мастера, чтобы оценить стоимость работы, тот зашёл, посмотрел, хмуро сказал: «В библиотеках не работаю» и удалился. И вот, разыскивая в недрах этих бумажных завалов информацию об оптике и искажениях, я наткнулась на книжку какого-то француза, где он описывал, как японцам впервые показали картины эпохи Возрождения. Сюрприз был в том, что они их не смогли увидеть, попросту не смогли их воспринять. Тип художественного изображения и принципы работы с реальностью на востоке в корне отличались от европейских — японцы не использовали перспективу; живопись, к которой они привыкли, была плоскостной и двухмерной. Подопытные вертели из стороны в сторону картины, которые кажутся нам простыми и понятными — Рафаэль, Леонардо — и не могли разобрать, как на них смотреть. Где у рисунка верх, а где низ? Что на нём вообще нарисовано?

История потрясла меня. Я не верила: как человек может так не видеть? Мне было 16 лет, в этом возрасте кажется, что весь мир к тебе недоброжелательно настроен. Я пришла к выводу, что любимые книги меня обманывают, что жизнь устроена совершенно по-другому. Но как? Я решила проверить, насколько окружающая реальность соответствует книжной.

Как раз тогда я дочитала Мельникова-Печерского «В лесах» и «На горах» — дилогию про жизнь старообрядцев-кержаков. В XIX веке во время Никоновского раскола они бежали на территорию сегодняшней Нижегородской области и первыми осели там на керженецких болотах. Я решила узнать, что сейчас происходит в местах, описанных в книге, и в полном одиночестве отправилась по их следам в местность, напоминавшую тайгу. Я двигалась в точности по маршруту Мельникова-Печерского, но, к сожалению, ни одной из описанных им деревень уже не существовало. Там всё было как в средние века: глухо, смутно и непроходимо. Я пробиралась по гати — дороге, выстланной брёвнышками по болоту. Когда там жили люди, они меняли сгнившие участки, но ко времени моего приезда там никто не жил и все дороги были разрушены.

Одним из сильнейших переживаний, которые я испытала на этом пути, стало попадание в трясину. Знаете ли вы, что когда человек тонет в болоте, он не ощущает страха? Ему хорошо. Он уходит в тепло, в колыбель и не замечает, как погружается всё ниже. И если рядом нет другого человека или бревна, за которое можно ухватиться, он непременно погибнет. Погибнет спокойно и без паники — он поймёт, что умирает, только когда погрузится по ноздри и начнёт захлёбываться. Но будет уже слишком поздно.

Когда несколько лет назад я снимала саамов на Кольском полуострове, я увидела, как местные вытаскивают из трясины целые упряжки. Я стала свидетельницей того, как молодой и неопытный парень с повозкой из трёх оленей стал медленно уходить под воду. Ничего нельзя было сделать — тяжёлым животным было не выбраться, они не понимали, что тонут, и быстро шли ко дну. Тогда оказавшийся рядом опытный пастух набросил верёвку на шею самого старого оленя и начал изо всех сил его душить. Только когда зверь понял, что что-то угрожает его жизни, он стал выбираться. Я не люблю метафоры и запрещаю студентам использовать их при работе с фильмами, но этот случай — отличная метафора из жизни. Иногда нужно дойти до самой крайности, почувствовать, что задыхаешься, чтобы начать сопротивляться действительности, начать воевать за свою жизнь, свою собственную реальность и свою позицию.

Как вы догадались, 16-летняя я не утонула в болоте. Меня спас человек с собакой и большой окладистой бородой. Он вытащил меня и привёл в крошечное поселение на пять домов. Это были самые настоящие и самые последние кержаки, которые жили на том месте уже четыре века и ни разу не выходили из леса. Они ничего не знали о том, что существует рядом. Они ничего не знали про то, что мир уже живёт по совершенно другим законам. Они говорили на другом языке, близком к древнерусскому. Было понятно, что скоро и они исчезнут, уже навсегда.

Вы помните, с чего я начала рассказ? Я шла проверить, насколько книжная реальность соответствует окружающей.

Я несла им картинки, вырванные из журнала «Огонёк». Тогда журнал занимался просветительством и публиковал репродукции из Третьяковской галереи и Русского музея. В основном печатали простые и понятные для широкой аудитории произведения: Сурикова, Шишкина и других русских реалистов. Я несла с собой по болотам несколько вырванных оттуда картинок, чтобы проверить на кержаках историю о японцах, не сумевших разглядеть Мадонну с младенцем. Это был идеальный эксперимент — местные не могли ничего знать о русской живописи XIX—XX веков.

Я оставила репродукции на столе в доме, где меня приютили, и стала наблюдать. Когда хозяева хаты, двое пожилых старообрядцев, их заметили, они начали вертеть в руках эти бумажки, не понимая что с ними делать. Старики не видели на них шишкинский лес, не различали лиц, тел. Их зрение просто не воспринимало той второй реальности, что была на картинках. Они знали какую-то другую.

Это происходит и с нами. Мы тоже не подозреваем, что многое не можем увидеть. Документальное кино — это способ расширения пространства нашего зрения, угла обзора, инструмент для понимания невербальных языков. Без них мы многое пропустим или поймем неправильно. Я редко показываю студентам своё кино — страшно, что они станут похожими на педагога. Страшно, что в попытках подражать кому-то они начнут транслировать чужую реальность вместо того, чтобы попытаться понять, что происходит в окружающей их современности.

Моё первое одиночное путешествие на болота изменило мою жизнь. На протяжении последующих пятнадцати лет всё своё свободное время я использовала, чтобы исследовать другие глухие и отдалённые места: тайгу, север Архангельской области, Сибирь. Не как турист, с песнями под гитару у костра — нет, я всегда шла одна. Естественно, это отразилось на моей преподавательской деятельности. Все мои ученики снимают в одиночку, на протяжении 14 месяцев обучения им нельзя делать групповые проекты. Каждый снимает абсолютно авторское кино: сам ищет историю, героя, самостоятельно разрабатывает сюжет, снимает как оператор, работает со звуком и светом, монтирует. Он проходит путь конструирования своей реальности один.

Работа в документальном кино не может быть комфортной. Камера — продолжение вашего тела. Оно должно чувствовать боль, страх и холод — если это то, что чувствуют ваши герои. Если они голодны — должны быть голодны и вы, если они в отчаянии — вы тоже должны его ощущать. Одиночество помогает обострить эти чувства.

Я думаю, что реальность каждого из нас — это то, что ты сам понял и хорошо освоил. Мы должны выстроить свои отношения с ней самостоятельно и сами понять, что окружает нас и наших героев и почему мы живём именно так, а не иначе.

(Полная видеозапись мастер-класса.)

Фото на обложке: Антон Парфёнов.