«Я смеялся, плакал, любил с искренностью, присущей ребенку»: Британский фотограф — о работе в Украине

Ричард Энсетт известен как фотограф ярких образов. В его объектив часто попадают люди с физическими дефектами и представители маргинальных слоев населения. Во многом благодаря психотерапии и внутреннему чутью он раскрывает загадки эмоционального мира человека и, изучая чужие жизни, придает больше смысла своей собственной.

— Так случилось, что в 2007 году я частично потерял зрение. Я стал настолько хуже видеть, что глаз уже просто не мог ни на чем сфокусироваться. Тогда мне пришлось серьезно задуматься о своем будущем и начать искать себя вне фотографии. На протяжении 13 лет я был связан с благотворительной организацией, которая помогала эмоционально нестабильным людям. А после частичной потери зрения я решил, что если с фото и покончено, то, наверное, стоит попробовать себя в психотерапии. С тех пор я двигаюсь в направлении гештальт-терапии: я прошел через нее сам, обучился и теперь помогаю другим. Именно психотерапия расширила мои взгляды и привела меня к событиям, повлиявшим на мою фотографию и на мое видение мира в целом.

К фотографии еще в раннем возрасте меня приобщил отец, тем самым он дал мне возможность выражать свои чувства и общаться на языке, который не требовал слов. Спустя время я понял, что появление фотографии в моей жизни уже тогда спасло меня. Я долгие годы исследовал свое место в этом мире и только недавно пришел к его пониманию. Без фотографии я мог выбрать путь добровольного саморазрушения: наркозависимость, причинение себе увечий, суицид, меня даже могли бы найти валяющимся в канаве. А возможно, я с распростертыми объятиями принял бы свою обыденную жизнь в родном городе. Там женился бы на своей первой девушке, завел бы детей, один из которых, возможно, был бы аутистом. И наверняка был бы вынужден принять всю ограниченность своего существования.

Своей большой удачей и лучшей фотографией в карьере я считаю снимок «Мать и дитя», созданный на базе тогда еще донецкой «Изоляции». К тому же это фото как нельзя лучше иллюстрирует процесс моей работы, где происходит настоящее столкновение реальности с моим жизненным опытом. Главная причина создания снимка стала очевидна, только когда я проанализировал свое прошлое.

Сам проект «Мать и дитя» строился вокруг, казалось бы, простой задачи сфотографировать молодых мам с их детьми в Донецке. Мне нужен был опыт, который был бы сильнее культурных границ. Я получил много красивых фотографий, но также обратил внимание на расстояние между матерью и ее ребенком на снимке. Видна ее рука, но неясно, движется ли она к младенцу или отдаляется от него. И хотя ребенок находится в безопасности, созданный между ними разрыв вызывал у меня сильную внутреннюю тревогу. В итоге я осознал, что снимок стал для меня своего рода ответом и принятием личной травмы, которая случилась со мной на довербальном этапе развития. В младенчестве я был разлучен с матерью, и этот эпизод моей жизни проецируется на эту фотографию.

Я изучаю жизни других людей в нескончаемой попытке придать больше смысла своей собственной. Я пытаюсь расшатывать края общественного восприятия с помощью работ, повествование которых может быть весьма размытым. И это размытость — именно тот фильтр, через который должна пройти каждая моя работа. И хотя принято считать, что развитие любого проекта должно идти по прямому пути, все мои успешные проекты изначально создавались без какой-либо четкой определенности. Я просто отбрасывал все сомнения и слепо верил в мотивы, которые мною двигали.

Любой проект нуждается в постоянной бдительности и трезвой оценке со стороны автора. В работе я тянусь к любому объекту, который косвенно задевает меня, но я никогда не знаю заранее, когда же это случится. Я очень связан со своими новыми проектами, но моя перспектива может искажаться за счет сверхэмоциональности — и да, иногда мне не хватает объективности. Проходят месяцы или даже годы, прежде чем я начинаю рационально судить о ценности изображения.

Любой творческий процесс сродни фильтру, который одновременно работает и с настоящим, и с прошлым. Я все время ищу и откликаюсь на маленькую смерть, эти ощущения схожи с оргазмом. Все предметы и объекты являются соучастниками творческого процесса, но неизвестно, как именно они будут взаимодействовать с конечным результатом. А потому ни про один мой портрет доподлинно нельзя сказать, о чем же он, а любое точное представление о человеке является чисто случайным.

Ежедневно я пробиваю стеклянный потолок над своей головой и стремлюсь к новым уровням понимания. Если этого не делать, то вряд ли можно избежать привычных представлений. Тех, которые сдерживают меня от принятия эмоциональных решений. Я страдаю от сдерживающих факторов внутри меня, но всеми силами стараюсь их преодолевать и искать в себе энергию, равную важности творческого акта. По-настоящему хороший проект можно создать, только преодолев эти барьеры. А если преодолеешь, получишь то, что превзойдет даже твои собственные ожидания.

Лучший совет, который я когда-либо получал, звучал так: если ты делаешь снимок, который нравится тебе сразу, значит, он уже существует и ты его видел. Это легко объясняется эстетическими критериями, которые ты для себя выставляешь. Абсолютно все мои работы были созданы под влиянием современности и исторических ссылок, но в этом сочетании и рождается баланс, которой приводит автора к собственному уникальному стилю.

История моего знакомства с Борисом Михайловым началась с его «Истории болезни». В книжном магазине в Serpentine Gallery я нашел его книгу, и она меня потрясла. Я поражен теми границами, через которые прошел Михайлов, создавая этот проект. После прочтения книги я осознал, насколько далеко находился от его монументальности. Сейчас я понимаю, что его «История болезни» стала жизненным арбитром всех возможностей, которые есть во мне.

А потом случилась наша встреча. Надо сказать, что она далась мне нелегко. Я узнал, что он приезжает в лондонскую галерею Barbican. У меня не было приглашения, но ради встречи с ним я всеми правдами и неправдами туда пробрался. Кстати, я захватил с собой его книгу, и он даже что-то черкнул в ней на русском, но что именно, я не знал. А еще он со мной флиртовал, да так, что я не понимал, хочет он меня трахнуть, сфотографировать, или же оба варианта верны.

Позже я получил приглашение поработать в «Изоляции» и знал, что одним из моих кураторов станет сам Михайлов. Я был уверен, что сделаю что-нибудь стоящее только с его причастностью. Когда мы обсуждали наши проекты с кураторами, я запомнил, что Михайлов довольно эмоционально отметил мой проект — как скелет, на котором все держится. Его слова и стали самой сильной мотивацией для создания серии, которую я считаю лучшей в своей жизни.

Во время моей резиденции в «Изоляции» я и создал свою «Мать и дитя». Я проникся большой любовью к их творческой группе и уверен, что мы еще поработаем. С ребятами из «Изоляции» мы находимся в постоянном контакте и не упускаем друг друга из виду. Если вы помните, до вынужденного переезда в Киев «Изоляция» базировалась в здании донецкого завода изоляционных материалов. В 2014 году сепаратисты фактически захватили ее со многими экспонатами внутри. Я знаю, что в этом помещении проводили допросы и даже держали пленных. Думаю, что мои лайтбоксы так и остались там.

Я проникся большой симпатией к Украине. За время моего пребывания в «Изоляции» я смеялся, плакал, любил с искренностью, присущей ребенку. И в итоге эти эмоции привели меня к неиссякаемому ресурсу для создания произведений, который я охарактеризовал как «перелом-исцеление».

В целом мне нравилась донбасская прямолинейность. Среди тех украинцев, которых я считаю своими друзьями, есть и националисты, и те, кого сегодня называют сепаратистами. Но большой проблемой для региона является агрессивная и несколько консервативная реакция на искусство, она же для него и губительна. Например, работы Михайлова невежественно считают проявлением западной империалистической порнографии. Это, в принципе, и ключ к разгадке, почему регион стал рассадником мощных идеологических сил и попросту опасным для жизни местом.