Со Стэнли от Москвы до Сахалина

— О том, что умер Стэнли Грин, мне написал человек из новосибирского театра, который мы со Стэнли снимали во время путешествия по чеховскому маршруту — от Москвы до Сахалина.

Мы путешествовали две недели в 2013 году. Это был проект информационного агентства, приуроченный к саммиту G20 в Санкт-Петербурге: агентство отправило фотографов-иностранцев снимать «Россию труда, новых технологий и инноваций», а я вызвалась в фиксеры. Мне достался Стэнли Грин. До этого я встречала его несколько раз, а его книга «Открытая рана» про Чеченскую войну была одним из сильнейших впечатлений.

«Будет сложно», — подмигнула фоторедактор: в то время как другие фотографы выбирали одно место и одну тему, Стэнли решил прокатиться из одного конца «империи» в другой. Видевший Россию путча, чеченских войн и туберкулезных санаториев, он хотел создать — и создал — нечто гораздо более правдивое и широкое, чем задумка агентства.

В Екатеринбурге мы заходим в душный номер довольно советской гостиницы. Я открываю окна.

— Москиты! Закрой окно! — кричит Стэнли. — Я не переношу москитов.
— Но Стэнли! Это Россия, лето. Без комаров не обойтись.

Большой и смелый фотожурналист не переносит маленьких жужжащих тварей. Когда-то в Африке он получил от москитов тяжелую болезнь и теперь всегда их опасается.

Гостиницы переполнены: проходит инновационный форум. Стэнли здесь кажется человеком из другого мира: как вождь африканского племени, он увешан перстнями, браслетами, амулетами; он носит бандану, как пират, и косуху, как рокер. Сделав несколько дежурных снимков, он задерживается у летающих роботов и людей в костюмах избушек, а также девиц в костюмах стюардесс.

«Знаешь, я когда-то был фэшн-фотографом. Красивые женщины, много денег, дорогие наркотики. А потом отправился на войну».

Со Стэнли все время чувствуешь, что прямо сейчас где-то идет война. Его коллега Франческа звонит почти каждый день — зовет его поехать в Сирию.

— Она оттуда и не вылезает.
— Любит войну?
— Да.
— А ты?
— Тот, кто по-настоящему видел войну, не может ее любить, — с горечью говорит он и отворачивается.

В парке военной техники при металлургическом заводе в Верхней Пышме Стэнли не может понять: что это? зачем посреди Урала модели танков, минометов и истребителей? кого они должны напугать? В компьютерном тире, расположенном в подвальчике здания, шестилетние дети стреляют в воображаемых врагов.

— Недавно в Сирии я снимал очень плохих и жестоких парней и должен был дать им почувствовать себя крутыми, как герои детских комиксов. Они и есть дети, которые схватили в руки оружие.

— Джин был совершенно одержимым, больным на голову, — Стэнли рассказывает, как в юности работал ассистентом у Юджина Смита. — Семья, дети были для него совершенно невозможным делом. Кажется, он даже не помнил, как зовут его детей. Он был наркоманом, сидел на адреналине — да и не только на нем. Но при этом он был безумно требовательным. Если журнал урезал его историю или исправлял подпись, он мог устроить большой скандал. Вместо данной ему недели мог работать над историей год, потратить все деньги, всем задолжать. Поэтому он не смог работать ни с «Магнумом», ни с другими агентствами.

— Эта работа пожирает тебя, ты очень быстро сгораешь. Юджин был калекой задолго до смерти, — Стэнли увлекается, его речь превращается в непрерывный блюзовый монолог. Иногда мне кажется, что он говорит о себе самом. — Мне повезло, что меня взяли в клуб фотожурналистов — это очень закрытая лавочка: сделаешь что-то не то — и можешь навсегда вычеркнуть свое имя из списка. Но когда входишь в этот клуб, вряд ли осознаешь, сколько должен отдать ему, — фактически всю жизнь. Ты думаешь: я фотограф, наверно, кто-то будет мне платить за то, что я делаю, — и жестоко ошибаешься.

— Я никогда не понимал русских фотографов. Они пытаются найти сверхидею за всем, что они делают, играют в подвижников, в святых. А на самом деле всеми своими действиями как бы произносят: «Пожалуйста, вытирайте об меня ноги» — и сводят профессию к какому-то унизительному попрошайничеству.

В поездах Стэнли все время говорил по скайпу: искал деньги на издание новой книги, вел переговоры с издателями. Я спросила, почему он не переиздаст «Черный паспорт»: книга полностью распродана, за ней охотятся коллекционеры, экземпляр оценивается уже в пять раз больше первоначальной стоимости. Оказывается, даже такой фигуре, как Стэнли Грин, нелегко найти финансирование.

— Знаешь, как родился «Черный паспорт?» Я просто рассказывал моему другу дизайнеру Тёуну свои истории — как меня выгнали из дома за то, что я съел курицу моего отчима, как я уехал в Париж, как скитался, как стал фотографом, как поехал на войну. Тёун сказал, что из этого получится неплохая книга. Я сначала не поверил, но потом поддался его уговорам. Поэтому авторство книги принадлежит Тёуну и его имя стоит в заглавии.

Стэнли снимает словно в состоянии медитации: парит над происходящим, как хищная птица, а в нужный момент весь группируется и делает быстрый щелчок. Между кадрами он переводит дыхание и произносит: «Это тако-о-о-о-ой сюр!» Когда в поездах мы редактировали изображения, этот 64-летний мужчина при виде получившейся карточки мог вскочить и закричать: «Да! Это оно!»

Он не копался в настройках фотоаппарата во время съемки, камера была частью его самого. При этом обращаться с компьютером он не мог: на своем новом макбуке он не умел даже открыть изображение. «Мне установили этот хваленый „Лайтрум“. Понятия не имею, что это».

— Я до сих пор считаю себя олдскульным фотографом: очень сложно пересаживаться на новых лошадей, особенно когда веришь, что старые лучше и надежнее. Когда фотография стала меняться — перестав снимать на пленку, все перестали уделять внимание свету и отпечатку, — мы с коллегами решили создать агентство «НУР», что в переводе с арабского значит «свет». Мы хотели снимать и работать с изображениями так, как мы считаем нужным.

Меня занимало то, как он вел себя с людьми. Прося героев встать ближе к свету, повернуть голову, посмотреть в камеру, он говорил мягко, но будто отдавал приказ, который невозможно не выполнить.

Он никогда не смеялся над героями, какой бы абсурд ни разворачивался перед ним. Когда Дом культуры в Старой Утке (местечко недалеко от Екатеринбурга) устроил для нас представление с бабушками в кокошниках, ряжеными цыганками и подростковым рок-ансамблем, Стэнли снимал как ни в чем не бывало; на его лице не было и доли насмешки.

Зато в нем было много сочувствия. На сталелитейном заводе в той же Старой Утке, где люди трудятся в адских условиях, а на стене написано «Каждому свое. Бухенвальд», мы встретили работницу Алену. Мать пятерых детей, в тридцать один год она выглядела как старуха. Стэнли долго расспрашивал, как она живет, сколько получает, что делает ее муж. На Сахалине мы отправились к морю и обошли все рыбацкие вагончики. Мне бы никогда не пришло в голову интересоваться деталями быта работяг, а Стэнли всех расспрашивал об их жизни и сочувственно кивал — будто хотел объять весь мир своим состраданием.

Стэнли говорил, что может ходить без устали бесконечно — это основная привычка фотографа. За всю поездку я ни разу не видела, чтобы он ел что-то, кроме крекеров и витаминов, которые возил с собой. Когда на Сахалине я, злоупотребляя гостеприимством рыбаков, поедала свежесваренных крабов, он только неодобрительно смотрел на меня и отказывался от угощения: «Я это не ем».

Он умел засыпать в любое время — просто опускать голову на минуту в такси, в автобусе, в самолете. В нужный момент он открывал глаза, делал щелчок камерой и с такой же быстротой снова засыпал.

В поезде, когда он не говорил по телефону и не переспрашивал по буквам названия мест для подписей, то смотрел фильмы про супергероев — мы пересмотрели несколько серий про Джеймса Бонда и несколько эпизодов «Звездных войн». Когда Бонд вытаскивал из тела пулю, Стэнли зажмуривался, как ребенок. У него самого на руке есть шрам от горячего осколка. «Но меня всегда сохраняло какое-то чудо и наработанная интуиция. Я смотрю на людей пристально и знаю, когда нужно уносить ноги, [а когда можно сидеть спокойно. Так на войне тоже бывает] — недавно мы несколько часов провели под перекрестным обстрелом, при этом ребята умудрялись бегать на улицу за курицей гриль».

Мы много говорили о простых вещах — о России, о дружбе, о любви. 64-летний ветеран десятков войн был в тот момент влюблен, как дитя; его 50-летняя подруга, по его словам, «просто бомба».

— Мне нужно приставить к ней целый клуб телохранителей. Она снова едет в какой-то дружеский круиз на яхте, там будет много наркотиков, дикий угар. Сейчас она мне написала: «Может, ты вообще останешься в своей России?» Мы в очередной раз расстались, поэтому в круиз я не приглашен. И хорошо: на одном корабле могу быть либо я, либо она — иначе он так раскачается, что пойдет ко дну. Так что я лучше поеду в Сирию.

Со Стэнли мы встречались еще много раз — на воркшопе «НУР» по конфликтной журналистике, на его лекции в Амстердаме. Уже тогда он словно готовился к уходу, спешно работал над архивами, хотел организовать прощальную выставку в России — с этой страной у него была особая связь. К сожалению, план так и не осуществился.

Со смертью Стэнли закончилась целая эпоха фотожурналистов-героев. Экономика поставила всех в жесткие рамки: стоковая масс-продукция и простые новостные снимки, снятые пишущими журналистами на айфон. Крайне сложно продать готовую историю, а получить заказ на будущую почти невозможно. Сама вера в документальную фотографию, державшаяся на нескольких именах, растворяется с уходом этих имен в историю.

В Томске Стэнли долго расспрашивал мастера кукольного театра: «Как вы думаете, у вашего дела есть будущее? Есть ли кто-то, кто продолжит его после вас?» В его голосе была такая грусть, что я невольно подумала: возможно, фотожурналистика как поиск неудобной правды — такое же умирающее мастерство, как кукольный театр.

Все фото: Ирина Попова. Текст — сокращенный отрывок ее будущей книги, которую вскоре можно будет заказать.