Александр Тягны-Рядно: «Для меня, как и для Брессона, фотография — как музыкальный слух»

Мы встретились с Тягны-Рядно в его квартире, неподалёку от Домика Чехова. Уселись в комнате, которая как будто и не менялась с восьмидесятых: старая французская мебель, обои в полоску, куча книг (жена Тягны-Рядно — поэтесса Татьяна Щербина), диван, заваленный мягкими игрушками. Разговор без конца прерывали звонки. («Алло, книги привезли?» — «Я перезвоню, меня записывают на магнитофон».) Начали с новой книги:

В этой монографии три тома: первый — жанровая фотография, второй — портреты. Первые два тома — чёрно-белые, третий том цветной. В нём фотографии за последние шесть-семь лет.

Сколько времени вы потратили на работу над книгой?

Мы начали её делать этим летом. Вчетвером: художник, издатель, журналист и я. Я напечатал три тысячи фотографий 10×15, мы сделали первичный отбор, а потом я уже сам начал тасовать книгу.

То есть финальный отбор ваш. А вы не боитесь работать без фоторедактора? Ведь у вас же глаз совсем по-другому собственные снимки определяет.

Я много работал фоторедактором и знаю, что фотографы не видят свои фотографии. У меня был гениальный фоторедактор — Николай Данилович Еремченко. Он однажды принёс свои фотографии, и тут я прямо обалдел: насколько он гениальный фоторедактор и насколько он не видит свои фотографии. Он мне про каждую начал рассказывать: а вот здесь я то, а тут я это — как фотолюбитель.

У вас есть такая проблема?

У любого фотографа самая большая проблема — это отбор фотографий. Просто я почти все свои выставки — а сейчас будет моя пятидесятая — делал сам.

Почему сам? Не доверяете никому?

Так сложилось, что я придумываю проект, сам его делаю, сам нахожу под него деньги. (Если бы мне кто-то предложил сделать, я бы не отказался, но так получается, что приходится делать самому.) Я довольно требовательный и к себе, и к другим, поэтому считаю, что хорошо можно сделать только самому.

В вашей монографии будут жанровые, портретные и уличные снимки?

Можно и уличными это назвать. Для них я придумал такое название: «фотография решающей пластики». Я поделил всю фотографию на три группы: фотография решающего момента (картье-брессоновская классика), фотография решающего местоположения (открытки, фото на память) и фотография решающей пластики. Когда эти три множества пересекаются, получаются лучшие фотографии.

Сюжет должен присутствовать, или для вас это не так важно?

В цветной фотографии я как раз уходил от решающего момента. Когда в 2008-м грянул кризис, журналы начали закрываться. Я обычно возил с собой две камеры и снимал чёрно-белую фотографию и параллельно цветную. Арт-фотография у меня оставалась чёрно-белой, а цветную я использовал для съёмок в журналы, то есть она была для меня скорее служебной. И тут я вдруг понял, что цветную фотографию надо снимать не как ч/б, по-другому. В поездку в Лондон я не взял чёрно-белую камеру. Поэтому начало третьего альбома — Лондон, где я как раз только нащупываю, на чём можно строить цветную фотографию, если исключить решающее мгновение. Поэтому если сравнивать мою чёрно-белую фотографию и цветную, то между ними большая разница.

А я читала в каком-то вашем интервью, что если посмотреть на ваши ранние фотографии и на последние, то разницы, в принципе, нет.

Это, наверное, старое интервью. Моя цветная фотография принципиально отличается по всему. В первую очередь по пластике. Если взять мои чёрно-белые фотографии 1979 года и современные, то они ничем особенно не отличаются, вполне нормально сосуществуют. А вот цветная фотография совсем другая. С одной стороны, я не отрываюсь от своей линии с решающим мгновением: всё равно присутствует какой-то человек, действие, но совершенно иная пластика. Ну так и Картье-Брессон говорил, что если взять его первые фотографии, которые он сделал на «Лейку», и те, что он делал потом, то они похожи. Для меня, как и для Брессона, фотография — как музыкальный слух, то есть либо он у тебя сразу есть, либо его нет. Если он есть, то можно его развивать. А если нет…

При этом вы сами начали развиваться не то чтобы очень рано. Вам же было лет 30, когда вы стали снимать?

Да, уже когда окончил авиационный институт. Я работал инженером-проектировщиком, разрабатывал крылатые ракеты. Но я понял, что не могу так провести всю жизнь, это не моё, мне скучно. Поэтому я отработал положенные после института два года и сразу же смотался. И тогда я понял, что надо придумать новую профессию. Я увлекался кино, хотел поступать во ВГИК. Там было четыре факультета: актёры, режиссёры, операторы и писатели. Писать я не мог, был зажат до невозможности.

Для меня даже проблемой было камеру достать на улице, и я так тренировался: брал камеру, через силу начинал снимать, передавливал себя. Но это у многих проблема. Некоторые до конца жизни мучаются, достать камеру или нет.

У вас до сих пор так осталось?

Бывает, но сейчас уже больше от лени. Ну и возвращаясь к началу: так у меня остался операторский факультет, я позвонил туда, мне сказали, что для поступления надо 20 фотографий. У меня была какая-то камера, ну и я пошёл снимать эти 20 фотографий. Так до сих пор и снимаю. Не стал тогда поступать. Пошёл на курсы фоторепортажа, отучился на фотокафедре журфака МГУ. А потом уже пошёл работать фотожурналистом, фоторедактором.

Вы когда-то говорили, что в СССР было снимать интереснее. Почему?

Интереснее было в том смысле, что всё время нужно было что-то придумывать, чтобы, с одной стороны, снимать то, что ты хочешь, не поступаясь своими принципами, а с другой стороны, чтобы это было нужно. Сейчас ничего не нужно придумывать, и оказалось, что король голый. Многие тогда говорили: вот если бы мне дали, я бы снял. И вот ему дали, а он так ничего и не снял. Всё разрешили: снимайте, пожалуйста. Но где все те, кто так хотел, чтобы им только разрешили и они всех затмят? В World Press Photo участвуют единицы. А тогда каждый год было три-четыре наших призёра. Сейчас у нас два-три имени среди лауреатов: Козырев, Максимишин и молодой Пономарёв.

Кто для вас герои ваших портретов? Объект для съёмки или в первую очередь люди? Подружились ли вы с кем-то из них?

Скорее объект для съёмки. Всё-таки я фотограф не из общительных. Есть такие люди, которые должны сначала час поговорить с человеком, а мне интереснее как раз первое впечатление. Я принципиально в портретах работаю как репортажный фотограф. Хотя какие-то и снимал постановочно.

Как вы решили уйти из СМИ и стать свободным фотографом?

Я бросил работу в СМИ, когда работал в «Известиях», а мой друг, актёр Борис Галкин, поехал снимать кино в Пицунду и вытащил меня туда. Я поехал поснимать, и мне так понравилось, что я сказал, что не вернусь в «Известия», и ушёл в никуда.

Не страшно было остаться без зарплаты?

Я, в общем-то, никогда особенно за зарплату не держался. У меня всегда было довольно много разных публикаций. В советское время моя зарплата была гораздо меньше, чем то, что я получал гонорарами.

А сейчас вы берётесь за какие-то съёмки для СМИ?

Так нет заказов. СМИ же вообще уже ничего не нужно.

А как же зарабатывать свободному фотографу? Мы недавно говорили с Петросяном, и он сказал, что его лучший гонорар был за съёмки какого-то буклета для компании. Разве это не безумие, что талантливые фотографы должны этим заниматься?

Я не считаю такие съёмки ерундой. Сейчас в фотографии центр тяжести перемещается от фотожурналистики в другие области: арт и пиар. Я и сам последние несколько лет делал на заказ альбомы для «Лукойла». Сделал альбом о Ямале. Я занимался фотографией, которую я люблю и умею делать.

Для меня фотография — это красота. Я никогда не любил снимать чернуху. Даже в самые чернушные времена у меня была выставка «Печаль моя светла». Даже в чернухе я старался искать красоту.

В пиар-фотографии важно найти эту красоту, иногда её приходится искать в таких местах, где её и быть-то не может. И вот эта пиар-фотография набирает огромные обороты и становится важной. В журналистике сейчас и Петросяну с Максимишиным не хватает работы: просто негде печататься.

Это кризис?

Думаю, это новое состояние. Наступает такой момент, когда журналистская фотография уже не нужна. Она умирает. Она будет существовать, но не нужен будет Серёжа Максимишин, чтобы снять портрет. Достаточно будет журналисту прийти на интервью со смартфоном и на него сделать кадр. Даже крупные агентства сейчас берут фотографии с телефона у того человека, который просто оказался на месте. Для этого не надо быть журналистом. Упал передо мной метеорит, я взял и нажал на кнопку. Журналистика остаётся, но для фотографа она умирает.

А как вы относитесь к тому же Paris Photo? Многие ведь сетуют, что это ерунда, что несправедливо, когда фотография жвачки, прилепленной к потолку, стоит дороже, чем фотография военного корреспондента, который из-за неё жизнью рисковал.

Это нормальный процесс. Арт-рынок — это отдельная область. И платят-то ведь не за жвачку, а за раскрученное имя фотографа. Это просто другой бизнес, гораздо более материально ёмкий, чем журналистика.

А ваши фотографии покупают, чтобы повесить у себя?

Да, я зарабатываю этим. Журналистикой я практически перестал зарабатывать, на неё и не рассчитываю. Там смешные деньги по сравнению с продажей одной работы.

Правда, что одна из ваших фотографий есть у королевы Великобритании?

Да. Я делал большой проект с посольством Великобритании. Это был чёрно-белый благотворительный проект о Лондоне. В нём был портрет королевы в день её рождения, она на карете ехала. Это смешная история. В агентстве мне сказали, что снять не получится, надо было за два месяца аккредитовываться. Тогда я просто взял фотоаппарат и пошёл. Перешагнул какую-то ленточку и снял, что мне было нужно. Это советская привычка. У нас же иммунитет на запреты. Нам всегда всё запрещали, и надо было искать, как обойти запрет. А там по-другому: там если сказали «нельзя», то человек никуда не пойдёт. А для нас это было нормально, я лез во все дыры.

Меня агент мой тогда спрашивал: «А как ты попал?» А я просто перешагнул — подумаешь, нельзя.

Помните тот момент, когда вы вдруг осознали, что вы мастер?

В себе у меня этого нет. Это часто приходит ко мне со стороны. Первый раз это было довольно рано. Я активно печатался во всех возможных газетах: от «Еврейской газеты» до патриотической газеты «День». За день у меня выходило множество фотографий. И однажды мы были в Ярославле или ещё где-то на Волге, была какая-то пресс-конференция, ко мне подошёл фотограф и спросил: «А вы сын того самого знаменитого Тягны-Рядно?» — подразумевая меня, конечно.

Вы сейчас ходите снимать, когда что-то важное в городе происходит? Болотная там или какие-то другие события?

Я наснимался этого всего в 1991–1993 годах, в больнице лежал после этого, мне хватило. В 1991 году мне перебило нерв прям в первую же ночь, когда танки вышли на Красную площадь. Кто-то бежал сзади, ударил меня резиновой дубинкой, у меня повисла рука — перестала работать. И я весь путч снимал с неработающей рукой, просто придерживал правую левой. Мы были в такой эйфории, что я даже не обращал внимания на это. Периодически болит и сейчас. Я не понимаю блогеров, которые лезут снимать в крутые моменты ради сотни лайков. Не надо лезть в это, если тебе это не нужно для дела. Для интереса у меня есть масса других идей, которые я хочу реализовать.