Дональд Вебер — о фотографе, который изменил его жизнь

Когда мне было 26, я был архитектором.

Каждое утро я приходил на работу и сидел за большим столом.

Это был очень хороший стол, сделанный из мягкой древесины клёна, и он стоял в лофте с огромными окнами. На работе можно было слушать музыку. Мои друзья завидовали мне: им казалось, что у меня работа мечты, модный образ жизни, возможность придумывать новые здания и, скорее всего, очень крутая обувь.

Но я был несчастен. Я терпеть не мог ежедневную поездку на работу и обратно. Я ненавидел сидеть за компьютером и проектировать дома и большие здания, которые были мне неинтересны. Раньше я был без ума от архитектуры, но теперь она не значила для меня ровным счётом ничего.

Я сидел и смотрел в эти огромные окна, потерявшись в мире возможностей, думая о том, что может ждать меня там, снаружи. Прошло какое-то время, и перед нашими окнами выросло уродское здание — вида больше не было. Терпение моё кончилось.

Небольшой экскурс в историю.

В 1984 году, когда мне было 11, я ехал куда-то с отцом, и мы проезжали мимо хоккейной арены, на которой висел плакат, приветствующий игроков из Советского Союза. Мой отец наклонился ко мне и прошептал: «У этих людей нет сливочного масла». Понятия не имею, почему он заговорил шёпотом, в машине с нами никого не было.

Я помню, что я подумал: «Что за глупость он говорит?» Может, мой отец не был тем всезнающим папой, которым я считал его до сих пор. Но его слова привели меня к простому вопросу, который я по-прежнему люблю себе задавать: «Почему?» Почему у них нет сливочного масла? У кого вообще не бывает сливочного масла? Должны же быть этому причины. И я решил найти эти причины. Спустя 30 лет я всё ещё ищу ответ на этот вопрос.

А вот ещё одна побочная история из моего детства. В 1986 году, когда мне было 12, я был прикован к постели, подхватив воспаление лёгких, из-за которого я не мог двигаться. Мне не оставалось ничего иного, как лежать и слушать радио. В то время я был уверен, что мы — то есть Канада, США и Европа — обязательно умрём в результате какой-нибудь ядерной катастрофы. Скорее всего, ядерной войны. В Канаде мы бы погибли от перекрёстного огня между американцами и Советами. По телевизору постоянно напоминали, что наш мир в опасности и над планетой вот-вот повиснет ядерная зима. На всё это намекали проверки системы оповещения о чрезвычайных ситуациях, фильмы вроде «Послезавтра» и «Красного рассвета», обложки журналов Time и Newsweek, заявлявшие о неизбежной смерти от ядерных разрушений — вероятнее всего, в результате войны.

Я был обеспокоен. Постельный режим и отсутствие интересных занятий никак не могли ослабить мои страхи. Поэтому, когда спустя несколько дней после Чернобыльской катастрофы, произошедшей 26 апреля 1986 года, по радио прозвучал репортаж об этом событии, я почувствовал, что сбываются мои худшие предчувствия: я умру от ядерной катастрофы, спровоцированной Советским Союзом, тем самым местом, где у людей нет сливочного масла. Почему?

В кино это называют «предыстория». Такова предыстория моего увлечения русской, советской и коммунистической тематикой. С того момента я не пропускал ни одного журнала, книги или фильма, связанных с миром, который впервые был представлен мне отцом и советскими хоккеистами. В один прекрасный день я увижу всё это сам. И я увижу это в объектив камеры, делая фотографии, прямо как те, что попадались мне в журналах.

И этот прекрасный день случился. В обеденный перерыв я отправился в книжный магазин. Внутри меня уже давно дремало желание стать фотографом, а вернее, фотожурналистом. В этот день это желание было разбужено очень простым образом. В магазине я взял с полки книгу. Она была маленькой — меньше, чем большинство фотоальбомов, — и на обложке был броский текст красного цвета на чужом языке, который я и произнести-то мог с трудом: «Winterreise» («Зимний путь». — Прим. ред.) Как выразительно. Winterreise? Зимние… путешествия? Зимняя… работа? Зимнее… что?

Как бы там ни было, я открыл книгу. И вот они передо мной, мои детские травмы.

Мои наваждения и мои естественные склонности к страхам расцветали на страницах с десятками фотографий насыщенных цветов. Там было всё: похоронный марш нищих, пьяниц и красоток, безлюдные пейзажи, заваленные снегом, сумрачные миры в тусклом освещении, которого не было у нас в Канаде. Я наконец увидел людей, у которых не было сливочного масла. С этих страниц сочилась эмпатия. Я купил книгу, вернулся на работу и начал украдкой изучать её, прячась за компьютером. Было совершенно очевидно, что мне нужно уволиться.

Спустя несколько месяцев я был уже в пустыне Сахара, путешествуя с бывшим панком из Швейцарии по имени Мартин, который собирался построить бар на побережье Сенегала. Я собирался помочь ему. В моем рюкзаке было две книги: «Путешествия» Раймона Депардона и «Зимний путь» Люка Делаэ. Каждый день я пролистывал эти книги, проваливаясь в миры, которые они открывали передо мной. В случае с Делаэ я как будто заново проживал своё детство и свои страхи, материальным проявлением которых были эти фотографии. Я вновь возвращался к тем временам, когда я только познавал себя.

Люк не просто выпустил книгу — он зафиксировал целую эпоху, развал постсоветского мира, когда целые слои населения были брошены в снегах, в то время как нарядные воры присваивали себе всё больше. Жирные пальцы олигархов и политиков не могли добраться до всех уголков огромной пустоши, по которой ездит туда-сюда Транссибирский экспресс. Московский централ, может, и был далеко, но он чувствовался во всей их жадности и пренебрежении, которые так хорошо были видны на фотографиях Делаэ.

Я чувствовал, что всё это не просто репортажная съёмка: фотограф был вовлечён в свою историю. Возможно, он, как и я, столкнулся с кризисом веры, с полным осознанием своей собственной верности ошибочным ценностям и заявлениям. Я был архитектором, он — фотографом. Нам обоим пришлось забраться по-настоящему далеко, чтобы разобраться с тем, что мы делаем и почему.

«Winterreise» — это ещё и название цикла песен, написанного Шубертом в 1827 году, когда он умирал от сифилиса. В разговоре с другом Шуберт стремился противопоставить что-то своему слабеющему физическому и умственному состоянию, так как «жизнь потеряла свою радужность, и над ним нависла зима». «Зимний путь» Шуберта в чём-то похож на трагическую оперу: это не просто коллекция песен на одну тему, а, по сути, единый драматический монолог. На «Зимний путь» Делаэ тоже можно посмотреть с такой точки зрения. Его книга — это не просто коллекция образов, связанных одной темой (трагедия посткоммунистического общества, проклятие власти и тому подобное), а драматическое произведение, вызывающее своего рода священный трепет.
Это фотоальбом, похожий на роман. Делаэ, как и странник Шуберта, пускается в зимнее путешествие, которое заставляет его поставить под сомнение свою собственную идентичность, условия своего существования (социальные, политические и метафизические) и смысл жизни. Всё это сделано игрой света и тени, перебежками от язвительного юмора к депрессивной тоске.

Пока Люк бродил среди метелей, я жарился в песках пустыни. Но я понимал, что он хочет сказать, и, казалось, обращался он прямо ко мне. «Дон, — как будто говорил Люк, — пора разобраться со своей жизнью. Перестань пялиться в окно, найди свой собственный вид».

Я так и сделал.

Эта книга и сегодня, спустя 15 лет после того, как я впервые увидел её на полке, очень важна для меня. «Зимний путь» — это квинтэссенция того, как фотографии могут создать мелодию образов, делающую слова излишними. Мы встречаемся с осколками человечества, и наше сопереживание — это и так непросто, но что в итоге ещё больше осложняет происходящее, так это неотступный страх того, что этим одиноким неухоженным странником можем оказаться мы сами.