Евгений Фельдман: «Со стороны непонятно, насколько Америка огромная и лоскутная»

Какие вообще ощущения остались от Америки?

Довольно разнонаправленные. Я следил за президентской гонкой и новостями, ездил по разным городам — разного масштаба, в разных частях страны. Главное впечатление — это то, насколько многогранна страна. И не только и не столько политически, сколько тем, насколько по-разному устроена жизнь, если сравнивать черные районы с латиноамериканскими или белыми, юг — с севером или запад — с востоком. Например, и Техас, и Пенсильвания проголосовали за Трампа, но они очень сильно отличаются друг от друга.

Связать такое большое количество измерений было одним из самых сложных моментов, когда мы верстали книжку. Хотелось эту многогранность передать и более-менее репрезентативно показать бедных и богатых, черных и белых, запад и восток, маленькие города и большие. Это было очень сложной задачей, которую, мне кажется, удалось решить.

А до поездки выбирали города тоже из этих предположений — чтобы подобралась сбалансированная картина?

У меня не сразу сложилась идея книжки. Mashable отправили меня в Айову снимать праймериз, и тогда я совершенно не думал, что из этого получится большой свой проект. Скорее, что меня потом отправят на съезды или, может быть, на праймериз в другие штаты, или на общие выборы. И уж точно не было и мысли, что удастся что-то снять вне политики. Но в итоге и политическую редакцию издания Mashable разогнали в марте, и то, что мы снимали про Айову, им не очень понравилось — не получилось построить концепцию и понять, чем то, что рассказываем мы, должно отличаться от условного The New York Times.

С другой стороны, у меня появились какие-то идеи. Я перед поездкой сделал историю про российское село — снимал воскресную службу в церкви, школу, полицию, секцию авиамоделистов и так далее. И мне хотелось сделать что-то аналогичное в небольшом городе в Штатах. Тем более что Айова в этом смысле как раз удобна, потому что кроме столицы штата, Де-Мойна, там больших городов-то и нет. В общем, я провел еще неделю в небольшом студенческом городке Айова-Сити. Там было довольно много всяких вещей, которые меня впечатлили. Например, в городе, где живет 73 тысячи человек, есть стадион для американского футбола, на котором 70 тысяч мест заняты во время игр.

Или, например, в этом крошечном городке в лаборатории при университете профессор работает над невероятной лазерной установкой, с помощью которой изучает механизмы влияния лекарств на клетки на макро- и микроуровне. И здесь же делали компоненты для «Вояджеров».

Конечно, в Штатах очень широкие возможности. В той же Айове я встретил пожилую пару — дожив до 70 лет, эти люди решили заняться настольным теннисом, в который полвека назад играли в колледже. Они перестроили свой дом, чтоб столы влезали в подвал, стали ездить на тренировки в Китай и турниры по всей стране и каждый вторник зовут к себе играть студентов из кампуса.

Каждый новый штат для поездки я выбирал, с одной стороны, ориентируясь на ход президентской гонки. Например, я решил поехать в Нью-Йорк в апреле, потому что оказалось, что впервые за 40 лет этот штат будет иметь важное значение для обеих партий. С другой стороны, когда я решил поехать в ноябре, я выбрал Техас по причинам, с политикой не связанным — это накрепко республиканский штат, [избирательную] кампанию там никто не ведет. Но он был нужен мне для баланса: я хотел отправиться в маленький город на юге и как раз в «красном» штате.

В Техасе добывают огромное количество нефти, в основном с помощью фракинга (а США недавно вышли на первое место в мире по добыче). И здесь видна удивительная разница с Россией. У нас кажется, что чем меньше город, тем с большим подозрением в нем относятся к незнакомому фотографу — как будто ты очернять приехал. А в Штатах — наоборот: чем меньше город, тем радушнее в нем тебя встречают.

Помогли мне и на охоту с рыбалкой попасть, и на концерт христианской рок-группы. Причем удивительно: на 100 тысяч населения вечером буднего дня слушать эту музыку пришло человек сорок молодых людей, и слушали в некотором экстазе — что совершенно невозможно представить, скажем, в Нью-Йорке.

Здесь тоже множество интересных историй. Например, владельцы ранчо выращивают белых буйволов и длиннорогих быков — такие стоят $150 тысяч. На соседнем выводят зебр и антилоп и продают возможность на них охотиться. А на других ранчо ставят ветряки. Казалось бы — это штат, который не верит в глобальное потепление и борется с планами перехода на возобновляемую энергию. Но здесь находятся самые большие в мире поля ветряков, потому что это выгодно.

И этот образ жизни — вооруженных охотников и владельцев ранчо — кардинально отличается от того, который видишь в Нью-Йорке, или Калифорнии, или маленьких городах в той же Айове.

Или в Пенсильвании, где я снимал рабочий город — один из немногих, где сохранилась промышленность. Там есть огромный коксохимический завод, и все люди, которых ты встречаешь в городе, так или иначе связаны с этим заводом. В этом городе разница между черными и белыми районами — невероятная. Но между этим городом и сельскохозяйственным городом рядом, или тем более между ними и Питтсбургом — не меньше. Там в 1950-х были сплошь фабрики, а потом они разорились, и две трети жителей уехали. В городе разорилось все — например, церковные приходы. И теперь в этих зданиях расположены рок-клубы, пивоварни и бары. А город стал модным, хипстерским — и заодно центром развития технологий вроде самоуправляемых автомобилей.

А большие города какие? Такие же, как большие города во всем мире, или тоже со своим колоритом?

Они тоже очень разные. Я был в Сан-Франциско, Новом Орлеане, Питтсбурге, Нью-Йорке и перед инаугурацией в январе неделю буду в Вашингтоне. Они, наверное, больше друг на друга похожи, чем маленький город и большой или маленькие в разных штатах, но у каждого из них — своя история или градообразующий смысл. Например, в Новом Орлеане это ураган «Катрина», случившийся более 10 лет назад. Город восстанавливается, конечно, но есть районы довольно заброшенные. И, наверное, как любая такая катастрофа, ураган сильнее всего ударил по бедным районам и увеличил неравенство.

Эта разница видна даже в архитектуре. Тот же Питтсбург весь построен из фабричного красного кирпича. Фабрики — так же, как и церкви — закрываются, и их начинают переформатировать в дорогие лофты и бары. При этом кирпич остается, и весь город в нем. А Сан-Франциско или Новый Орлеан, скорее, из дерева – и тоже совершенно разные. В Сан-Франциско есть огромные районы классических деревянных домиков с викторианскими башенками, а в Новом Орлеане, скорее, французская архитектура, потому что до того, как Соединенные Штаты появились как государство, там была французская колония.

Со стороны непонятно, насколько Америка, с одной стороны, огромная, а с другой — лоскутная и насколько штаты и города в этих штатах отличаются друг от друга. Притом что, конечно, какие-то тренды и проблемы являются общими для всех сейчас.

Но, например, есть специфическая большая проблема в Сан-Франциско. Туда приезжает все больше программистов и прочих сотрудников крупнейших IT-компаний, которые находятся в Силиконовой долине. Город стал безумно дорогим, оттуда уехали те, кто формировал его лицо — артисты, художники, музыканты, а люди, которые работают в ресторанах и раньше жили в бедных районах города, теперь не могут этого себе позволить. И они каждый день тратят по полтора часа на дорогу в один конец из городов с другой стороны залива. А рабочие фабрик, которые остались в Сан-Франциско и пригородах, приезжают за несколько часов до начала рабочего дня, чтобы успеть занять парковочное место, и досыпают в машине. Такой проблемы, конечно, нет больше нигде, потому что это Сан-Франциско так устроен: вокруг него – вода, он очень плотный и загроможденный, и просто нет других способов в нем жить и работать. У каждого города какие-то свои проблемы.

Важно, что Америка очень хорошо изучена как с точки зрения социологии, так и с точки зрения медиа. The New York Times является главной газетой мира 50 или 60 лет, поэтому «Катрина» стал намного большей историей в моем, к примеру, сознании, чем наводнение в Европе — хоть второе и произошло в близких и знакомых мне местах. Но, оказывается, у районов, которые пострадали от «Катрины», есть свои совершенно удивительные истории, которые ты никогда не слышал.

Например, в самом бедном районе, где по крышам домов протащило огромную баржу — как грейдер прошел, благотворительные фонды и правительство Катара отстроили несколько кварталов. Назвали это «деревней музыкантов» — с концертным залом посередине, детскими площадками, оформленными под инструменты — и выделили жилье потерявшим дома бедным музыкантам. Здесь же бары с живой музыкой, музей Мартина Лютера Кинга в доме странноватого дядьки и первая школа, куда принимали чернокожих детей — им приходилось ходить на занятия под охраной шерифов. Этой сцене посвящена знаменитая картина «Проблема, с которой мы все живем» Нормана Роквелла.

Ты был в Орландо сразу после стрельбы в гей-клубе. Там возникло, как в случае с «Катриной», ощущение общей большой беды, которая затронула всех и в которой все как-то пытаются друг другу помочь?

Там было ощущение всеобщей поддержки. В Штатах рестораны и кинотеатры делают такие светящиеся вывески с наборными буквами — наверняка они всем знакомы по фильмам, и в те дни на таких вывесках во всем городе были слова поддержки ЛГБТ. Буквально — от магазинов бензопил до химчисток, на забегаловках Subway и лавках со спорттоварами. А риелторские фирмы, которые обычно на лужайках у продаваемых домов ставят такие бумажные таблички, выставили их у своих офисов со слоганами про любовь и равенство.

Сразу после этого я поехал в Сан-Франциско – это город, в котором ЛГБТ дольше, чем в других местах, имели свободу самовыражения и возможность организовывать свою жизнь так, как они хотели. Там расположен легендарный квартал Кастро, откуда до сих пор начинают шествие гигантские гей-прайды, при которых на месяц украшают радужными флагами главную улицу города. Это первый район, где признали права меньшинств, где действовал Харви Милк. Там сделали огромный мемориал со свечами, и почти каждый день оттуда ходили марши памяти и поддержки пострадавших во Флориде.

Один из таких маршей я снимал — он ушел дальше, по совсем другому, латиноамериканскому району (латиноамериканцы считаются очень религиозными), и со всех сторон люди вставали по обочинам дорог и махали в знак поддержки.

Даже на республиканском съезде через месяц много говорили про эту атаку и про права меньшинств.

Трамп в декабре был окончательно выбран президентом. Ты сейчас в Штатах — есть ощущение, что общество было поляризовано, а теперь люди начинают снова сплачиваться?

Тут важна такая вещь: во время праймериз все говорили про кризис Республиканской партии, а после выборов оказалось, что в коллапсе находится Демократическая. Выборы многоступенчатые, и американцам надо было принять решение — признать победу Трампа или пытаться помешать ему через коллегию выборщиков и протестовать на улицах. В итоге они просто отмолчались. Выборщиков, которые были обязаны голосовать за Клинтон и этого не сделали, оказалось даже больше, чем тех, кто отказался от Трампа.

Даже митинги против Трампа сразу после выборов организовывала не Демократическая партия, и никто из политиков в них не участвовал — из знаменитостей там были лишь Леди Гага и Майкл Мур. А ядром протеста стали крошечные организации вроде групп активистов за право на аборт или «революционного клуба Нью-Йорка».

И теперь любым прогнозам и наблюдениям мешает огромная черная дыра — организационная, кадровая и идейная — на левом фланге американской политики. Джо Байден — нынешний вице-президент — намекнул, что будет выдвигаться через четыре года, но ему будет 78 лет. Левые демократы надеются на своих лидеров — например, Тулси Габбард, но и она вызвала недовольство среди своих, когда довольно мягко говорила про Трампа. А популярный на том же фланге [75-летний] Берни Сандерс уже сейчас многим кажется слишком пожилым. В общем, раздрай.

Важным индикатором станет грядущая инаугурация и [возможные] протесты вокруг нее. Вашингтон, столица, — самая либеральная часть во всей стране. Случатся ли попытки помешать празднествам и процедурам? Как к ним относятся город и страна?

При этом победа Трампа во многом является символом победы демократии: в жесткой двухпартийной системе победил человек, который никогда не избирался, почти не использовал партийные ресурсы, отказался от тактической социологии и от низовой кампании. Он положился на собственные митинги, Твиттер, таргетированную рекламу в Фейсбуке и использование силы атак на себя и своих сторонников. Победа Трампа показывает, что тот, кто лучше понимает проблемы большинства, может победить, даже если за полтора года до выборов все уверены в триумфе его оппонента.

И в этом смысле можно сказать, что, наверное, система прочнее, чем когда бы то ни было. Потому что через четыре года те, кто сейчас ненавидит Трампа, придут на участки с большим желанием, чем сегодня, и проголосуют за кого-то другого. А те, кто голосовали за Трампа, в случае его поражения были бы намного более разочарованы в системе как таковой.

Насколько массовый избиратель сейчас политизирован? Все хватаются за голову либо бурно радуются или уже забыли про политику и занимаются своими делами?

Мне кажется, это тоже разнится от штата к штату, от демократов к республиканцам. Демократы очень внимательно следят за назначениями, которые делает Трамп в свой кабинет. От них у многих волосы дыбом встают, потому что, например, в EPA — агентство по контролю за экологией — назначен Бен Ратнер, который с этим агентством судился и не верит в глобальное потепление. А на пост министра энергетики Трамп выдвинул Рика Перри, в программе которого четыре года назад (когда он сам пытался баллотироваться) упоминалось закрытие этого самого министерства.

На многие позиции в экономической части кабинета Трамп выбрал довольно провокационные фигуры: людей с Уолл-стрит, миллиардеров, людей со связями в банках. Главой Госдепартамента станет Рекс Тиллерсон, который получил Орден Дружбы от Российской Федерации и, возможно, является не самым критически настроенным к Путину политиком в Штатах. Демократы очень внимательно за всем этим следят и критикуют эти назначения, и они все сильнее и сильнее опасаются того, что будет в ближайшие четыре года.

А республиканцы как раз, скорее, расслабились и рады, что все прошло, что их кандидат победил и что, по крайней мере, не случится того страшного, что они приписывали Клинтон. Более того, многие первые действия Трампа исключительно успешны в рамках его программы: он точечными переговорами с бизнесменами добился отказа от перевода нескольких заводов за границу, вынудил Boeing пообещать снизить стоимость разработки новой пары президентских бортов и так далее.

В России тоже не за горами выборы, и вроде будет баллотироваться Навальный, которого ты много снимал во время и после твоей работы в «Новой газете». Ты будешь снимать российские выборы?

Естественно, буду. Мне кажется, что выдвижение Навального – это редкий способ гальванизировать российскую политику, как-то ее оживить, сделать ее снова великой. В принципе, в России не очень много политики — сюжеты приходится находить в том, что изначально не очень интересно. А остальное время — снимать суды или какую-то текучку. За те 6-7 лет, что я работаю журналистом, были единственные интересные и конкурентные выборы — когда Навальный баллотировался в мэры Москвы.

Тогда выборы были сами по себе интересные, потому что были два очень разных подхода к ведению кампаний. Телевизор, деньги и административный ресурс на стороне действующего мэра — и настоящая низовая кампания Навального с волонтерами и микропожертвованиями.

Да и сам Навальный – харизматичный человек, за ним интересно наблюдать, когда он сталкивается с далекими от оппозиции людьми на обычных предвыборных митингах. Это еще интересней было год назад в Костромской области, когда он пытался помочь одной из либеральных партий пройти в местное собрание и выступал в каких-то совершенно богом забытых городах. Приезд такого человека работает эдакой лакмусовой бумажкой и стрессом для местных жителей, они начинают очень искренне рассказывать о своих проблемах, о которых тебе, журналисту, так просто не поведают. И, возможно, президентская кампания тоже раскроет те проблемы, которые есть в России, о которых не очень принято говорить, пока мы воюем в Алеппо.

Ты не так давно ушел со штатной должности на фриланс – как тебе? Видишь ли ты себя возвращающимся в штат в какой-то момент?

На фрилансе мне отлично. У меня пока из-за американских поездок не было ни одного полного месяца, который я бы провел в Москве, хотя при этом выходных было намного меньше, чем мне бы хотелось. Да и в штат меня никто не зовет. С другой стороны, есть очень небольшое количество изданий в России, в которые я бы согласился пойти работать: с трудом могу себя представить в «РИА Новости» или ТАССе.

Но пока мне просто очень нравится фриланс. Я получил независимость от контекста газеты, время заниматься книгой. Я никогда нигде больше не работал, кроме как в «Новой газете», и свободы у меня никогда не было — а она мне очень нравится. Я надеюсь, что краудфандинговая кампания на издание книги удастся, и у меня будут ресурсы на этот и следующие большие самостоятельные проекты. До того как сложилась история с Америкой, я хотел потратить год на совершенно другую серию съемок — и идею помню.

И еще один, возможно, личный вопрос. Среди тех восьми городов в Штатах был какой-то, в котором ты бы себя чувствовал как дома, хотел вернуться, жить?

Насчет жить – не знаю. К маленьким городам, Айове-Сити и Абилину в Техасе я прикипел и до сих пор переписываюсь с людьми оттуда. В Штатах стараюсь смотреть трансляции футбольных матчей команды из Айовы и болею за нее. В больших городах тоже есть замечательные районы, и я могу представить себя живущим там, но за счет их огромности и лоскутности нет ощущения, что ты их знаешь целиком и знаешь миллион людей оттуда. А в техасском Абилине я познакомился с байкерами, охотниками, владельцами ранчо, сотрудниками администрации, продавцами бургеров, обивки для автомобилей. И эти люди были так гостеприимны и открыты, что я, работая, чувствовал себя как дома.