Юли Голуб: «Фантастика выражает реальность лучше, чем реализм»

В работе «Смотри, у нее борода!» инопланетные существа, выглядящие как бородатые женщины, прилетают на Землю и в Германии сталкиваются с семьей эмигрантов. Я вижу здесь сразу несколько тем: инаковость и принятие в обществе, гендерный вопрос и эмансипация, понимание будущего. Что было для тебя первоочередным?

Работа над фильмом началась с моей фантазии о бородатых женщинах, угоняющих автомобиль и убегающих от полиции. Потом я начала размышлять, почему они так выглядят и почему совершают подобные действия. Мне хотелось раскрыть образ бородатой героини, придать ему новый смысл.

Например, сцена с полицией частично была навеяна хоррор-фильмами — я всегда любила этот жанр, обожала фильмы «Чужой» и «Нечто». В одной японской картине на мужчину напали волосы его жены-призрака. Я решила использовать подобный прием — но в моем фильме борода превратилась в живое эмансипированное существо со своими потребностями и желаниями.

Следуя этой логике, я решила, что все человеческие органы могут быть эмансипированными — жить отдельно от человеческого тела и взаимодействовать с людьми на равных. В фильме «Смотри, у нее борода!» я говорю об альтернативных отношениях между людьми и нелюдьми. Бороды — это отдельные существа, которые эмансипируются с помощью героинь и переходят на новый уровень, но не доминированием, а за счет содружества, компромисса и симбиоза.

Меня всегда интересовала грань между человеческим и нечеловеческим, а также их взаимоотношения. Например, если человеческое тело как-то мутирует, оно будто становится нечеловеком, Иным. Есть предположение, что боязнь Иного заложена во всех живых организмах генетически как способ выживания, — но я не согласна. Я думаю, что подобное представление — проекция человека, а животные не всегда агрессивны к другим видам.

Но у твоих персонажей антропоморфный облик. Они совершенно не похожи на того же Чужого.

Про Чужого говорят, что это генитальное существо, в нем присутствует и секс, и смерть. Поэтому это такой сильный и притягательный образ. Посмотрите на форму Чужого: разработчики специально создавали такой концепт-дизайн, чтобы он выглядел как член. И появление Чужого в фильме выглядит как сцена изнасилования.

С бородатыми женщинами все иначе. С одной стороны, это узнаваемый образ. Бородатая женщина — это курьез, традиционно связанный с низовой, цирковой культурой. Но с другой стороны, для мужчины борода — гордость, она символизирует мудрость, опыт, авторитет и власть. Мои бородатые героини совмещают признаки женского и мужского. Я условно называю их женщинами, потому что они похожи на женщин визуально, но на самом деле они не обладают определенным гендером.

Одна из героинь беременна — этакая инопланетная Мадонна. Получается феминистский ответ на мужской образ Чужого.

В фильме нет целенаправленных религиозных отсылок, и если какие-то образы появляются, то подсознательно.

Мы видим, что героиня-жена в фильме проходит определенную трансформацию. Она находится в отношениях с мужчиной, но не чувствует себя счастливой, она тревожна и фрустрирована. По мере развития сюжета эта героиня эмансипируется и в финальных кадрах уходит в Иной мир за приключениями.

Тема женской эмансипации до сих пор проблемная, особенно для постсоветского пространства. Многие говорят: «Женщины добились равноправия, чего вы еще хотите?» Но мне кажется, это далеко от правды — женщинам все еще приходится ежедневно бороться с самими собой. Сегодняшняя женщина смотрит на себя с двойной позиции: женским эмансипированным взглядом и мужским.

Я не согласна, что в нас от природы заложен страх Иного.

Ты — новое поколение: эмансипированная, обладающая разными художественными инструментами, часто жившая за пределами Украины. Ощущаешь ли ты лично на себе актуальность этой темы, вне постсоветского контекста?

Женщинам до сих пор тяжело выйти из токсичных отношений, в каком бы контексте они ни пребывали. Посмотри, как у многих американок резонирует персонаж Харли Квинн из комиксов DC. По сюжету она очень долго не могла выйти из неуважительных и травматичных отношений и лишь со временем смогла освободиться от токсичного партнера. Сейчас все больше и больше появляется фильмов и произведений со схожим сюжетом — и это может свидетельствовать о том, что проблема эмансипации еще не решена.

О постсоветском контексте я могу говорить на примере моей семьи. Я вижу, как бабушки, мамы, тети будто боятся быть женщинами, ведут внутреннюю борьбу за самоопределение: на что ты имеешь право и что можешь себе разрешить.

У тебя есть работа, где ты обнаженная пишешь на стенах комнаты слово «свобода». Это высказывание об эмансипации женщины?

Эта работа была создана в Москве во время интервенции России в Украину. Она говорит о бессилии, которое я тогда чувствовала: с одной стороны, мне хотелось кричать и действовать, противостоять аннексии, но с другой — я тогда была чужая в той стране, мои права были ограничены. Я говорила со многими украинцами, которые находились в России в то время, — им также хотелось высказать свое мнение, но они не могли этого сделать публично.

Моя работа достаточно пессимистичная, ведь говорит об усвоенной беспомощности, даже несмотря на элемент протеста. Протест бессмысленен и ни на что не влияет, он законсервирован в личном пространстве.

Протест бессмысленен и ни на что не влияет, если законсервирован в личном пространстве.

Это видео навеяно стихотворением Поля Элюара — о том, как он пишет «ее» имя на школьных партах, на доске, на хвосте собаки, на занавесках: можно предположить, что он говорит о женщине, но он о свободе. Стихотворение было написано во время оккупации Франции во Вторую мировую — тогда тоже не было ощущения просвета.

Ты филолог по образованию — мне кажется, это дает тебе преимущество: ты читаешь тексты писателей из разных культур, и это обогащает твое понимание мира.

Чем с большим количеством языков и культур человек сталкивается в процессе воспитания, тем он богаче. Мне повезло: я училась в русской школе в Украине, у нас был и русский, и украинский язык. Меня обогатило то, что я изучала и украинскую, и русскую литературу, а также французскую и затем — английскую. Когда я училась в университете, нас заставляли хотя бы одну книгу в месяц прочитать на иностранном языке.

Как ты перешла к художественным практикам и визуальному искусству?

Для меня не столь важно, какие инструменты использовать. Например, в инсталляции «Алгоритмическая Семья» я попробовала в игровых программах создать виртуальный перформанс. В тот момент мне хотелось расширить границы своей практики — уйти от темы личного, перейти на более широкий контекст. Использование игрового движка было попыткой поработать с перформерами, только это были не люди, а алгоритмы.

Мне кажется, что «Алгоритмическая Семья» близка к работе «Бабушка, которая улетела в космос» — будто бабушка, улетев, стала алгоритмическим кодом. Какие связи ты выстраиваешь между этими работами?

«Алгоритмическая Семья» — о моей семье, в ней многие персонажи, пусть не прямо, являются копией моей семьи.

Отправной точкой этой работы стала фотосерия, когда-то созданная с моими родными. Половина моей семьи — русские, половина — украинцы. Я фотографировала то, как украинская семья варит борщ и как русская семья варит борщ. Эту серию я не показывала, так как не вижу в ней художественной ценности, — но она ценна для меня как часть процесса. Моим близким нравится, когда я их фотографирую, а для меня это возможность с ними взаимодействовать.

И в «Алгоритмической Семье», и в «Бабушке» видны отсылки к творчеству Ильи Кабакова.

Мне всегда нравилось его творчество — хотя, думаю, правильно говорить, что это его совместное творчество с женой Эмилией. Нравится, что они работают с бытовым и с личным, что используют узнаваемые реальности, но добавляют в них что-то субверсивное, меняющее смысл. Мне импонирует, что вещи и предметы у Кабаковых тоже эмансипируются, они разговаривают и обретают голос. Работы Кабаковых говорят об обществе и о людях.

Мне в целом близок московский (романтический) концептуализм, ведь художники того времени создавали параллельные вселенные, внутренние миры — это был способ такой внутренней эмиграции.

Что тема внутренней эмиграции значит для тебя?

Тема эскапизма всегда была мне очень интересна, потому что для меня искусство является одновременно и способом бегства, и способом взаимодействовать с реальностью, ее интерпретировать, делать более комфортной. Безусловно, на меня в целом влияет постсоветский контекст. В сказках, научной фантастике, мультиках часто присутствует тема эскапизма и утопии — потому что в этих жанрах можно было избежать цензуры.

В сказках и мультиках часто есть тема эскапизма и утопии — в этих жанрах можно было избежать цензуры.

Сейчас мы живем в мире, где цензуры будто бы нет. Но в его шуме тяжело кого-то услышать. Мне кажется, что и сегодня жанр фантастики позволяет раскрыть самые глубинные страхи и проблемы. Для меня фантастические фильмы являются более явным выражением реальности, чем прямолинейные реалистические картины.

Упоминая тему утопии и работая с ней, как ты ее понимаешь?

Я согласна, что общество застывших норм и правил — скорее нечто негативное, чем позитивное. Для меня утопия — это гибкость, способность экосистемы саморегулироваться. Мы понимаем, что невозможно иметь общество без проблем, конфликтов, насилия; но утопия — это возможность диалога. В диалоге конфликт интересов может быть разрешен, если общество готово подстраиваться под привычки и интересы сторон. В этом есть что-то флюидное — способность реагировать на меняющиеся потребности и проблемы.

В книге «Политика природы» Бруно Латур приводит пример, когда жабы не хотели размножаться из-за разделивших их территорию автотрасс. Им построили тоннель под автотрассой, но это не помогло. Решение оказалось более простым — всего лишь сделать пруд на той стороне, где они жили.

Что может предложить искусство как утопический проект?

Искусство может предлагать какие-то сценарии, которые могут стать основой для смены парадигмы и идеологии. Также искусство может готовить какую-то почву или канву для диалога, создавать инструменты для него. Но в первую очередь оно помогает добиться самосознания.

Мне, как и Латуру, хотелось бы, чтобы в этом диалоге участвовали не только люди. Это моя утопия: когда мы перерастем антропоцентрическое общество и войдем в новую эпоху.

Мне кажется, что часть феминистского искусства не включает другой опыт и иногда вообще отчуждает его. В этом смысле квир-теория, например, способствует включению разного опыта, созданию другого пространства, более гибкого и способного к осмыслению разного опыта и практик.

Это резонирует с моим пониманием феминизма. Для меня феминизм — это феминизм Донны Харауэй, который перешагнул через гендер. Мне нравится, что в ее работах и темах нет вопроса равенства полов: она идет дальше и обсуждает конфликт межвидовой — человека и нечеловека.

Я не отрицаю присутствие гендерного неравенства, но меня волнует неравенство людей и нелюдей, поскольку эмансипация нелюдей также связана с обретением субъектности. Как говорит Латур, если убрать дихотомию объекта и субъекта, то вопрос того, что женщина — это объект, снимется сам собой.

Какие еще темы в искусстве тебе интересны?

Мне интересны развитие идеи и мутация идеологий. Мысль, что искусство — просто форма, тело для какой-то идеи. Художественная работа — это возможность для большого числа людей получить доступ к идее.

Главная тема, с которой я хочу работать дальше, — эмансипация нелюдей: вещей, животных, алгоритмов, вирусов, мертвецов.

Вирус тоже имеет право на эмансипацию?

Меня немного расстраивает, что вирус всегда представляют как врага, с которым человек должен бороться и победить. Если бы я снимала фильм о вирусе, я, наверное, как-то иначе сконструировала бы развязку: мне апокалиптическое отношение к вирусам не близко. Вирус обладает и положительными свойствами, у человека в генах очень много остатков древних вирусов.

Меня расстраивает, что вирус всегда представляют как врага.

Возвращаясь к работе «Смотри, у нее борода!»: расскажи о роли музыки и оперы в ней.

Мне задавали вопрос по поводу элитарности оперы в фильме. Но я не вижу в этом элитарности — мне кажется, опера стала достаточно доступной для широкой аудитории. Когда-то опера ублажала итальянскую элиту, но сейчас билеты на концерт 50 Cent могут стоить дороже, а в интернете все одинаково доступно.

Кроме того, как таковой оперы у нас в фильме нет — есть пение. Возникает вопрос: в какой момент пение становится оперой? Я бы все-таки не стала называть оперой сцену пения и танца в нашем фильме. Когда я ее придумала, то скорее думала о танце и музыке как о демократических коллективных практиках. Хоровое пение и коллективный танец — социальные практики, объединяющие людей и позволяющие им общаться на невербальном уровне. Первый референс, который у меня возникает, когда я говорю о танце и пении, — пение рабов на плантациях. На Кубе танец объединял людей в сложные времена, поддерживал, придавал сил.

Как ты работала с людьми, как находила актеров?

Когда я приехала в Гамбург на резиденцию, у меня был только сценарий и несколько знакомых. Ариана, которую я знала еще из Киева, согласилась быть кинооператором и предоставила для съемок свою квартиру. В фильме не видно, но очень много работы было связано с бытом: организовать еду, накормить съемочную группу, всем все обеспечить, а потом за всеми убрать. Это колоссальный невидимый труд.

Наш фильм — малобюджетный, и большинство людей участвовало в нем из желания помочь, получить новый опыт и просто пообщаться. Большинство участников мы нашли через фейсбук. Многие люди в кадре — эмигранты, которым очень важно комьюнити, многим не хватает общения. Меня очень порадовало, что благодаря нашему проекту многие познакомились друг с другом и стали общаться.