Как фотография учит нас равнодушию

Опять случилось что-то ужасное. Я переключаюсь между многочисленными чатами на ссылки с кошмарными новостями, от которых должно переворачиваться все внутри. Силовики избивают беременных женщин в Беларуси. В демонстрантов летит очередная граната со слезоточивым газом. Но я жую бутерброд и волнуюсь не больше, чем на шахматном турнире, в котором не участвую. Глаза устали от экрана, компьютер немного тормозит из-за многочисленных вкладок, которые я не закрываю, ведь там должно быть что-то значимое, к чему, возможно, стоит вернуться как-нибудь потом.

Изображение словно вирус — если оно сильное, то будет циркулировать в обществе, передаваться от человека к человеку. Таким образом мы стимулируем воображение, ощущаем себя частью этого большого и сложного мира. Вот только никакие изображения не помогут нам узнать, что творится в этом мире на самом деле. Они — лишь оболочка, удобный способ испытать наслаждение от «порнографии страданий».

Мы не видим обыденную жизнь городов и маленькие человеческие драмы. Мы не видим йога, сделавшего стойку на голове, ребенка, сказавшего первое слово, — и миллионы таких детей. Мы видим только большие катастрофы, взрывы, кровь, расстрелы мирных демонстрантов. Сьюзен Зонтаг в своей иконической книге «Смотрим на чужие страдания» утверждала, что желание увидеть ужасные кадры подобно постыдной сексуальной одержимости. Но это вовсе не означает, что мы автоматически начинаем сопереживать страданиям на снимке. Чем больше такого контента, тем выше наш порог чувствительности. Все, со временем нас уже не впечатляют фотографии еще одной горы трупов.

Желание увидеть ужасные кадры подобно постыдной сексуальной одержимости.

Человечество десятилетиями боролось за доступность изображений и открытость информации. Когда-то фоторепортеры, как американский криминальный папарацци Виджи, получали народную славу. Фотографы, вошедшие в концлагеря вместе с войсками-освободителями, помогли сохранить историю, которую без них можно было бы оспорить.

Но теперь каждый, у кого есть смартфон, стал хроникером исторических событий или хотя бы собственной жизни. В результате интернет завален изображениями, которые никто не смотрит, — они просто больше не впечатляют.

Раньше изображение помогало оторваться от действительности, испытать мгновенную и сильную эмоцию. Но с ним произошло то же, что и с любым наркотиком, когда он уже легализован, доступен и дешев. Сначала случается передозировка: у многих наверняка были бессонные ночи, когда невозможно было оторваться от экрана из-за переживаний за судьбы мира. Но с каждым разом, с каждой новой ужасной хроникой испытать сильную эмоцию становилось все сложнее.

Теперь мы съедаем столько картинок, что уже не успеваем переварить, чему способствует система экранного потребления — бесконечный скролл. Это как курить не взатяг, не пуская ничего внутрь. У нас уже будто выросла броня, ведь раз изображение может быть токсичным, можно и развить иммунитет.

Мы съедаем столько картинок, что уже не успеваем переварить, чему способствует система экранного потребления — бесконечный скролл.

Что означает сочувствие в повседневной жизни? Наклониться к человеку, упавшему посреди улицы? Не каждый способен даже на это. Мы еще готовы навестить в больнице умирающего родственника, среди ночи отвезти к ветеринару собственного пса, поранившего лапу, — то есть сопереживать близким. Но ведь медиа соединяет нас не только с теми, кто рядом, а со всем земным шаром. И изображения несчастий — это не сухие цифры о погибших, а нечто гораздо более существенное и интимное. Есть мнение, что в момент, когда человечество изобрело мифы и религию, оно расширило круг «своих» от сотни соплеменников до тысяч и даже миллионов. То же касается изображений: с момента, когда их стало возможно тиражировать, наш круг связей с миром заметно расширился.

Страдание воспевается в нашей культуре еще со времен Христа. Что может быть сильнее изображений человека, прибитого к кресту? Они самые популярные и растиражированные в мире, поэтому можно сказать, что христианство — основоположник визуальной поп-культуры, где страдание поставлено во главу угла. В итоге вся фотожурналистика всего лишь пытается повторить эту эмоцию. Она построена на клише, потому что формула сильного изображения уже выведена. Кричащая на демонстрации женщина, убитая горем мать, труп ребенка с плюшевым мишкой — фотожурналист подсознательно ищет в реальности если не сами эти картины, то хотя бы что-то подобное по ощущениям. Поэтому часто говорят, что документальная фотография обладает особым беспросветным взглядом на всю окружающую реальность.

Христианство — основоположник визуальной поп-культуры, где страдание поставлено во главу угла.

Мы воспринимаем изображение совсем иначе, чем текст, скорее интуитивно. Оно существует в неких рамках, ведь мы не знаем, что осталось за кадром и что произошло до и после нажатия на кнопку. Мы просто соглашаемся поверить в реальность ситуации, хотя также не знаем, как присутствие камеры на нее повлияло. И то, что мы, экранные зрители, тоже, по сути, становимся участниками этой ситуации, делает фотографию скорее наследницей театра, нежели живописи.

Но проблема в том, что мы физически не можем присутствовать везде и тем более всем сочувствовать. Когда контент сыпется на нас как из рога изобилия, мы вынуждены очень быстро делить его на «съедобное» и «несъедобное», то есть открывать ссылку или пролистывать дальше. Съедобное — это что-то из ряда вон выходящее, еще способное пощекотать нервы, ведь «виденного» с годами все больше. Именно поэтому такие события, как падение башен-близнецов или захват школы в Беслане, востребованы у зрителя. И медиа, хоть это и звучит кощунственно, нуждаются в таких катастрофах, чтобы удерживать внимание. Однако чем дальше происходящее, тем тоньше нити сопереживания: теракты в Европе для нас гораздо заметнее и ощутимее, чем трагические события в Африке.

Я знаю фотографов, которые после Беслана ушли из профессии фотокорреспондента. Видеть страдание прямо перед собой и не быть способным что-то сделать — это худший из кошмаров. Да и времена, когда общество верило в спасительную роль фотодокументалистики, давно прошли. Говорят, именно тот снимок девочки, бегущей из горящей деревни, помог остановить войну во Вьетнаме. Больше это не работает. Мы забудем через две секунды, что смотрели. Фотография не спасет мир. Она даже не может спасти себя из глубокого кризиса.

Мне больше не жаль людей, арестованных на демонстрации. Мне больше не жаль погибших при землетрясении. Мне вообще никого не жаль. Что-то со мной не так? В 2020 году ужас вошел к каждому в дом, и все вообще потеряло всякий смысл. Моя душа сворачивается в клубок, ей просто хочется, чтобы ее погладили и почитали сказку на ночь. Но вместо сказок остались только фильмы ужасов.

И все же, как нам спастись? В конечном итоге за всеми этими изображениями страданий, от которых мы так устали, спрятана обыкновенная и поэтому невидимая человеческая жизнь. Вот на нее и нужно научиться смотреть.