Когда смерть — не конец: Как Джоэл-Питер Уиткин превращает трупы в шедевры

У Джоэла-Питера Уиткина есть однояйцевый брат-близнец, но начинали они свой путь как тройняшки: их сестра не выдержала эмбриональной конкуренции и погибла в утробе матери. Позже Уиткин расскажет, как еще до рождения он прошел через опыт смерти, случившейся в сантиметре от него.

Неизвестно, насколько эти воспоминания являются настоящими или сконструированными впоследствии как попытка обосновать свой творческий путь. Позднее Уиткин еще столкнется со смертью: когда, будучи ребенком, бросится поднимать голову девочки, погибшей в аварии, или засунет два пальца в дедушкину рану на шее. «Это было приятное, теплое и глубокое ощущение», — проникновенно говорит Джоэл с огоньком в глазах. Классический дружелюбный нью-йоркский еврей с хипстерскими очками на большом носу, Уиткин предается личным воспоминаниям так, будто достает из ящика чью-то отрезанную руку или голову. Кажется, этических барьеров для него не существует — и мы, движимые силой его воли и фантазии, верим, что наши страхи — это просто чья-то пуританская выдумка.

Художник начал свою карьеру довольно поздно — в 41 год. Наверное, именно столько времени требуется на то, чтобы перестать стесняться своих странноватых пристрастий к «мертвечине». Джоэл не хотел быть частью коммерческого фотографического мира: «Когда проходишь мимо студий этих гламурных фотографов, понимаешь, что там воняет», — пафосно заявляет Уиткин. Проводя дни в мастерской, по ночам он работал в ресторане — и даже продвинулся по карьерной лестнице, от мойщика полов до старшего официанта. Таким образом, его искусство изначально было не средством существования, но целью.

Уиткин — не шизофреник, не темный монах, погруженный в созерцание отрезанных гениталий, не свихнувшийся поэт. Работая со смертью, как скульптор с глиной, Уиткин принимает нужный градус отстранения. Сам он — живее всех живых.

Фотографии пахнут химикатами, чернилами, эмульсиями, материалами, из которых сделаны рамки, — но не предметами съемки. Это делает объекты, которые фотографирует Уиткин, доступными обозрению: мы не падаем в обморок, унюхав искусство, составленное из чьих-то некогда живых частей.

Нутряное отвращение, вызываемое работами Уиткина, — только первые ворота на пути познания смерти. Джоэл один за одним открывает все потаенные ящики, хранящие запретное — но тем самым более притягательное.

Сам он в объявлении о поиске героев пишет, что разыскивает «эротических акробатов, любителей корсетов и бондажа, всех видов экстремальных визуальных извращений, носителей ран Христа. Того, кто объявляет себя Богом. Самого Бога».

Кажется, он поэтапно тестирует публику. Погружая нас в мир потустороннего, запретного, художник раздвигает границы восприятия. Как только мы проходим барьер отвратительного, мы начинаем воспринимать работы исключительно в визуальном, абстрагированном ключе. Проще говоря, отказавшись от наших повседневных мещанских «фи», мы начинаем видеть прекрасное и возвышенное во всех этих гниющих останках.

Все его изображения тщательно проработаны — может показаться, что мы возвращаемся в Ренессанс: все проникнуто пафосом «красивости», вычурности. Отрезанная поездом нога окружена едой; Уиткин подчеркивает, что трещина со вздувшимися краями напоминает ему цепочку икринок, а болтающийся кусок мяса обмотан вокруг ноги особым образом, отсылающим нас к теории прекрасного. Тонкий и удручающий пикториализм — когда фотография стремится стать картиной; вместе с тем фотография удостоверяет «реальность» изображенного как единственную и главную ценность. Кстати, бывшая обладательница ноги жива и здравствует — отдельно от своей утраченной конечности.

Эстетика Уиткина открывает нам ворота к смерти, но дальше ничего не рассказывает о ней. Студийная выморочность картинок говорит нам о чем-то другом: о красоте разложения, о взаимопроникаемости этого мира. О том, что, по сути, нет ничего отдельного и непостижимого там, за чертой. Есть только тело во всех его проявлениях, и нет различия между красотой и уродством. Наши руки, ноги, груди и члены, живые или мертвые, — часть этого мира, а значит — одинаково прекрасны. Мертвое, конечно, чуть более прекрасно, ибо дает чуть больший простор для комбинаций.

Уиткин ставит себе четкие барьеры нравственности: в силу убеждений он никогда не режет тела сам, а только живится результатами труда патологоанатомов. В основном это тела безвестных бродяг или тех, кого не забрали из морга. Конечно, он надеется, что кто-нибудь завещает ему свое тело для «художественных экспериментов», но пока это не случилось. В Америке такие фокусы не прошли бы, но художник живет в Мексике, где в отношении тел формулировки законов довольно расплывчаты.

Впрочем, без скандалов не обошлось. Так, Университет Нью-Мехико, выдавший Уиткину на 24 часа некие «образцы», был в бешенстве, увидев результаты его работы. Зато в итоге родилась самая известная и самая дикая его вещь — «Поцелуй» (1982). На фото изображены две половинки головы, целующие друг друга взасос.

Вопреки мифу Уиткин ничего не пилил. Он сам был ошарашен, когда жуткая голова старика, которая была завернута в пропитанную формалином тряпицу, развалилась у него в руках надвое. По словам Джоэла, он 12 часов работал над композицией из истории Испании и у него ничего не получалось. Он решил вздремнуть. Когда Уиткин проснулся, до срока возврата «образцов» было всего несколько часов — ему ничего не оставалось, кроме как признать поражение и отнести их обратно. Он стал упаковывать «образцы», и тут они «сами собой» сложились в страстный зигзаг поцелуя.

Через какое-то время уборщики нашли в студии Уиткина эмбрионы. «У него там куча мертвых младенцев!» — сообщили они полиции. Стражи порядка ворвались к художнику и конфисковали все, что было в студии, в том числе тираж из 50 экземпляров работы с изображением головы. Так университет узнал, чем Уиткин занимался с одолженными «образцами». Начался скандал, для прекращения которого художнику пришлось сдать университету негативы.

К счастью, полиция не уничтожила 50 отпечатков работы — Уиткину удалось их вернуть. Теперь работа существует в действительно ограниченном тираже — по иронии именно так, как любят коллекционеры. Поэтому она и стала одним из самых дорогих и востребованных творений художника.