«Может показаться, что ничему нельзя верить», — документальный фотограф Александр Гляделов

Работы фотографа-документалиста Александра Гляделова — пример последовательности и консервативности. За свою тридцатилетнюю карьеру он снял беспризорников, людей, больных СПИДом, и заключенных в российских тюрьмах и несколько раз побывал в горячих точках, в том числе на Донбассе. Фотограф работает с одной темой по нескольку лет и даже на войне снимает только на пленку, отдавая предпочтение черно-белым изображениям перед цветными.

Премию имени Тараса Шевченко Александру Гляделову дали в номинации «Визуальное искусство». Комитет премии отметил его проект «Карусель» — серию черно-белых фотографий, сделанных в разное время и при разных обстоятельствах.

Сразу после получения премии Александр Гляделов отправился снимать на Донбасс. Перед поездкой фотограф рассказал корреспонденту Bird in Flight, зачем в эпоху мобильных телефонов снимать войну на пленку и на что он собирается потратить премию.

Как вам церемония вручения премии?

Пафосно. Но я потерпел, потому что премию получали достойные люди.

Кстати, на сцену вы вышли с фотоаппаратом. Почему вы всегда носите его с собой?

Я без фотоаппарата очень некомфортно себя чувствую. Иногда, прогуливаясь по городу, могу снять несколько кадров. Иногда снятое может пойти на выставку. Так бывает редко, но даже ради таких случаев стоит носить фотоаппарат с собой.

Я могу снимать на телефон, но это скорее формат дневника. Снимки, сделанные на лейку, я смогу разогнать и напечатать. Поэтому камера всегда на плече, а пленка в кармане.

А на сцену я вышел с фотоаппаратом, потому что проект снял на него.

Со стороны может показаться, что вы выпендриваетесь.

Может. Но достаточно посмотреть на потертую линзу на фотоаппарате, чтобы понять: такой техникой не хвастаются.

Шевченковская премия — 193 тысячи гривен. На что потратите?

На обновление техники и работу. В поездку я беру 50 пленок, каждая стоит 230 гривен. Теперь я могу снимать на пленку столько, сколько захочу.

Сколько вам обходится одна поездка на Восток?

Мне помогают друзья, поэтому мне неловко давать вам бюджет. Да и поездки бывают разные.

В сентябре я купил себе новые тактические штаны и какой-то набор футболок. Готовясь к зиме, выбирал одежду так, чтобы в ней можно было несколько часов неподвижно находиться на холоде — чтобы руки не дрожали. Это требовало приличных средств. Когда в 2014 году собирал аптечку, потратил на нее 300 евро. В нее входили кровоостанавливающие средства, жгуты, ожоговые пластыри.

Через год купил приличный британский бронежилет с баллистической защитой и очень хороший тактический рюкзак за 150 евро и многое другое. Если сложить это все, сумма выходит солидная.

Вы как-то сказали, что, выбирая судьбу документального фотографа, нужно готовиться ко всем последствиям. К каким?

У документальной фотографии есть особенность: если по-настоящему это ваше, оно вас затягивает полностью. Такая работа может сопровождаться периодами безденежья и тотальной занятости.

Я когда пришел в фотографию в 1989 году, жизнь была удивительно дешевая — на десять-пятнадцать долларов можно было прожить месяц. В 90-е, когда из меня пытались выбивать какие-то тексты к моим картинкам, я поработал журналистом. Хотя я пишу очень медленно, иногда у меня получалось складывать слова. После этого я даже какое-то время занимался копирайтингом.

У документальной фотографии есть особенность: если по-настоящему это ваше, оно вас затягивает полностью.

У меня получались и коммерческие съемки, но я перестал заниматься этим. Мне сложно совмещать разные виды съемки: если делать хорошо одно, другое будет получаться хуже. Кроме того, если тебе повезло и ты одарен чем-то, то раскидываться талантом, делая свою работу только ради денег, нельзя. В результате ты лишишься дара. В общем, я ушел в документальную фотографию.

За счет чего вы сейчас живете?

В прошлом году у меня купили работу, но деньги почти закончились.

Снимки приобретают в основном иностранцы. За всю жизнь мои фотографии купили всего пять украинцев. Покупали фотографию из Африки и снимок, который я сделал во время Оранжевой революции. Последний снимок, который купили, — фотография мальчика на карусели (эта работа входит в проект «Карусель»).

Вы однажды сказали, что документальная фотография — «последний окоп правды». Считаете, что сегодня документальной фотографии верят?

На самом деле, может показаться, что вообще ничему нельзя верить, особенно если вспомнить скандалы с очень известными именами. И мы знаем о подлогах и в репортажной, и в военной фотографии, тем не менее здесь меньше поле для лжи и меньше людей, которые хотят манипулировать. И я все еще считаю, что честное современное изображение цепляет больше, чем текст.

В интернете полно снимков и видео с войны, сделанных на мобильный телефон. Чувствительность людей притупляется. Думаете, ваши черно-белые работы смогут пробиться к зрителю?

На выставке «Карусели» я видел, как люди плачут, — значит, у меня еще получается. Но я прекрасно понимаю, что способности вдруг почему-то могут оказаться исчерпаны. Я просто очень рад, что у меня это пока получается.

Снимки с места крушения малайзийского боинга или действуют сильнее, чем черно-белые фотографии с фронта…

Конечно. Чем быстрее таблетка попадает внутрь, тем быстрее она действует. Поэтому репортажная фотография и должна действовать быстро, остро, мощно.

У снимков, которые вы привели в пример, не может быть разночтений. На них мы видим то, что случилось. Я занимаюсь документальной фотографией, ее задача — показать течение времени. Я снимаю о человечном в нечеловеческих обстоятельствах. Такие работы должны быть глубже, должны давать время на размышление.

Ваш коллега Олег Климов перестал снимать войну, когда понял, что фотографии не остановят кровопролитие. Вы же продолжали снимать. Считаете, что фотография может остановить боевые действия?

Нет. Я снимаю эту войну, потому что она идет в моей стране. Я уверен, что это нападение соседа, которое неизбежно должно было произойти. Я на стороне своего народа, своей страны, поэтому и снимаю. Я хочу хоть как-то потом показать то, что происходит на Востоке, чтобы зрители увидели, как и в каких условиях люди защищают страну. Я делаю так, как умею.

Но раз войну снимают солдаты на мобильный телефон, то, может, вы возьметесь за тему, которую действительно некому снять?

Вы много хороших выставок, проектов про войну видели? Их мало.

Разве военные снимки могут рассказывать про войну только через выставки?

Выставка — это та фотография, которую могут увидеть по-настоящему.

Публикация в интернете о войне с хорошими фотографиями не может повлиять на зрителя?

Может, но это будет очень короткое воздействие. Одно дело листать слайд-шоу на экране, другое — рассматривать большого размера отпечаток, на котором видны глаза человека. На выставке можно разместить фотографии так, чтобы они воздействовали всей массой изображения.

Кроме того, вы представляете, чтобы к публикации в интернете возвращались спустя время, чтобы посмотреть снимки еще раз?

Да. Иногда спустя время после публикации статьи и фотопроекты набирают просмотры. Уверен, что часть людей пересматривает их.

В любом случае я по-прежнему считаю, что выставка — это достаточно действенный инструмент, особенно если есть средства и возможность возить ее по другим странам. Обычно на следующий день после открытия выставки я провожу встречу со зрителями: ко мне подходят люди, задают вопросы.

Коллеги, с кем ни говорил, отзываются о вас только хорошо. Не скучно работать в профессиональном сообществе, где к вам относятся как к священной корове?

Я не знаю, какую выборку вы сделали, с кем говорили. Самый большой критик моей работы я сам. Я не всегда очарован тем, что у меня получается.

Приведите пример, когда вы были собой недовольны.

Это было в Одессе в 1998 году; кажется, в начале августа, когда было очень жарко. Возвращаясь после съемок, я увидел на перекрестке щенную суку с висящими сосками и ребенка в трусиках, который стоял перед ней на карачках, — прямо как скульптура с римской волчицей. Камера висела на плече, но пока я ее дергал и поднимал, картинки уже не было.

Еще после сентябрьской поездки многие мои негативы с приличными царапинами. Так получилось, что я снимал их в траншеях. В воздухе висела пыль, а баллона со сжатым воздухом, чтобы продувать камеру, у меня не было. Это была ошибка. Теперь я постоянно вожу его с собой.

В профессиональной тусовке есть люди, которые не воспринимают ваши работы?

В одном журнале, где должны были выйти мои снимки, человек, верставший материал, назвал их «совфото» — снимками из журнала «Советская фотография».

Задело?

Нет, смешно было. Я высоко нос не задираю. Я знаю себе цену.

С какими фотографами вы ставите себя в один ряд?

Мне крайне неловко ставить себя в один ряд с кем-то. Обычно это делают сторонние оценщики.

Тех, кто работает, как я, очень мало. Был Богдан Конопко, который уже умер. Он жил и относился к фотографии как я. Есть еще поляк, живущий в Париже. Он снимает на форматные камеры. Его подход, как вы понимаете, тоже отличается от моего. Но он снимал без постановки. Он умудрился снять целую книгу о Китае «Империя серого», в которой почти не было людей. Но подход этих авторов к работе отличается от моего.

Я высоко нос не задираю. Я знаю себе цену.

А если среди живых фотографов?

Есть Кент Клих — темы, которые он снимал, совпадают с моими. Например, он фотографировал уличных детей в Латинской Америке и наркоманов в Дании. Он в свое время ушел из Magnum.

Был такой фотоконкурс Mother Jones, который проводил Международный фонд документальной фотографии в Сан-Франциско. Члены жюри выбирали по одному фотографу с каждого континента. Потом среди этих шести выбирали одного. Денежная часть премии была одинаковая для всех, но главный победитель получал еще и грамоту, которая называлась Mother Jones Medal of Excellence. Если проводить глупые спортивные аналогии — я был определен как лучший в Европе, а потом как лучший среди равных.

Еще я участвовал в большом международном Pandemic: facing AIDS, посвященном двадцатилетию СПИДа, с такими именами, как Майкл Керб, Синди Шерман и другие. В проекте было сто фотографов и двести снимков. Моих четыре. У меня есть знакомые в Magnum, они относятся ко мне как к равному, приходят в гости, когда бывают в Киеве. Думаю, что я могу себя поставить в один ряд с этими мастерами.

Все фотографы, с которыми я говорил, уважают вас за эмпатичность. При этом сразу трое отметили, что ваш фотографический язык устарел, в фотографии мало образности…

Это их мнение. Но я не согласен, что в моих работах не хватает образности. Да и устаревшим фотоязык может выглядеть, потому что такие снимки могут казаться классическими. Я рассказываю о человеке — язык, который я использую, не может устареть.

Получается, что эти три человека вам сказали, что мои фотографии отличаются от фотографий других людей. Тем, кто не знает, что это снял я, может показаться, что это прошлое.

Есть фотографии, которые идут от головы: у автора есть конструктор в голове, а фотоаппарат фиксирует это. Потом к снимкам можно придумать много текста, чтобы приблизить изображения к идее.

А когда ты занимаешься прямой фотографией, когда жизнь не соответствует каким-либо умственным построениям автора, то снимки получаются такими, какие они есть.

Насчет образности. Приведу пример, который уже несколько раз повторял. Есть у меня картинка: поля подсолнечника, уходящие за горизонт, а на переднем плане парни, заряжающие орудие. На выставке в Париже ко мне подходит мужчина и спрашивает: «Вы автор?» Говорю, что я. Он спросил, правда ли, что это происходит в Украине. Я ответил. Он говорит: «Это ужас. Это же подсолнух — символ жизни. А эти дети сеют смерть». Его зацепил образ подсолнухов, которые он связал с Ван Гогом. Мне казалось, что будут считывать фотографию так: мол, наши хлопцы нас обороняют. А у него было ощущение, что это конфликт. Когда он узнал, что этих парней убило ответным ударом, заплакал.

Все фото — из проекта «Карусель», предоставлены Александром Гляделовым.